«Символы власти»[1] имеют фундаментальное значение для исследования политики и законодательства. Быть может потому, что мы не слишком внимательно читали книгу «1984», мы часто игнорируем значение «новояза» Джорджа Оруэлла. Но правительствам виднее. К примеру, в крупных государствах древности – империи Александра Македонского, царстве Селевкидов, Римской империи – вся политическая, законодательная и религиозная символика была направлена на привитие лояльности. Шелдон Волин заметил, что «использование символизма было особенно важно, так как оно показало, как велика может быть ценность символов в долгосрочном аспекте. Они служат для индукции чувства присутствия власти, несмотря на то, что физическая власть находится очень далеко.»[2] В Средние Века правители также обращались к символам, иногда к античным, для подтверждения своей власти.[3]
Символы также полезны для обеспечения лояльности к более современным правительствам. Профессор Мюррей Эдельман проницательно заметил, что «наиболее заметные демократические институты в большой степени символичны и в своем действии экспрессивны.»[4] Английский историк Уолтер Бэджхот показал, как важны для британцев символы монархии и конституции. Судья Франкфуртер осознал, что государство обязано использовать символы для внушения необходимых чувств к правительству, так как «символизм неизбежен. Даже наиболее изощренные умы живут символами».[5]
Символ может иметь огромное значение для индивида. Этот символ становится особенно значим, если он имеет определенное значение для большого числа людей. Несмотря на то, что существуют люди, принижающие простую словесную аргументацию, следует осознать, что слова нельзя считать безобидными, так как они являются нашим первичным средством общения. Критически важные концепции часто пропадают в дебрях значений терминов.
Разногласия в конце 1960х относительно фразы «власть черных» были, во многих отношениях, спором вокруг терминов. На слушаниях в одном из подкомитетов Сената, к примеру, сенатор Абрахам Рибикофф предупредил Флойда МакКиссика, главного сторонника и защитника прав черных: «Вы осложняете нам работу, ставя нас перед таким термином.» МакКиссик ответил, что лозунг не будет изменен. Сенатор Роберт Кеннеди после этого заметил, что «если люди не принимают вашего определения, то вы исключаете их из организации». МакКиссик ответил, что он никого не гонит из движения, и верит в то, что «власть черных» будет принята так же, как была принята «власть ирландцев».[6] Лишь два несчастных слова и их значения на время раскололи движение за права человека, вызвав в одних дополнительную приверженность, а других из друзей сделав врагами.
Символы также позволяют лидерам создавать видимость деятельности. Для лидеров, особенно в нашем демократическом обществе, очень выгодно иметь возможность как минимум делать вид, что они чем-то заняты. Людям нравится думать, что по поводу их проблем предпринимаются какие-то действия; для краткосрочной популярности при этом не имеет значения, делается ли что-нибудь в реальности. Большая часть истории антитрестовского законодательства представляет собой прекрасный пример того, как символы могут подменять собой сущность.
В 1890 году под давлением общественности Конгресс принял неопределенный и размытый закон против монополий. Цель этого Шермановского Антитрестовского Акта, как сказал в то время один сенатор, было принять «какой-нибудь закон, озаглавленный “Закон о наказании трестов” и представить его стране».[7] Позже, в 1914 году, Конгресс принял Клейтоновский Антитрестовский Акт, разрекламированный Сэмюэлем Гомперсом как “Великая хартия вольностей для труда”, так как он думал, что закон освобождает труд от антитрестовских законов. Фактически же, Клейтоновский Акт на протяжении большей части своего существования гораздо эффективнее использовался против труда, чем против капитала.[8] Тэрмонд Арнольд в “Фольклоре капитализма” очень явно подметил, что символическое антитрестовское законодательство убедило рядовых граждан, что меры принимаются. И ничего не значит, что за первые сорок лет нашего века законы были практически беззубы, что даже существующие минимальные рычаги воздействия практически не использовались и что суды, где только можно интерпретировали законы в пользу трестов. Рядовые люди не были безразличны к проблеме; но они наивно думали, что их проблема решена.[9]
Другая причина, по которой символы власти имеют важное значение – это то, что они отражают идеи людей, их восприятие мира и, иногда, сокровенные мысли. К примеру, Кейт Бэйрд, университетский преподаватель из Бруклина, уроженец Барбадоса, раскрыл свое видение борьбы за права человека через использование символов. Предложив в 1996 году на национальном конгрессе Американской федерации учителей начать кампанию за замену слова «негр» термином «афроамериканец», он явно раскрыл свое восприятие движения за права человека; он доказывал, что «для негров пришло время сменить словесный статус по аналогии с италоамериканцами и другими национальными меньшинствами». Для него слово «негр» исторически ассоциировалось «только с теми, кого уже поработили или следует порабощать».[10]
Так сложилось исторически, что слово “негр” ничего особенно унизительного из себя не представляло и не имело оскорбительных коннотаций. С другой стороны ничего сверхположительного не было и в составном наименовании. Если бы негров двести лет именовали афроамериканцами, то Бэйрд вполне мог бы сегодня ратовать за замену “афроамериканца” на “негра”. Тем не менее, предложение Бэйрда раскрыло его отношение к правам человека и его глубокую обеспокоенность всеми проявлениями расизма и ханжества. И сегодня, следуя призывам лидеров движения за права человека, слово “негр” обычно заменяют на “чернокожий”.
Джордж Киннан в рамках исследования мировосприятия жителей азиатских стран занимался анализом их политических символов. Его вывод о том, что азиаты значительно меньше боятся коммунизма, чем мы того хотели бы, основан на двух аргументах. Во-первых, он говорит о том, что “сила этих семантических символов [коммунизм, империализм и колониализм] в Азии и Европе принципиально различна”. Азиаты боятся империализма и колониализма, против которых они сражались двести лет, больше, чем опасаются коммунизма. Во-вторых, азиаты не боятся потери “свободы” при коммунизме. Во многих азиатских и африканских странах сейчас отсутствует свобода в нашем понимании. А в китайском языке есть лишь одно слово, отдаленно напоминающее наш термин “свобода”, да и оно в больше степени имеет смысл вседозволенности и хаотической недисциплинированности.[11]
Неудивительно в таком случае, что Лассвелл писал: “Очевидно, что изменения в распространении и частоте упоминания ключевых символов – это особенно значимый индикатор важных социальных процессов. Мы можем проследить распространение светских и религиозных культов путем исследования тенденций географического распространения знаковых фигур и других важных символов в комплексе. Аналогично, мы можем высказывать предположения об интегративных или дезинтегративных тенденциях в любом обществе путем исследования частот проявления символов.”[12]
Таким образом, символы важны потому, что люди инстинктивно верят в их важность, потому, что они могут замещать собой политические действия, потому что они отражают скрытые идеи и мысли людей. Но они важны еще и потому, что они определяют ход мыслей людей. Символы не только отражают, но и формируют.
Практикующие судебные юристы давно знают, что от того, как задан вопрос, во многом зависит, какой будет получен ответ.[13] Правильно подобранные слова и символы могут определить не только ответ на заданный вопрос, но и то, как человек будет думать, и какие вопросы сможет задавать. К примеру, на объединительном съезде в июле-августе 1903 года, В.И. Ленин сумел внедрить для своей фракции новое наименование. Вследствие неудовлетворенности ходом дискуссий, делегация партии Бунд покинула съезд, оставив сторонников Ленина с небольшим большинством. Ленин немедленно ввел для своей фракции наименование “большевики”.
“Несмотря на то, что только вчера ... он был в меньшинстве, и, более того, вероятно оказывался бы в меньшинстве и в будущем, он никогда больше не упускал психологического преимущества этого наименования. Имя, как он знал, было отражением программы, ее квинтэссенцией, и представляло собой большую силу при взаимодействии с непросвещенными умами, чем любой пропагандистский лозунг. Какую гордость это придавало его фракции – независимо от своей реальной силы всегда называть себя “большевиками”! Какую убеждающую силу, какой дух легальности и санкции демократического большинства, это давало при обращении к партийным и беспартийным массам”. Если бы он оставался в меньшинстве, то он выбрал бы какое-то другое пропагандистское имя - “Настоящие Искристы”, “Ортодоксальные марксисты” или “Революционное крыло русских социал-демократов”. Но, что характеризует инертность его политических оппонентов, они всегда принимали в отношении себя определение “меньшевики”.[14]
В России, как и в США, важно быть на стороне победителей, оседлать “вал будущего”. Ленин, захватив ярлык “большевики”, внедрил в восприятие своей аудитории мысль о том, что его фракция имеет санкцию большинства голосов.
Ничего удивительного нет и в том, что во время Вьетнамской войны, администрация именовала американские бомбежки Северного Вьетнама рейдами “оборонительного возмездия”. Глагол “обороняться” имеет куда более позитивные коннотации, чем простое “бомбить”. Ввод американских войск в Лаос оказался “рейдом”, что значительно благозвучнее традиционного “вторжения”. Отступление стало “мобильным маневром” и потеряло пораженческие ассоциации. Когда словосочетание “военные советники” стало приобретать негативное значение, имиджмейкеры переименовали их в “аудиторов групп доставки”.[15] Убийство вражеского шпиона стало значительно стерильнее звучать в виде “прерывания с экстремальным ущербом”. Дефолиацию стали называть “программой по контролю ресурсов”.[16] В 1968 году Армейский дайджест”, цитируя отдел начальника военно-юридической службы настаивал, что военные действия во Вьетнаме были “международным вооруженным конфликтом”, а не войной.[17]
В более позднее время противники гендерной дискриминации осознали, что для изменения отношения людей к женщине и ее роли необходимо изменить используемые слова: к примеру, слову “председатель” (chairman) придать гендерно-нейтральное звучание (chairperson), “секретарь” - больше не “девушка”. Первым признаком изменения в отношении к гендерной дискриминации может быть только изменение слов. Но цель такой словесной игры – это влияние на будущее отношение к гендерным стереотипам.
Современные лингвистические исследования подтверждают эту теорию: язык в целом и символы в частности определяют способ мышления человека. Люди мыслят и говорят, используя слова, и даже если они думают без использования слов, используя «идеи», то язык все равно структурирует их мысли. Бенджамин Хорф, проведя исследование языковых шаблонов языка Хопи (язык американских индейцев) и некоторые современные европейские языки – в основном английский, французский и немецкий – сделал вывод о том, что даже предельно абстрактные концепты, такие как «время» или «материя», «не постигаются на основе опыта всеми людьми в одной и той же форме, а зависят от природы языка или языков, через которые проходит их развитие».[18] Другой лингвист, Эдвард Сапир, делает схожее наблюдение: «Несмотря на то, что язык обычно не рассматривается студентами социальных дисциплин как предмет специального интереса, он в значительной степени влияет на все наши мысли о социальных проблемах и процессах.[19]
- Войдите, чтобы оставлять комментарии