Для того, чтобы эффективно проводить политику «смелых, постоянных экспериментов», Рузвельту необходимо было захватить выгодный символ, который бы позволил отмести ожидаемые попытки именования его программ «коммунистическими» или «социалистическими». Тагвелл указывает, что для получения поддержки в своей борьбе с изменениями, реакционеры стараются прилепить «к своим оппонентам ярлык мошенничества или нонконформизма, чтобы их собственное моральное превосходство можно было утвердить на основе возмущенных реплик.» Этот советник Рузвельта затем делает вывод: «Но, политические машины являются тем, чем являются – ярлык мошенников обычно легче прилепить к реформаторам. … Нонконформизм был великим ресурсом противной стороны. Тем, чем еретики были в Средние века, тем в двадцатом столетии являются "красные". Это было эффективной конкурентной целью. … Опасность того, что к нему прилепят ярлык "красного" со всем, что из этого следует, заставила м-ра Рузвельта с осторожностью провозглашать иные цели, кроме "сохранения капитализма" – утверждения, которое другие лидеры прогрессистов также считали необходимым поддержать» [207]. Политическое чутье Рузвельта оказалось достаточно тонким для того, чтобы осознать, что в США ярлык «красного» или «социалиста» - это признак позора.
Слово «социалист» стало столь неприглядным термином из-за того, что Луис Харц называет нашей либеральной традицией [208]. Поскольку в Америке никогда не было феодализма, аристократия не разрабатывала идеологию для поддержки своих привилегий, то не могла развиться и ультралевая оппозиция. Эта ультралевая оппозиция, там где она развивалась, должна была сформировать (для оправдания своих взглядов) контр-идеологию, основанную на базовых позициях, противоположных убеждениям аристократии. В США же торизм, социализм и ярлыки, отражающие эти философские системы являются неестественными и чуждыми. Применяя американскую либеральную традицию к Новому Курсу, Харц говорит: «Если бы Рузвельт сказал, что "мы должны выйти за рамки Локка, но не так далеко, как Маркс" и если бы он отправил Локка в разряд "Американизма", который, конечно, имел бы здесь свое исходное значение, он отпугнул бы многих своих сторонников. ... "Американизм" – это доктрина, которая отвергает социализм и любое отступление от нее ... крайне неприятно.» [209] Следовательно, Рузвельту требовался соответствующий символ, с помощью которого он мог бы оправдать своб новую политику в терминах, отличных от социалистических.
Также выгодным для Рузвельта был бы захват выгодного “перспективного” слова, как средства противодействия силе консервативных символов, которые продвигались в обществе в течение многих лет. И Рексфорд Тагвелл и Тэрмонд Арнольд собрали списки “священных слов”, которые захывачены консерваторами. “Индивидуализм”, как считали Тагвелл и Арнольд, использовался некоторыми для оправдания отсутствия заботы о бедных; “независимость” применялась для противостояния членству в профсоюзах; “свобода” извращалась некоторыми до того значения, что корпорации являются индивидами и должны защищаться любой ценой. “Свобода контракта” означала, что принятие Конгрессом законов о минимальной заработной плате для женщин и детей, работающие в округе Вашингтон, является неконституционным [210].
Рузвельт должен был противодействовать этим старым символам - отчасти переопределяя их, а отчасти – вводя новые. Он должен был понять функции символов для того, чтобы, говоря словами Тэрмонда Арнольда, “заразить людей для решения насущных проблем таким же энтузиазмом, какой они в прошлом имели по поводу сумасшедших и разрушительных проектов.” Правительству недостаточно было просто помогать бедным, стимулировать членство в профсоюзах или поддерживать социальное страхование – то есть принимать меры, которые могут быть оправданы на прагматической или гуманитарной основе. Рузвельт также должен был оправдать эти меры на символическом уровне. Как осознал Арнольд, “общечеловеческие ценности, которые воплощены [во многих мерах Рузвельта], и которые не дают нам их отвергнуть, ... [должны быть] увязаны с ... теологической структурой, которая обеспечивает нам внутренний покой и уверенность в будущем.” [211]
Третья из основных причин, по которым для Рузвельта было крайне важно идентифицироваться с термином, имеющим выгодные коннотации – это то, что он смог бы использовать этот ярлык для привлечения голосов извне Демократической или Республиканской партий. Рузвельту требовалось ввести политический ярлык, который позволил бы избирателям думать в терминах, отличных от дихотомии республиканец/демократ. Ассоциируя его политику с таким словом, как “либеральный” вместо “демократический”, симпатизирующий ему республиканец мог бы гораздо легче объяснить самому себе, почему он отдал свой голос за Рузвельта, говоря себе: “Я за Рузвельта не потому, что он демократ, а потому что он либерал.” Рузвельт использовал либеральный символ в качестве противовеса важному фактору партийной самоидентификации.
Рузвельт также должен был учитывать, что его партия твердо находилась в меньшинстве. В 1920 году на выборах президента, где Рузвельт баллотировался в вице-президенты, Демократическая партия набрала только 34.1% голосов. Четырьмя годами позже этот показатель снизился до 28.8%, а в 1928 демократы, хотя и подняли свой рейтинг, были побеждены с ощутимым преимуществом, набрав только 40.8% голосов [212]. Хотя к сторонникам других партий обычно апеллируют все политики, именно для Рузвельта было крайне важным получить значительное количество голосов республиканцев.
Когда Рузвельт был губернатором штата Нью-Йорк он прямо указывал Сэмюэлу Розенману, своему спичрайтеру на то, что не следует атаковать республиканцев и даже Республиканскую партию в целом, так как это отвратит от него многих республиканцев, чьи голоса ему нужны. Рузвельт, который придерживался такой политики всю свою карьеру, объяснял Розенману: «Есть тысячи людей, которые называют себя республиканцами, но думают о политике правительства так же, как вы или я. Они голосуют за республиканцев потому, что их семьи были республиканцами на протяжении поколений. … Поэтому я никогда не нападаю на республиканцев или Республиканскую партию в целом – только на их лидеров. Тогда любой избиратель, голосовавший за республиканцев, говорит себе: "Отлично, он не имеет в виду меня, а я не верю в те вещи, в которые верят Маколд, Макгинис, Найт и другие реакционеры в Олбани"» [213]
Такая политика Рузвельта давала гарантию того, что он не отпугнет республиканские голоса; однако для того, чтобы выиграть выборы, ему надо было их привлекать. Поэтому логичным продолжением его политики было введение термина, которые мог идентифицировать его политические идеи и до сих пор не принадлежащего Демократической партии, с тем, чтобы он мог быть использован для привлечения республиканцев. Рузвельт понимал это и открыто утверждал: «Я всегда верил и часто утверждал, что моя собственная партия может быть успешной на выборах только пока остается партией воинствующего либерализма. … Существует огромное число независимых избирателей, которые не хотят вступать ни в какую партию, но чьи социальные и политические взгляды определенно являются либеральными и чьи голоса собирают либеральные кандидаты. С другой стороны, миллионы республиканских избирателей - по той или иной причине ставшие под республиканские знамена – тем не менее постоянно голосуют за политику и кандидатов, которые называют себя либералами.» [214]
Президент Рузвельт осознавал, что для эффективного отражения обвинений в «красной» ориентации, для того, чтобы нейтрализовать консервативные символы, заразить людей энтузиазмом по поводу своих программ и расширить свою электоральную базу он должен захватить выгодный политический символ.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии