1. Аргументы против рыночной экономики
Возражения, которые разнообразные школы Sozialpolitik выдвигают против рыночной экономики, основаны на очень плохой экономической теории. Они снова и снова повторяют ошибки, давным-давно вскрытые экономистами. Эти школы выставляют рыночной экономике счет за последствия той самой антикапиталистической политики, которую они сами отстаивают как необходимые и полезные реформы. Они возлагают на рыночную экономику ответственность за неизбежный крах интервенционизма.
Эти пропагандисты должны в конце концов признать, что рыночная экономика не так уж и плоха, как рисуют ее их неортодоксальные доктрины. Она поставляет товары. День ото дня она увеличивает количество и улучшает качество продукции. Рыночная экономика создала беспрецедентное богатство. Однако, возражает поборник интервенционизма, она несовершенна, как он это называет, с социальной точки зрения. Рыночная экономика не ликвидирует лишения и нищету. Она представляет собой систему, которая предоставляет привилегии меньшинству, тонкой прослойке богачей, за счет подавляющего большинства. Рыночная экономика является несправедливой системой. Принцип прибыли следует заменить принципом благосостояния.
Мы можем попытаться ради поддержания дискуссии интерпретировать концепцию благосостояния таким образом, чтобы стало возможным ее принятие всеми людьми, не являющимися аскетами. Чем больше нам это удается, тем больше мы лишаем идею благосостояния какого-либо конкретного значения и содержания. Она превращается в бледный пересказ фундаментальной категории человеческой деятельности, а именно стремления к устранению беспокойства насколько это возможно. Так как убеждение, что этой цели можно легко достичь посредством общественного разделения труда, разделяется всеми, люди сотрудничают в системе общественных связей. Общественный человек в отличие от автаркичного человека неизбежно должен смягчить свое изначальное биологическое безразличие к благополучию людей, не входящих в круг членов его семьи. Он должен приспособить свое поведение к требованиям общественного сотрудничества и смотреть на успех окружающих его людей как на необходимое условие собственного успеха. С этой точки зрения цель общественного сотрудничества можно описать как обеспечение наибольшего счастья наивозможно большему числу людей. Вряд ли кто-нибудь рискнет возразить против этого определения наиболее желательного положения дел и настаивать на том, что видеть максимальное количество людей, насколько это возможно, счастливыми, не является благом. Все нападки на формулу Бентама вращались вокруг неопределенности и неправильного трактования понятия счастья; они не затрагивали постулата о том, что благо, что бы оно собой ни представляло, следует разделить среди максимального числа людей.
Однако если мы подобным образом интерпретируем благосостояние, то эта концепция лишится какого-либо определенного значения. Ее можно будет применять для оправдания любой разновидности общественной организации. Когда-то защитники рабства негров настаивали на том, что рабство является наилучшим средством сделать негров счастливыми, а сегодня на Юге многие белые искренне верят в то, жесткая сегрегация полезна цветному не меньше, чем она якобы полезна белому человеку. Главный тезис расизма Гобино и нацистов заключается в том, что господство высших рас соответствует истинным интересам даже неполноценных рас. Принцип достаточно широкий, чтобы распространяться на все доктрины, даже конфликтующие друг с другом, является совершенно бесполезным.
Но в устах пропагандистов благосостояния понятие благосостояние имеет вполне определенный смысл. Они намеренно пользуются термином, всеми признанное значение которого устраняет любую оппозицию. Ни один здравомыслящий человек не рискнет возражать против достижения благосостояния. Присваивая себе исключительное право называть свою собственную программу программой благосостояния, пропагандисты благосостояния хотят добиться успеха с помощью дешевого логического трюка. Присвоив своим идеям имя, нежно любимое всеми, они хотят оградить их от критики. Их терминология уже подразумевает, что все оппоненты являются злонамеренными негодяями, преследующими свои собственные эгоистические интересы во вред большинству хороших людей.
Проблема западной цивилизации состоит именно в том, что серьезные люди могут прибегать к таким силлогистическим уловкам, не встречая резкого отпора. Здесь возможны только два объяснения. Либо эти самозваные экономисты благосостояния сами не осознают логической недопустимости своей операции и в этом случае им не хватает необходимой способности рассуждать; либо они выбрали этот способ аргументации намеренно с целью спрятать свои софизмы за словом, заранее предназначенным разоружать оппонентов. В обоих случаях их выдает собственное поведение.
Нет нужды что-либо добавлять к изысканиям предыдущих глав, касающихся последствий всех разновидностей интервенционизма. Увесистые тома теоретиков благосостояния не выдвинули никаких аргументов, которые могли бы доказать несостоятельность наших выводов. У нас осталась лишь одна задача: исследовать критическую часть работ пропагандистов благосостояния, их обвинительное заключение по делу рыночной экономики.
Все страстные речи школы благосостояния в конечном счете сводятся к трем пунктам. Они говорят, что капитализм плох, потому что существуют нищета, неравенство доходов и богатства и незащищенность.
2. Бедность
Можно описать условия общества земледельцев, каждый член которого обрабатывает участок земли, достаточный, чтобы обеспечить его и его семью предметами первой необходимости. Можно включить в эту картину несколько специалистов: ремесленников допустим, кузнецов и интеллигентов скажем, врачей. Можно даже пойти дальше и предположить, что некоторые не являются собственниками ферм, а трудятся в качестве рабочих на чужих фермах. Работодатели вознаграждают их за помощь и заботятся о них, когда болезни и возраст лишают их трудоспособности.
Эта схема идеального общества лежала в основе многих утопических программ. В общих чертах на протяжении определенного времени она была реализована в некоторых коммунах. Возможно, ближайшим аналогом ее осуществления было сообщество, учрежденное иезуитскими священниками в стране, которая сегодня является Парагваем [82]. Однако нет нужды подробно исследовать достоинства этой системы социальной организации. Историческая эволюция не оставила от нее камня на камне. Ее рамки были слишком тесны для того количества людей, которое живет сегодня на Земле.
Внутренняя слабость такого общества в том, что рост населения должен привести к прогрессирующей нищете. Если имущество умершего фермера делится между его детьми, то в конце концов земельные участки становятся настолько малы, что они не могут обеспечивать достаточного пропитания семье. Все являются землевладельцами, но все при этом чрезвычайно бедны. Условия, существующие в обширных районах Китая, служат печальной иллюстрацией невзгод земледельцев с маленькими участками. Альтернативой этому является огромная масса безземельного пролетариата. В этом случае лишенных наследства пауперов от удачливых фермеров отделяет глубокая пропасть. Они представляют собой класс отверженных, само существование которого является для общества неразрешимой проблемой. Они тщетно ищут средства к существованию. Обществу они не нужны. Они нуждающиеся бедняки.
Когда в эпохи, предшествовавшие современному капитализму, политики, философы и юристы говорили о бедности и проблемах нищеты, они имели в виду именно этих лишних несчастных. Политика laissez faire и ее результат индустриализм превратили трудоспособных бедняков в наемных рабочих. В обществе свободного рынка есть люди с высокими доходами и люди с низкими доходами. Но больше нет людей, которые, несмотря на то, что готовы работать, не могут найти постоянную работу из-за того, что в общественной системе производства им нет места. Но даже в период своего расцвета либерализм и капитализм были ограничены сравнительно небольшими областями Западной и Центральной Европы, Северной Америки и Австралии. В остальном мире сотни миллионов людей до сих пор влачат существование на грани голодной смерти. Они являются бедняками, или пауперами в старом смысле этого термина, лишним и избыточным населением, тяжелым бременем для самих себя и скрытой угрозой для меньшинства своих более удачливых сограждан.
Не капитализм, а его отсутствие является причиной нужды этих несчастных людей, в массе своей цветных. Если бы не торжество laissez faire, жизнь множества людей в Западной Европе была бы гораздо хуже условий существования кули. Беда Азии в том, что объем капитала, инвестированного на душу населения, чрезвычайно низок по сравнению с капиталовооруженностью Запада. Доминирующая идеология и общественная система, являющаяся ее результатом, сдерживают развитие преследующего прибыль предпринимательства. Уровень внутренних капитальных накоплений очень низок; к иностранным инвесторам относятся крайне враждебно. Во многих из этих стран рост численности населения даже превышает увеличение имеющегося капитала.
Несправедливо обвинять европейские державы в нищете народных масс на просторах их бывших колониальных империй. Вкладывая капитал, иностранные правители делали для роста материального благосостояния все, что было в их силах. Нет никакой вины белых в том, что восточные народы с трудом отказывались от своих традиционных догматов и ненавидели капитализм как чуждую идеологию.
В той мере, в какой существует свободный капитализм, больше не существует проблемы нищеты в том смысле, в каком этот термин применялся для условий некапиталистического общества. Рост численности населения плодит не лишние рты, а дополнительные руки, использование которых создает дополнительное богатство. Трудоспособных пауперов больше не существует. С точки зрения экономически отсталых наций конфликт между трудом и капиталом в капиталистических странах представляется конфликтом внутри привилегированного высшего класса. На взгляд азиатов, рабочий американских автомобильных заводов является аристократом. Это человек, принадлежащий к 2% населения земли, имеющим самые высокие доходы. Не только цветные расы, но и славяне, арабы и некоторые другие народы смотрят на средний доход граждан капиталистических стран от 12 до 15% всего человечества как на изъятие части своего собственного материального благосостояния. Они не могут понять, что процветание этих якобы привилегированных групп, не считая последствий миграционных барьеров, не оплачено их собственной нищетой, и что основное препятствие на пути улучшения условий их жизни в их ненависти к капитализму. В рамках капитализма понятие бедности относится только к тем, кто не способен сам о себе позаботиться. Если оставить в стороне детей, то мы должны отдавать себе отчет в том, что нетрудоспособные люди будут существовать всегда. Капитализм, повышая уровень жизни масс, улучшая гигиенические условия и методы профилактики и терапии, не ликвидирует физической недееспособности. Следует признать, что многие люди, которые в прошлом были бы обречены на пожизненную инвалидность, сегодня возвращаются к полноценной жизни. Но, с другой стороны, в качестве постоянно нетрудоспособных выживают те, кто прежде вследствие врожденных дефектов, болезни или несчастного случая погиб бы намного раньше. Кроме того, увеличение средней продолжительности жизни ведет к росту числа престарелых, которые не могут сами зарабатывать себе на жизнь.
Проблема нетрудоспособных является специфической проблемой человеческой цивилизации и общества. Искалеченные животные должны погибать быстро. Они либо умирают от голода, либо становятся жертвами врагов своего вида. Дикари были безжалостны к тем, кто не соответствовал определенным стандартам. По отношению к ним многие племена практиковали такие же варварские методы безжалостного истребления, к которым нацисты прибегали в наши дни. Само существование сравнительно большого количества инвалидов, как это ни парадоксально, является отличительной чертой цивилизации и материального благополучия.
Обслуживание тех инвалидов, которые лишены средств к существованию и о которых не заботятся ближайшие родственники, долгое время считалось делом благотворительности. Иногда необходимые средства предоставлялись правительством, но гораздо чаще собирались путем добровольных пожертвований. Католические ордена и приходы, а также некоторые протестантские благотворительные общества иногда творили чудеса, собирая эти пожертвования и должным образом их используя. Сегодня существует много межконфессиональных учреждений, соперничающих с ними в благородной конкуренции.
Систему благотворительности критикуют за два недостатка. Во-первых, это нехватка средств, которыми она располагает. Однако, чем больше развивается капитализм, тем более крупными становятся благотворительные фонды. С одной стороны, люди склонны делать пожертвования пропорционально повышению собственного благополучия. С другой стороны, параллельно снижается число нуждающихся. Даже для тех, кто обладает умеренными доходами, предоставлена возможность с помощью сбережений и страхования подготовиться к несчастным случаям, болезням, старости, обучению своих детей, содержанию вдов и сирот. Вполне вероятно, что средств благотворительных фондов в капиталистических странах было бы достаточно, если бы интервенционисты не подрывали жизненно важные институты рыночной экономики. Кредитная экспансия и инфляционное увеличение количества денег сводят на нет все попытки простого человека сэкономить и накопить резервы на черный день. Но другие приемы интервенционизма вряд ли менее вредоносны для жизненных интересов наемных рабочих, служащих, лиц свободных профессий и владельцев мелких предприятий. Большая часть тех, кому помогают благотворительные институты, бедствуют только потому, что до этого их довели интервенционисты. В то же время инфляция и попытки понизить процентные ставки ниже потенциального рыночного уровня фактически экспроприируют пожертвования больниц, богаделен, сиротских приютов и других аналогичных учреждений. Когда пропагандисты благосостояния жалуются на недостаточность имеющихся средств для оказания помощи, они жалуются на один из результатов политики, которую сами же отстаивают.
Второй недостаток, в котором обвиняют систему благотворительности, заключается в том, что в ее основе лежат лишь милосердие и сочувствие. Нуждающийся не имеет никаких законных прав на доброту, проявляемую к нему. Он зависит от милосердия великодушных людей, от чувства совестливости, которое пробуждает его бедственное положение. Он получает лишь добровольный дар, за который должен быть благодарен. Это невыносимое состояние для человека, обладающего чувством собственного достоинства.
Эти сетования оправданы. Такие недостатки действительно присущи любому виду благотворительности. Эта система разлагает как дарителей, так и получателей. Первых она делает самодовольными, а вторых покорными и раболепными. Однако именно ментальность капиталистической среды заставляет людей чувствовать унижение, подавая и принимая милостыню. Вне области денежных связей и сделок, осуществляемых между покупателями и продавцами в чисто деловой манере, все межличностные отношения заражены этим недостатком. Именно об отсутствии личного элемента в рыночных сделках сожалеют все, кто обвиняет капитализм в жестокосердии и бездушии. По мнению этих критиков, сотрудничество по принципу do ut des дегуманизирует все социальные связи. Братскую любовь и готовность помочь друг другу он заменяет контрактами. Эти критики осуждают правовой порядок капитализма за пренебрежение человеческим аспектом. Они непоследовательны, когда обвиняют систему благотворительности за то, что она полагается на чувство милосердия.
Феодальное общество было построено на актах милости и на признательности облагодетельствованных. Могущественный сюзерен одаривал своего вассала привилегиями, а последний должен был расплачиваться с ним личной преданностью. Отношения были человеческими до такой степени, что подданные должны были целовать руки своих государей и демонстрировать им свою преданность. В феодальной среде элементы благоволения были присущи актам милости и никого не оскорбляли. Они соответствовали общепринятой идеологии и практике. И только на фоне общества, целиком основанного на договорных связях, возникла идея обеспечить нуждающимся законное право требования средств к существованию, дающее основания для предъявления судебных исков к обществу.
Метафизические аргументы в пользу такого права на средства к существованию основаны на доктрине естественного права. Перед Богом или природой все люди равны и наделены неотчуждаемым правом на жизнь. Однако ссылки на прирожденное равенство неуместны, когда речь идет о прирожденном неравенстве. Печально, что физическая неполноценность не позволяет многим людям играть активную роль в общественном сотрудничестве. Именно действие законов природы делает этих людей париями. Они являются пасынками Бога или природы. Мы можем полностью разделять религиозные и этические заповеди, провозглашающие, что долг человека помогать несчастным собратьям, обделенным природой. Но признание этой обязанности не дает ответа на вопрос относительно методов ее реализации. Она не заставляет избирать методы, которые ставят общество под угрозу и снижают продуктивность человеческих усилий. Ни здоровые, ни инвалиды не извлекут никакой пользы из падения количества наличных благ.
Имеющиеся здесь проблемы не носят праксиологического характера, и не дело экономической науки предлагать для них наилучшее решение. Они относятся к патологии и психологии. Они относятся к биологическому факту, что страх перед нуждой и унизительные последствия существования на милостыню являются важными факторами поддержания человеком физиологического равновесия. Они побуждают человека поддерживать себя в форме, избегать болезней и несчастных случаев и, поранившись, выздоравливать как можно быстрее. Опыт системы социального обеспечение, особенно самой старой и наиболее полной немецкой схемы, ясно продемонстрировал нежелательные последствия устранения этих стимулов[Cм.: Sulzbach. German Experience with Social Insurance. New York, 1947. P. 2232.]. Ни одно цивилизованное сообщество не позволяет нетрудоспособным погибнуть. Однако замена благотворительной помощи законодательным правом на пособие или средства существования, по-видимому, не соответствует человеческой природе такой, как она есть. Не метафизические предубеждения, а соображения практической целесообразности делают неразумным провозглашение законного права на средства к существованию.
Более того, верить в то, что принятие подобных законов может освободить нуждающихся от унизительных особенностей, присущих получению милостыни, означает предаваться иллюзиям. Чем более щедрыми будут эти законы, тем более пунктуальным должно быть их применение. Свобода действий людей, которых внутренний голос побуждает к милосердным деяниям, будет заменяется свободой действий бюрократов. Трудно сказать, легче или тяжелее сделает это удел нетрудоспособных членов общества.
3. Неравенство
Неравенство доходов и богатства свойственно рыночной экономике. Его устранение полностью разрушило бы рыночную экономику[Cм. с. 282283 и 755758.].
Люди, требующие равенства, всегда имеют в виду увеличение своей собственной покупательной способности. Поддерживая принцип равенства как политический постулат, никто не желает делиться собственным доходом с теми, кто имеет меньше них. Когда американский наемный рабочий говорит о равенстве, он подразумевает, что дивиденды акционеров следует отдать ему. Он не имеет в виду сокращение своего собственного дохода в пользу тех 95% населения Земли, чей доход ниже, чем у него.
Роль, которую неравенство доходов играет в рыночном обществе, не следует путать с ролью, которую оно играет в феодальном обществе или некапиталистических обществах других типов[Cм. с. 294.].
Давайте сравним историю Китая и Англии. В Китае существовала высокоразвитая цивилизация. Две тысячи лет назад он был далеко впереди Англии. Но в конце XIX в. Англия была богатой и высокоразвитой страной, в то время как Китай был нищим. Его цивилизация не отличалась от того состояния, которого она достигла за века до этого. Это была остановившаяся цивилизация.
Китай пытался осуществить принцип равенства доходов в большей степени, чем это делалось в Англии. Земельные участки были поделены и подразделены. Не было многочисленного класса безземельного пролетариата. А в Англии XVIII в. этот класс был очень многочисленным, так как ограничительная практика несельскохозяйственного производства, санкционировавшаяся традиционной идеологией, отсрочила появление современного предпринимательства. Но когда философия laissez faire открыла дорогу капитализму, полностью разрушив заблуждения рестрикционизма, индустриализм смог развиваться ускоренными темпами, потому что необходимая рабочая сила уже была в наличии.
Эпоху машин породила не специфическая ментальность стяжательства, которая в один прекрасный день непостижимым образом овладела разумом некоторых людей и превратила их в капиталистических людей, как это представлялось Зомбарту. Люди, готовые получить прибыль за счет того, чтобы приспособить производство к удовлетворению нужд публики, существовали всегда. Но они были парализованы идеологией, которая клеймила стяжательство как безнравственное проявление и возводила институциональные барьеры, чтобы ее обуздать. Замена традиционной системы ограничений на философию laissez faire устранила эти препятствия на пути повышения материального благосостояния и провозгласила новую эру.
Либеральная философия разрушила традиционную кастовую систему, потому что ее сохранение было несовместимо с функционированием рыночной экономики. Она пропагандировала отмену привилегий, потому что стремилась развязать руки тем, кто был достаточно изобретательным, чтобы наиболее дешевым образом производить больше всех продукции наилучшего качества. В этом негативном аспекте программа утилитаристов и экономистов совпадала с идеями тех, кто атаковал сословные привилегии с точки зрения так называемого права природы и доктрины равенства всех людей. Обе эти группы были едины в поддержке принципа равенства всех людей перед законом. Но такое единство не устранило фундаментального расхождения между этими двумя направлениями мысли.
С точки зрения школы естественного права все люди являются биологически равными и поэтому имеют неотчуждаемое право на равную долю во всем. Первая теорема очевидно противоречит фактам. Вторая теорема при последовательной интерпретации приводит к таким нелепостям, что ее сторонники вообще отказываются от всякой логической последовательности и в конечном итоге считают любой институт, каким бы дискриминационным и чудовищным он ни был, совместимым с неотчуждаемым равенством всех людей. Выдающиеся вирджинцы, чьи идеи вдохновляли американскую революцию, молчаливо соглашались с сохранением рабства негров. Самая деспотичная система правления, известная истории как большевизм, гордо выступает как само воплощение принципа равенства и свободы всех людей.
Либеральные поборники равенства перед законом полностью отдавали себе отчет в том, что люди рождаются неравными и что именно их неравенство порождает общественное сотрудничество и цивилизацию. Равенство перед законом, по их мнению, не предназначено для того, чтобы исправлять неумолимые явления Вселенной и заставить естественное неравенство исчезнуть. Наоборот, оно является способом обеспечить человечеству в целом максимум пользы, которую оно может из него извлечь. С этого момента ни один человеческий институт не должен мешать человеку достигать такого положения, в котором он может наилучшим способом служить своим согражданам. Либералы подошли к проблеме не с позиции якобы неотчуждаемых прав индивидов, а с общественной и утилитаристской точки зрения. На их взгляд, равенство перед законом это благо, потому что оно лучше всего служит интересам всех. За избирателями оно оставляет право решать, кто должен занимать государственные должности, а за потребителями кто должен руководить производственной деятельностью. Тем самым оно устраняет причины силовых конфликтов и обеспечивает стабильность движения к более удовлетворительному состоянию дел.
Триумф либеральной философии породил все те феномены, которые в своей совокупности называются современной западной цивилизацией. Однако новая философия могла одержать победу только в среде, где идеал равенства доходов был очень слаб. Если бы англичане XVIII в. были одержимы химерой равенства доходов, то философия laissez faire не взволновала бы их, точно так же, как сегодня она не интересует китайцев и мусульман. В этом смысле историки должны признать, что идеологическое наследие феодализма и манориальная система внесли свой вклад в возвышение нашей современной цивилизации, как бы сильно она от них ни отличалась.
Философы XVIII в., чуждые идеям новой утилитаристской теории, могли еще говорить о преимуществах положения в Китае и мусульманских странах. Надо признать, что им очень мало было известно о социальной структуре Востока. В тех смутных сообщениях, которые они получали, достойным похвалы они посчитали отсутствие наследственной аристократии и крупного землевладения. Они вообразили себе, что эти страны больше преуспели в установлении равенства, чем их собственные страны.
Позднее, в XIX в. эти притязания были возобновлены националистами вышеупомянутых стран. Во главе всех шел панславизм, поборники которого превозносили выдающиеся достоинства общинного сотрудничества, существовавшего в русском мире и артели, а также в задруге югославов. С развитием семантической путаницы, которая обратила значение политических терминов в их полную противоположность, эпитет демократический сейчас используется повсеместно. Мусульманские народы, которые никогда не знали никакой иной формы правления, кроме неограниченного абсолютизма, называются демократическими. Индийские националисты получают удовольствие, разглагольствуя о традиционной индусской демократии!
Экономисты и историки безразличны ко всем этим эмоциональным излияниям. Описывая цивилизации азиатских народов как низшие, они не выносят никаких ценностных оценок. Они просто устанавливают тот факт, что эти народы не создали идеологических и институциональных условий, породивших на Западе ту капиталистическую цивилизацию, превосходство которой они сегодня неявно признают, настойчиво пытаясь перенять по крайней мере ее технологические и терапевтические инструменты и атрибуты. Как раз именно тогда, когда признается тот факт, что в прошлом культура многих народов Азии далеко превосходила культуру их западных современников, возникает вопрос о причинах, которые остановили прогресс на Востоке. В случае индусской цивилизации ответ очевиден. Здесь железная хватка непоколебимой кастовой системы сдерживала индивидуальную инициативу и душила в зародыше любую попытку отклониться от традиционных стандартов. Однако Китай и мусульманские страны, не считая рабства сравнительно небольшого количества людей, были свободны от кастовой жесткости. Ими правили деспоты. Но отдельные подданные были равны перед деспотом. И даже для рабов и евнухов путь к высшим должностям не был закрыт. Именно на это равенство перед государем ссылаются сегодня, когда говорят о мнимых демократических традициях жителей Востока.
Представление об экономическом равенстве подданных, которого придерживались эти народы и их правители, не было четко определено, а, наоборот, было весьма смутным. Но в одном отношении оно было весьма определенным, а именно в чрезвычайном осуждении накопления большого состояния любым частным лицом. Правители рассматривали богатых подданных как угрозу своему политическому господству. Все как правители, так и те, кем правили, были убеждены, что ни один человек не может скопить крупное состояние, не лишая других того, что по праву принадлежит им, и что богатство немногих является причиной нищеты многих. Положение богатых купцов в странах Востока было крайне ненадежно. Они находились во власти чиновников. Даже щедрые взятки не могли защитить их от конфискации. Народ ликовал всякий раз, когда процветающий купец становился жертвой зависти и ненависти администраторов.
Дух неприятия стремления к богатству, корыстолюбия замедлил развитие цивилизации на Востоке и держал широкие народные массы на грани голодной смерти. Поскольку накопление капитала сдерживалось, не могло идти и речи о технологическом совершенствовании. Капитализм пришел на Восток как импортированная чуждая идеология, навязанная иностранными армиями и флотом в форме колониального господства или экстерриториальной юрисдикции. Безусловно, эти насильственные методы не были подходящими средствами изменения традиционалистской ментальности жителей Востока. Но признание этого факта не лишает обоснованности утверждение о том, что именно неприятие накопления капитала обрекло многие сотни миллионов жителей Азии на нищету и голод.
Понятие равенства, которое имеют в виду пропагандисты благосостояния, представляет собой копию азиатского представления о равенстве. Неопределенное во всех других отношениях, оно совершенно отчетливо в своем отвращении к крупным состояниям. Оно возражает против большого бизнеса и сверхбогатых людей и пропагандирует различные меры, предназначенные для того, чтобы сдержать рост отдельных предприятий и создать большее равенство с помощью конфискационного налогообложения доходов и имущества. Оно апеллирует к зависти неразумных масс.
Непосредственные экономические последствия конфискационной политики уже разбирались выше[Cм. с. 754759.]. Очевидно, что в долгосрочной перспективе такая политика должна привести не только к замедлению или полному прекращению дальнейшего накопления капитала, но и к проеданию ранее накопленного капитала. Она не только парализует дальнейшее продвижение к большему материальному процветанию, но и развернет тренд в противоположную сторону и сформирует тенденцию прогрессирующего обнищания. Идеалы Азии восторжествуют и в конечном итоге Восток и Запад встретятся на одинаковом уровне нищеты.
Школа благосостояния претендует не только на отстаивание интересов общества в целом перед лицом эгоистических интересов рыскающего в поисках прибыли бизнеса; более того, она утверждает, что ориентируется на устойчивые земные интересы страны в противовес краткосрочным устремлениям спекулянтов, промоутеров и капиталистов, занимающихся исключительно спекуляцией и не заботящихся о будущем общества в целом. Разумеется, второе заявление несовместимо с акцентом этой школы на краткосрочной политике по сравнению с долгосрочными интересами. Однако последовательность не является одним из достоинств доктринеров благосостояния. Давайте ради поддержания дискуссии пренебрежем этим противоречием в их утверждениях и исследуем их, невзирая на их непоследовательность.
Сбережения, накопление капитала и инвестиции отвлекают соответствующие суммы от текущего потребления и направляют их на улучшение условий существования в будущем. Человек, накапливающий сбережения, отказывается от увеличения настоящего удовлетворения, чтобы повысить благосостояние своей семьи в более отдаленном будущем. Его намерения, безусловно, являются эгоистическими в популярном смысле этого слова. Однако результаты этого эгоистического поведения выгодны устойчивым земным интересам как общества в целом, так и каждого его члена в отдельности. Его поведение порождает все те феномены, которым даже самые фанатические пропагандисты благосостояния присваивают эпитеты экономическое развитие и прогресс.
Политика, пропагандируемая школой благосостояния, разрушает у частных граждан стимулы к сбережению. С одной стороны, мероприятия, направленные на урезание больших доходов и состояний, серьезно подрывают или полностью уничтожают способность более состоятельных людей к накоплению сбережений. С другой стороны, суммы, которые люди с умеренными доходами прежде вкладывали в накопление капитала, теперь направляются на потребление. В прошлом, когда человек накапливал сбережения путем помещения денег в сберегательный банк или приобретения страхового полиса, банк или страховая компания инвестировали эквивалентную сумму. Даже если владелец сбережений впоследствии тратил свои сбережения на текущее потребление, изъятия и проедания инвестированного капитала не происходило. Совокупные инвестиции сберегательных банков и страховых компаний постоянно увеличивались, несмотря на эти изъятия.
Сегодня доминирует тенденция подталкивания банков и страховых компаний к все большему и большему увеличению доли вложений в государственные обязательства. Фонды учреждений социального обеспечения полностью состоят из титулов государственной задолженности. В той мере, в какой созданная государственная задолженность тратится на текущие расходы, сбережения индивидов не приводят к накоплению капитала. Если в свободной рыночной экономике сбережения, накопление капитала и инвестиции совпадают, то в интервенционистской экономике сбережения отдельных граждан могут быть промотаны государством. Отдельный гражданин ограничивает свое текущее потребление, чтобы обеспечить свое собственное будущее; делая это, он вносит свой вклад в дальнейшее экономическое развитие общества и в повышение уровня жизни окружающих его людей. Но тут на сцену выходит государство и уничтожает общественно полезный эффект поведения индивидов. Ничто лучше этого примера не разоблачает расхожее клише теории благосостояния, противопоставляющее эгоистичного и ограниченного индивида, приверженного исключительно получению немедленных удовольствий и не интересующегося благополучием окружающих и вечными тревогами общества, и дальновидного великодушного государства, целиком и полностью посвятившего себя обеспечению устойчивого благосостояния общества в целом.
Следует признать, что пропагандисты выдвигают два возражения. Во-первых, мотивом индивидов является эгоизм, в то время как государство полно благих намерений. Ради поддержания дискуссии предположим, что индивиды это дьяволы, а правители ангелы. Но в жизни и реальности имеют значение несмотря на то, что Кант утверждал обратное, не благие намерения, а реальные достижения. Существование и развитие общества делают возможным именно тот факт, что мирное сотрудничество, основанное на общественном разделении труда, в долгосрочной перспективе лучше служит интересам всех индивидов. Выдающаяся особенность рыночного общества заключается в том, что все его функционирование и действие являются реализацией этого принципа.
Второе возражение указывает на то, что в системе всеобщего благосостояния накопление капитала государством и государственные инвестиции придут на смену частному накоплению и инвестициям. Они ссылаются на то, что не все средства, позаимствованные государством в прошлом, были истрачены на текущие расходы. Значительная часть была вложена в строительство автомобильных и железных дорог, портов, аэропортов, электростанций и в другие общественные работы. Другая, не менее заметная часть, была потрачена на финансирование оборонительных войн, которые, по общему признанию, невозможно профинансировать другими методами. Это возражение, однако, бьет мимо цели. Значение имеет лишь то, что часть сбережений индивидов используется государством на текущее потребление, и ничто не мешает государству увеличить эту часть так, чтобы она фактически поглотила все.
Очевидно, что если государства делают невозможным для своих граждан накопление и инвестирование дополнительного капитала, то ответственность за формирование нового капитала, если до него вообще дойдет очередь, переходит к государству. Пропагандисты благосостояния, в чьих глазах государственное регулирование является синонимом божественной провиденциальной заботы, мудро и незаметно ведущей человечество к более высоким и более совершенным ступеням неотвратимого эволюционного развития, не способны увидеть запутанность проблемы и ее последствий.
Не только дальнейшие сбережения и накопление дополнительного капитала, но и в не меньшей степени поддержание капитала на сегодняшнем уровне требует сокращения текущего потребления с целью достижения большей обеспеченности в будущем. Оно представляет собой воздержание от удовлетворения, которое можно получить немедленно[Установление этого факта, разумеется, не означает одобрения теорий, которые пытаются описать процент как вознаграждение воздержания. В мире реальной действительности не существует никаких мистических вознаграждающих или наказывающих сил. Чем на самом деле является первоначальный процент, было показано выше, в главе XIX. Но против претенциозных насмешек Лассаля (Herr Bastiat-Schulze von Delitzsch in Gesammelte Reden und Schriften. Ed. Bernstein. V. 167), повторенных в бесчисленных учебниках, было бы уместно подчеркнуть, что сбережение является лишением (Entbehrung) в той мере, в какой оно лишает человека немедленного удовольствия.]. Рыночная экономика создает среду, в которой такое воздержание в определенной степени практикуется и в которой ее продукт, накопленный капитал, инвестируется в тех направлениях, где он лучше всего удовлетворяет наиболее насущные нужды потребителей. Возникает вопрос, можно ли заменить частное накопление капитала государственным накоплением и каким образом государство будет инвестировать накопленный капитал. Эти проблемы касаются не только социалистического сообщества. Не в меньшей степени они актуальны и для интервенционистской программы, которая либо полностью, либо почти полностью ликвидирует условия, стимулирующие формирование частного капитала. Даже Соединенные Штаты явно все больше и больше приближаются к такому положению дел.
Рассмотрим случай государства, которое контролирует использование значительной части сбережений граждан. Инвестиции системы социального обеспечения, частных страховых компаний, сберегательных и коммерческих банков определяются властями и направляются на увеличение государственного долга. Частные граждане продолжают делать сбережения. Но приведут ли их сбережения к накоплению капитала и тем самым к увеличению капитальных благ, которые можно использовать для совершенствования производственного аппарата, зависит от того, как государство использует заимствованные средства. Если государство растранжиривает эти суммы на текущее потребление или неудачные инвестиции, то обрывается процесс накопления капитала, провозглашенный сбережениями индивидов и продолженный инвестиционными операциями банков и страховых предприятий. Сопоставление этих двух путей может прояснить вопрос.
В процессе свободной рыночной экономики Билл сберегает 100 дол. и кладет их на депозит в сберегательном банке. Если он разумно выбрал банк, который разумно выдал кредит и проинвестировал производство, то в результате произошло приращение капитала, что привело к повышению предельной производительности труда. Из произведенного таким образом излишка определенная часть идет Биллу в форме процента. Если Билл промахивается в выборе своего банка и доверяет свои 100 дол. банку, который терпит неудачу, то он остается с пустыми руками.
В процессе государственного вмешательства в сбережения и инвестиции Пол в 1940 г. осуществляет сбережения, заплатив 100 дол. государственному учреждению социального обеспечения[Нет никакой разницы в том, сам ли Пол платит эти 100 дол., или закон обязывает заплатить его работодателя. Cм. с. 562563.]. В обмен он получает квитанцию, которая фактически является безусловной долговой распиской государства. Если государство тратит эти 100 дол. на текущее потребление, то не возникает никакого дополнительного капитала и в результате не происходит увеличения производительности труда. Государственное долговое обязательство представляет собой чек, выписанный на будущих налогоплательщиков. В 1970 г. Питер, возможно, должен будет выполнять обещания государства, хотя сам он не получил никакой пользы от того, что Пол в 1940 г. сберег 100 дол.
Таким образом, очевидно, что нет никакой необходимости смотреть на Советскую Россию, чтобы постичь роль, которую государственные финансы играют в наши дни. Дешевый аргумент, что государственный долг не является бременем, потому что мы должны его сами себе, обманчив. Пол 1940 г. не должен его сам себе. Это Питер 1970 г. должен его Полу 1940 г. Система в целом является кульминацией краткосрочного принципа. Политики 1940 г. решили свои проблемы, передав их политикам 1970 г. К этому времени политики 1940 г. будут либо мертвы, либо являться патриархами политики, гордящимися своим удивительным достижением социальным обеспечением.
Рождественским сказкам школы благосостояния свойственна полная неспособность осознать проблемы капитала. Именно этот недостаток делает необходимым отказать им в использовании термина экономическая теория благосостояния, которым они описывают свою доктрину. Тот, кто не учитывает редкость капитальных благ, является не экономистом, а сказочником. Он имеет дело не с реальностью, а со сказочным миром изобилия. Все излияния современной школы благосостояния, подобно работам социалистических авторов, основаны на неявном предположении о существовании изобильного предложения капитальных благ. Конечно, в таком случае кажется несложным найти лекарство от всех болезней, дать каждому по потребностям и сделать всех абсолютно счастливыми.
Разумеется, некоторые поборники школы благосостояния обеспокоены смутными представлениями об имеющихся здесь проблемах. Они осознают, что капитал нельзя трогать, чтобы не причинить вреда будущей производительности труда[Особенно это касается работ профессора Пигу, различных переизданий его книги The Economics of Welfare (см.: Пигу. Экономическая теория благосостояния. М.: Прогресс, 1985) и многочисленных статей. Критику идей профессора Пигу cм.: Hаyek. Profits, Interest and Investment. London, 1939. P. 83134.]. Однако эти авторы не в состоянии понять, что даже простое поддержание капитала зависит от умелого решения проблем инвестиций, что всегда является плодом успешного спекулирования, и что попытки сохранить капитал нетронутым предполагают экономический расчет и тем самым действие рыночной экономики. Остальные пропагандисты благосостояния начисто игнорируют этот вопрос. Не имеет значения, разделяют ли они в этом отношении марксистскую программу или изобретают новые химерические понятия типа вековечного характера полезных вещей[Cм.: Knight F.H. Professor Mises and The Theory of Capital//Economica. 1941. VIII. 409427.]. В любом событии их учения стремятся видеть подтверждение доктрины, которая обвиняет во всех бедах перенакопление и недопотребление и рекомендует расходы как панацею.
Под сильным давлением экономистов некоторые пропагандисты благосостояния, а также социалисты признают, что снижения общего уровня жизни можно избежать только путем сохранения уже накопленного капитала и что экономические улучшения зависят от накопления дополнительного капитала. Впредь, говорят они, сохранение капитала и накопление нового капитала будет задачей государства. Они больше не будут зависеть от эгоизма индивидов, озабоченных исключительно своим собственным обогащением и обогащением своих семей; власти будут решать эту задачу с точки зрения общего блага.
Самое же главное здесь это как раз действие эгоизма. В системе неравенства эгоизм побуждает человека экономить и всегда инвестировать свои сбережения так, чтобы наилучшим образом удовлетворить наиболее насущные нужды потребителей. В системе равенства этот мотив исчезает. Сокращение потребления в непосредственном будущем является ощутимым лишением, ударом по эгоистическим замыслам индивидов. Приращение запаса в более отдаленные периоды будущего хуже осознается средним интеллектом. Кроме того, его благотворные последствия в условиях системы государственного накопления рассредоточены так тонко, что вряд ли покажутся человеку соответствующей компенсацией за то, от чего он должен отказываться сегодня. Школа благосостояния блаженно полагает, что ожидание того, что плоды сегодняшних сбережений в равной степени достанутся всему будущему поколению, направит эгоизм каждого на увеличение сбережений. Она становится жертвой последствий иллюзии Платона, что если людям не давать знать, родителями каких детей они являются, то они воспылают родительскими чувствами ко всему подрастающему поколению. Школа благосостояния поступила бы мудрее, если бы внимательнее отнеслась к замечанию Аристотеля о том, что скорее всего родители будут одинаково безразлично относиться ко всем детям[Cм.: Аристотель. Политика//Аристотель. Политика. Афинская полития. М.: Мысль, 1997. С. 58 и далее.].
Для системы, которая не может воспользоваться экономическим расчетом, проблема сохранения и увеличения капитала является неразрешимой. Так, социалистическое сообщество не имеет способа удостовериться, увеличивается или снижается его капиталовооруженность. Однако в условиях интервенционизма и в социалистической системе, которые еще могут воспользоваться экономическим расчетом на основе цен, установленных за рубежом, все еще не так плохо. Здесь по крайней мере еще можно понять, что происходит.
Если в такой стране существует демократическая форма правления, то проблемы сохранения капитала и накопления дополнительного капитала становятся главными вопросами политического противостояния. Всегда будут существовать демагоги, утверждающие, что на текущее потребление можно направить больше, чем собираются это сделать те, кто находится у власти или другие партии. Они всегда будут готовы заявить, что в нынешней чрезвычайной ситуации не может идти речи о накоплении капитала на будущее, а, наоборот, полностью оправдано проедание части уже имеющегося капитала. Множество партий будут стараться превзойти друг друга, обещая избирателям большие государственные расходы и в то же время сокращение всех налогов, которые не обременяют исключительно богатых. В эпоху laissez faire люди смотрели на государство как на институт, функционирование которого требует денежных расходов, покрываемых с помощью налогов, выплачиваемых гражданами. В индивидуальных бюджетах граждан государство было одной из статей расходов. Сегодня большинство граждан смотрят на государство как на орган, раздающий блага. Наемные рабочие и фермеры ожидают получить от казначейства больше, чем их вклад в доходы. В их глазах государство дает, а не забирает. Лорд Кейнс и его последователи рационализировали эти популярные убеждения и возвели их в ранг квазиэкономической доктрины. Расходы и несбалансированные бюджеты представляют собой просто синоним проедания капитала. Если текущие расходы, сколь полезными бы они ни считались, финансируются с помощью изъятия путем налогообложения той части доходов, которая была бы использована на инвестиции, или с помощью размещения займа, то государство становится силой, стимулирующей проедание капитала. Тот факт, что в сегодняшней Америке годовое накопление капитала, возможно[Попытки ответить на этот вопрос с помощью статистики в нашу эпоху инфляции и кредитной экспансии бессмысленны.], все еще превышает годовое потребление капитала, не делает несостоятельным утверждение о том, что весь комплекс финансовой политики, проводимой федеральным правительством, штатами и муниципалитетами, имеет тенденцию к проеданию капитала.
Многие из тех, кто осознает нежелательные последствия проедания капитала, склонны верить, что популярное правительство несовместимо со здоровой финансовой политикой. Они не могут понять, что обвинять следует не демократию как таковую, а доктрины, которые стремятся заменить концепцию государства как ночного сторожа, высмеянную Лассалем, на концепцию государства как доброго Санта-Клауса. Курс экономической политики страны всегда определяется экономическими идеями, разделяемыми общественным мнением. Никакое государство, ни демократическое, ни диктаторское, не может быть свободно от власти всеми признаваемой идеологии.
Те, кто отстаивает ограничение прерогатив парламента в вопросах бюджета и налогов или даже полную замену представительного государства на авторитарное государство, ослеплены химерическим образом совершенного главы государства. Этот человек, столь же великодушный, сколь и мудрый, искренне посвятит себя делу создания устойчивого благосостояния своих граждан. Однако реальный фюрер будет обычным смертным, который прежде всего стремится к увековечиванию своего господства, а также господства своей родни, своих друзей и своей партии. В той мере, в какой он может прибегнуть к непопулярным мерам, он сделает это ради таких целей. Он не инвестирует и не накапливает капитал. Он строит крепости и оснащает армию.
Планы советских и нацистских диктаторов, о которых столько разговоров, предполагают ограничение текущего потребления ради инвестиций. Нацисты никогда не пытались скрыть истину, что все эти инвестиции были предназначены для подготовки к планируемым ими захватническим войнам. Вначале Советы были менее откровенны. Но позже они гордо заявили, что все их планирование направлялось соображениями готовности к войне. Истории не известно ни одного примера накопления капитала, причиной которого явилось бы государство. Когда государство делает инвестиции в строительство автострад, железных дорог и в другие полезные общественные работы, необходимый капитал обеспечивается сбережениями отдельных граждан и берется государством взаймы. Но большая часть средств, собранных путем размещения государственных займов, была израсходована на текущее потребление. То, что индивиды сберегли, государство промотало.
Даже тот, кто смотрит на неравенство богатства и доходов как на факт, достойный сожаления, не может отрицать, что он стимулирует прогрессирующее накопление капитала. А именно дополнительное накопление капитала только и является причиной совершенствования технологий, повышения ставок заработной платы и более высокого уровня жизни.
4. Незащищенность
Неопределенное понятие защищенности, которое теоретики благосостояния имеют в виду, когда сокрушаются по поводу незащищенности, относится к чему-то вроде свидетельства, посредством которого общество гарантирует каждому, невзирая на его достижения, уровень жизни, который он считает удовлетворительным.
Защищенность в этом смысле, утверждают певцы ушедших времен, обеспечивалась при общественном порядке средневековья. Однако нет нужды вдаваться в исследование этих заявлений. Реальные обстоятельства даже в прославляемом XIII в. отличались от идеальной картины, нарисованной схоластической философией; эти схемы описывали положение вещей не как оно есть на самом деле, а каким оно должно быть. Но даже эти утопии философов и теологов допускали существование многочисленного класса нищих, полностью зависящих от милостыни, подаваемой им богатыми людьми. Это совершенно определенно не соответствует представлениям о защищенности в современном употреблении этого термина.
Концепция защищенности представляет собой дополнение наемных рабочих и мелких фермеров к концепции стабильности, разделяемой капиталистами[Cм. с. 213215.]. Точно так же, как капиталисты желают получать постоянный доход, который не зависел бы от превратностей изменяющихся человеческих обстоятельств, наемные рабочие и мелкие фермеры желают сделать свои доходы не зависящими от рынка. Обе группы стремятся уклониться от потока исторических событий. Никакие дальнейшие происшествия не должны ухудшить их положение; с другой стороны, разумеется, они открыто не возражают против улучшения своего материального благополучия. Структура рынка, к которой они в прошлом приспособили свою деятельность, никогда не должна изменяться таким образом, чтобы заставлять их адаптироваться по-новому. Фермеры европейских горных долин возмущаются, когда сталкиваются с конкуренцией канадских фермеров, имеющих более низкие издержки. Маляр кипит от ярости, когда внедрение новых устройств оказывает неблагоприятное влияние на его сектор рынка труда. Очевидно, что желания этих людей можно выполнить только в абсолютно застойном мире.
Отличительной чертой рыночной экономики является то, что в ней нет никакого уважения к имущественным интересам. Прошлые достижения не имеют значения, если они являются помехой будущим улучшениям. Поэтому адвокаты защищенности совершенно правы, обвиняя капитализм в незащищенности. Однако они передергивают, когда подразумевают, что виноваты в этом эгоистические интересы капиталистов и предпринимателей. Ущерб имущественным интересам наносит стремление потребителей к максимально возможному удовлетворению своих нужд. Не алчность богатого меньшинства, а склонность каждого пользоваться малейшей возможностью, позволяющей улучшить свое материальное благополучие, приводит к незащищенности производителя. Возмущение маляра вызывает тот факт, что его сограждане предпочитают дешевые дома более дорогим. И сам маляр, отдавая предпочтение более дешевым товарам по сравнению с более дорогими, вносит свой вклад в возникновение незащищенности в других секторах рынка труда.
Безусловно, необходимость постоянно приспосабливаться к изменяющимся обстоятельствам тягостна. Но перемены отражают сущность жизни. В свободной рыночной экономике отсутствие защищенности, т.е. отсутствие защиты имущественных интересов, представляет собой принцип, который стимулирует устойчивое повышение материального благополучия. Нет никакой необходимости спорить с пасторальными мечтами Вергилия и поэтов и художников XVIII в. Нет никакой необходимости исследовать, какого рода защищенностью действительно пользовались пастухи. На самом деле никто не желает меняться с ними местами.
Жажда защищенности стала особенно интенсивной во время Великой депрессии, начавшейся в 1929 г. У миллионов безработных она встретила восторженный прием. Вот чем является капитализм для вас, кричали лидеры рабочих и фермерских групп давления. Хотя причиной зла был не капитализм, а, наоборот, попытки реформировать и улучшить работу рыночной экономики с помощью интервенционизма. Крах явился необходимым следствием попыток понизить ставку процента посредством кредитной экспансии. Институциональная безработица была неизбежным результатом политики фиксирования ставок заработной платы выше потенциального рыночного уровня.
5. Социальная справедливость
По крайней мере в одном отношении современные пропагандисты благосостояния превосходят большинство старых школ социалистов и реформаторов. Они больше не делают упор на концепции социальной справедливости, произвольным предписаниям которой люди должны подчиняться, какими бы катастрофическими ни были их последствия. Здесь пропагандисты благосостояния разделяют утилитаристскую точку зрения. Они не возражают против принципа, гласящего, что единственный критерий эффективности общественных систем это оценка их способности достигать целей, преследуемых действующими людьми.
Однако как только пропагандисты благосостояния начинают изучение механизма действия рыночной экономики, они забывают свои здравые намерения. Они обращаются к набору метафизических принципов и заранее осуждают рыночную экономику за то, что она им не соответствует. Через черный ход эти пропагандисты тайком протаскивают идею абсолютного нравственного критерия, которую они не пустили с парадного. В поисках лекарства против нищеты, неравенства и незащищенности они постепенно приходят к тому, что разделяют все заблуждения старых школ социализма и интервенционизма. Пропагандисты благосостояния все больше и больше запутываются в противоречиях и нелепостях. Они не могут не ухватиться за соломинку, за которую пытались ухватиться все ранние неортодоксальные реформаторы, за высшую мудрость совершенных правителей. Их последним словом всегда является государство, правительство, общество либо иной удачно подобранный синоним свехчеловеческого диктатора.
Школа благосостояния, и прежде всего немецкие катедер-социалисты [83] и их адепты американские институционалисты опубликовали многие тысячи томов с пунктуально задокументированной информацией о неудовлетворительных условиях существования людей. По их мнению, собранный материал со всей очевидностью демонстрирует недостатки капитализма. На самом деле они просто демонстрировали тот факт, что человеческие потребности практически неограниченны и что существует огромное поле для дальнейших улучшений. Безусловно, они не доказали ни одного утверждения доктрины благосостояния.
Не нужно говорить нам, что более обильное предложение товаров будет приветствоваться всеми людьми. Вопрос в том, существуют ли какие-либо средства достичь большего предложения, кроме увеличения производительности человеческих усилий путем инвестирования дополнительного капитала. Вся болтовня пропагандистов благосостояния преследует только одну цель, а именно затушевать этот вопрос, вопрос, который единственный имеет значение. В то время как накопление дополнительного капитала является необходимым средством дальнейшего прогресса, эти люди говорят о перенакоплении и переинвестировании, о необходимости тратить больше и ограничить объем производства. Таким образом, они являются провозвестниками деградации, проповедниками философии упадка и распада общества. Общество, организованное согласно их рецептам, некоторым людям может показаться справедливым с точки зрения произвольных критериев социальной справедливости. Но это определенно будет общество прогрессирующей нищеты всех его членов.
На протяжении более чем столетия общественное мнение Запада было сбито с толку идеей о том, что существуют такие вещи, как социальный вопрос и проблема труда. При этом подразумевалось, что само существование капитализма наносит ущерб жизненным интересам наемных рабочих и мелких фермеров. Сохранение этой очевидно несправедливой системы невозможно терпеть; необходимы радикальные реформы.
А истина в том, что капитализм не только многократно увеличил численность населения, но и в то же самое время беспрецедентно повысил уровень жизни людей. Ни экономическая мысль, ни исторический опыт не сообщают нам о том, что какая-либо иная общественная система может быть столь же благотворной для широких народных масс, как капитализм. Результат говорит сам за себя. Рыночная экономика не нуждается в апологетах и пропагандистах. Она может приложить к себе слова эпитафии сэра Кристофера Рена в соборе Св. Павла: Si monumentum requiris, circumspice[Если вы ищете памятник ему, посмотрите вокруг.].
- Войдите, чтобы оставлять комментарии