V. ПО ПОВОДУ ЦЕННОСТИ.

Рассуждения — скука. Рассуждения о ценности — скука из скук.

Множество малоопытных авторов, берясь за решение какой-нибудь экономической проблемы, совершенно забывали хоть как-нибудь определить понятие ценности.

По так или иначе и приходилось признавать, что такое игнорирование ни к чему не ведет. Теория ценности нужна политической экономии, как простое счисление нужно арифметике. Наш математик Безу оказался бы в безвыходном положении, если бы, не желая утомлять учащихся, он принялся учить их четырем правилам и пропорциям, не объяснив предварительно значения самых обыкновенных цифр.

Ах, если бы читатель мог предугадать восхитительные следствия, выводимые из теории ценности! Он не побоялся бы тогда скуки, усваивая, пусть не без труда и напряжения, первые понятия о ней, как усваивают, тоже не без утомления, начальные элементы геометрии, но зато потом открывается великолепное поле, где есть где разгуляться уму.

Однако такого рода предвосхищение вряд ли возможно. Однако чем усерднее я стараюсь размежевать понятие ценности и понятия полезности или труда и показать, как наука спотыкается на их смешении, тем больше публика усматривает в таком довольно-таки тонком разборе бесплодные потуги, могущие заинтересовать разве что узких специалистов.

Вы скрупулезно ищете, скажут мне, пребывает ли богатство в полезности вещей или в их ценности, или же в их редкой встречаемости. Это похоже на наивный школьный вопрос: заключена ли форма субстанции в ней самой или она случайна? А вы не боитесь, что какой-нибудь Мольер выставит вас на посмешище в театре Варьете?

И все-таки я заявляю: с экономической точки зрения общество есть обмен. Первое творение обмена — ценность, и всякая истина или заблуждение в восприятии этого понятия есть социальная истина или социальное заблуждение.

В этом моем труде я намереваюсь показать гармонию провиденциальных законов, управляющих человеческим обществом. Эти законы именно гармоничны, а не рассогласованы, и все связанные с ними принципы, движущие силы, интересы ведут к великому конечному результату, которого человечество никогда не достигнет ввиду своего врожденного несовершенства, но к которому оно всегда будет приближаться ввиду способности к самосовершенствованию. Результат этот таков: бесконечное тяготение и приближение всех классов ко все более высокому уровню жизни людей, или, иначе говоря, к выравниванию условий жизни индивидов благодаря общему улучшению этих условий.

Но чтобы преуспеть в моем намерении показать. все это, я должен доказать читателю, что:

I) полезность имеет тенденцию все больше и больше становится даровой, общей, неуклонно выходя из сферы индивидуального присвоения;

1) ценность, напротив, будучи единственной вещью, которую можно присваивать и делать своей собственностью по праву и фактически, имеет тенденцию к собственному снижению касательно создания полезности, в котором она участвует.

Из этого получается настолько обоснованный взгляд на собственность, по лишь на собственность, на обладание именно ценностью, и на сообщество людей, но лишь на сообщество, объединяемое полезностью делаемого, что все экономические школы и направления должны быть удовлетворены и примириться между собой, ибо всем им приоткрывается истина, хотя на деле каждая школа видит ее частично, в зависимости от своей точки зрения.

Экономисты, вы защищаете собственность. Так знайте, что в обществе нет никакой иной собственности, кроме собственности на ценности, и такая собственность неистребима и непоколебима.

Коммунисты, вы грезите о сообществе, об общности людей. Но вы в ней уже живете. Общество делает общими все полезности при условии, однако, что обмен соответствующими ценностями абсолютно свободен.

Вы, те и другие, похожи на архитекторов, спорящих по поводу здания, когда каждый видит только одну его сторону. Каждый не видит ничего плохого, но каждый не видит всего. Чтобы прийти к согласию, им достаточно обойти здание вокруг.

Но как же я могу реконструировать в глазах публики социальное здание во всей его гармонии, если отброшу два его краеугольных камня — полезность и ценность? Как же я смогу примирить все школы на почве истины, если сам откажусь от анализа этих двух понятий, тогда как расхождение между школами как раз и порождается злосчастным их смешением друг с другом?

Такое начало моего повествования в этой главе необходимо, чтобы побудить читателя, если это вообще возможно, как-то сосредоточиться, пусть за счет усталости и, увы, скуки. Либо я сам впадаю в иллюзию, либо красота выведенных следствий с лихвой окупит сухость предпосылок. Если бы Ньютон с юности питал отвращение к математическим выкладкам, то никогда его сердце не билось бы учащенно от восхищения гармониями небесной механики. Я сам вспоминаю, что достаточно мне было усвоить некоторые элементарные экономические понятия, как я тут же признал, что Господь устроил социальную механику с такой же трогательной добротой, и получилось нечто восхитительно простое и величественно великолепное.

В первой главе мы видели, что человек и пассивен, и активен, что потребности и их удовлетворение, затрагивая лишь область чувств, личностны по своей природе, интимны, так сказать, и непередаваемы от человека к человеку, но что усилия, напротив, будучи связующим звеном между потребностью и удовлетворением, средством соединения принципа с целью, усилия, порожденные нашей активностью, подчас внезапным принятием решения, нашей волей, могут быть предметом соглашений между людьми и передаваться друг другу. Я понимаю, что при метафизическом подходе к делу со мной могут и поспорить, утверждая, что усилия тоже личностны. У меня нет желании вступать на помпу идеологии, И И надеюсь, ЧТО МОЯ МЫСЛЬ будет принята без споров вот в такой простейшей форме: мы не можем чувствовать потребности других, мы не можем чувствовать удовлетворение других, но мы можем окачивать услуги одни другим.

Из такой передачи усилий, из обмена услугами, что и составляет предмет политической экономии, а с другой стороны, из того обстоятельства, что вся экономическая наука резюмируется в слове «ценность», и есть наука, развертывающая это слово и понятие, следует, что понятие ценности будет несовершенным и даже ложным, если его будут основывать на крайних, или краевых, феноменах, связанных с нашей чувствительностью, то есть на потребностях и их удовлетворении, феноменах непередаваемых, интимных, несоразмеримых в отношениях, между индивидами, а не на проявлениях нашей активности, на наших усилиях, на услугах, которыми люди обмениваются, потому что эти вещи можно сравнивать, сопоставлять, оценивать как раз ввиду того, что люди ими обмениваются.

В той же самой первой главе мы выдвинули следующие положения:

Полезность (используемые нами свойства некоторых действий или вещей) составляется из следующего: часть ее есть результат действия природы, другая часть есть результат действий человека. Для одного и того же результата тем меньше требуется человеческого труда, чем больше делает сама природа. Содействие природы, как правило, даровое; содействие, работа человека, умственная или материальная, обмениваемая или нет, коллективная или одиночная, как правило, есть вещь трудоемкая, как и предполагает само слово «усилие».

А поскольку все даровое не имеет ценности, а сама идея ценности предполагает в той или иной степени трудоемкую работу, то отсюда вытекает, что нельзя понять правильно понятие ценности, если под ней будут понимать, целиком или частично, дары или содействие природы, вместо того чтобы относить к ней исключительно содействие, работу, труд человека.

Таким образом, так сказать, с двух сторон, двумя различными путями мы приходим к заключению, что ценность должна иметь прямое отношение к усилиям людей, которые они прилагают для удовлетворения своих потребностей.

В третьей главе мы констатировали, что человек не может жить в изоляции. Однако, если даже мы мысленно воспроизведем такую химерическую ситуацию, такое противоестественное состояние, которое в восемнадцатом веке именовалось состоянием естественным, мы все равно должны будем признать, что и тут еще не проявляет себя понятие ценности, хотя уже налицо принцип активности, которую мы назвали усилием. Ценность же предполагает сопоставление, оценку, меру. Чтобы соразмерить две вещи, нужно, чтобы они были соразмеримы, а для этого требуется, чтобы они были одной природы, одного характера. Так с чем же в изоляции можно сравнить усилие? С потребностью, с ее удовлетворением? Его, усилие, можно в таком случае лишь признать более или менее целесообразным, вот и все. В социальном же состоянии сравнивают (что и порождает идею ценности) усилие одного человека с усилием другого человека; эти два усилия — одной природы и поэтому вполне сопоставимы.

Таким образом, для понимания понятия ценности необходимо обратиться не к просто к человеческим усилиям, а к таким усилиям, которые способны обмениваться одно на другое и реально обмениваются. Обмен не только констатирует и измеряет ценности, он порождает их. Я не хочу этим сказать, что он порождает сами обмениваемые пещи и сами акты обмена, но он дает жизнь именно ценности.

Когда дна человека напрямую обмениваются усилиями или же результатами своих прежних усилий, они оказывают друг другу услуги.

Поэтому я утверждаю: ценность есть соотношение двух обмениваемых услуг.

Сама идея ценности впервые возникла, когда один человек сказал своему собрату: «Сделай для меня то-то и то-то, а я сделаю для тебя то-то и то-то». Они приходят к соглашению, и только тогда можно сказать, что две обмененные услуги равноценны. Любопытно, что истинную теорию ценности, которую ищут в толстых ученых книгах, можно повстречать в милой басне Флориана «Слепец и расслабленный»:

Давай-ка помогать друг другу,
И горе наше будет легче.
...Мы вдвоем
Получим благо каждому из нас.
Ведь у меня есть ноги, у тебя глаза,
Я буду для тебя носильщиком, ты для меня поводырем,
И наша дружба разделять не станет,
Кто сделал больше, а кто меньше,
Я буду за тебя ходить, ты за меня глядеть.

Вот она, найденная и четко обозначенная ценность. Она определена строго и точно с экономической точки зрения, исключая дружбу, трогательную саму по себе, но относящуюся к другой области знаний и практики. Вполне понятно, что каждый из обоих несчастных оказывает другому услугу, и они не доискиваются, какая из двух услуг полезнее. Исключительная ситуация, нарисованная баснописцем, хорошо объясняет, что принцип симпатии, действующий вместе с тем или иным могуществом, способностью, так сказать, вбирает в себя и делает ненужным тщательное взвешивание ценности. Последняя сразу выступала бы как нечто цельное, если бы все люди или большинство из них были расслабленными или слепыми, и тогда неумолимый закон предложения и спроса господствовал бы над всем и вся, и не было бы и речи о том, кто сделал больше, а кто меньше: все сделки и договоренности зиждились бы на почве справедливости.

Мы все в каком-то смысле ослеплены или обездвижены. Мы все прекрасно понимаем, что при взаимной помощи боль и страдание утихают. Вот вам и обмен. Мы все трудимся, чтобы питаться, одеваться, иметь кров, выздоравливать, защищаться, обучать одни других. Вот вам и взаимные услуги. Мы сопоставляем эти услуги, спорим о них, оцениваем их. Вот вам и ценность.

Множество обстоятельств могут повысить значение той или иной услуги. Мы находим ее более или менее значительной в зависимости от того, насколько она нам полезна, сколько людей могут нам оказать ее, требует ли она от этих людей много или мало труда, умения, времени, предварительной подготовки, в какой степени освобождает она от таких усилий нас самих. Ценность зависит не только от самих этих обстоятельств, но и от нашей их оценки, просто от степени, меры их понимании. Ведь может случиться, и довольно часто случается, что мы пысоко ценим какую-нибудь услугу, считая ее очень полезной и нужном, а на самом деле она приносит нам только вред. Поэтому тщеславие, невежество и неведение, ошибка и заблуждение довольно сильно влияют на такую эластичную и мобильную вещь, как ценность. И можно утверждать, что наша оценка разного рода услуг тем ближе к истине и справедливости, чем больше просвещенны, нравственны, совершенны сами люди.

До сих пор принцип ценности искали в условиях, которые увеличивают или уменьшают ее, — в материальной ощутимости, продолжительности, полезности, редкости, степени труда, трудностях приобретения, просто в суждении о ней и т. д. Такое ошибочное направление поисков с самого начала наложило свой отпечаток на науку, потому что та или иная случайность, видоизменяющая феномен, не есть сама феномен. Больше того, каждый автор старался, так сказать, быть крестным отцом какого-нибудь одного из этих условий или обстоятельств и невольно приходил к обобщению, ибо в конце концов все заключено во всем, и можно до бесконечности расширять смысл любого слова или понятия. Так, для Смита принцип ценности — это материальность и длительность, для Сэя — полезность, для Рикардо — труд, для Сениора — редкость, для Шторха — суждение и т. д.

Почему так произошло, почему так должно было произойти? Все эти авторы невинно и невольно посягнули на авторитет и достоинство науки, а на деле была только видимость, что они противоречат друг другу; каждый из них был прав со своей точки зрения. Но они поместили изначальное понятие политической экономии, о котором у нас идет речь, в лабиринт непреодолимых преград, потому что одни и те же слова не выражают для разных авторов одних и тех же идей. К тому же, когда какое-нибудь одно из обстоятельств провозглашалось фундаментальным, все остальные обстоятельства все равно оставались очевидными, и потому число определений нескончаемо росло.

Эта моя книга предназначена не для спора, а для положительного изложения предмета. Я показываю то, что вижу сам, а не то, что видели или видят другие авторы. Тем не менее я не могу не обратить внимания читателя на то, как и какими путями изыскивались основания ценности. Но прежде я должен показать читателю саму ценность и сделать это с помощью серии примеров. Ведь ум познает теорию через разнообразные виды ее применения.

Я покажу, как все сводится к торгу по поводу услуг. Прошу лишь читателя вспомнить сказанное о торге в предыдущей главе. Торг на редкость прост. Иногда он совершается с участием более чем двух договаривающихся (торгующихся) сторон, чаще через посредство денег, и подразделяется на два фактора — продажу и куплю. Но поскольку всякие усложнения не меняют основного характера вещи или явления, я позволю себе, чтобы сделать вопрос более доходчивым, оперировать непосредственным и прямым торгом. Это отнюдь не введет нас в заблуждение относительно сути и природы ценности.

Как только мы появляемся на свет, мы сразу испытываем материальную нужду, которая должна быть немедленно удовлетворена, иначе мы умрем: мы должны дышать. С другой стороны, мы оказываемся в среде, которая, как правило, дает нам удовлетворение в этом без всяких наших усилий. Так что атмосфера имеет полезность, не имея ценности. А ценности она не имеет потому, что, не заставляя нас прилагать усилии, она не сопряжена ни с какой услугой. Оказать кому-нибудь услугу означает освободить его от труда и забот. А там, где нет труда и забот, чтобы получить удовлетворение, там не надо ничего сберегать или готовить заранее.

Но если человек спускается в реку в водолазном костюме, нужны средства и способы доставки воздуха в его легкие, нужен насос, то есть нужно усилие, работа. Разумеется, водолазу все это обеспечивается, иначе он погибнет, и если он сам приводит насос в движение, заставляя его работать автоматически, он оказывает сам себе огромную услугу.

Но он может не действовать в одиночку, а попросить меня качать насос. Чтобы уговорить меня, он обещает мне потрудиться, чтобы в чем-то удовлетворить меня. Мы немного торгуемся и приходим к соглашению. Что получается? Получаются две потребности и два удовлетворения, которые неперемещаются от человека к человеку. А вот два усилия, которые были предметом сделки, добровольной притом сделки, две услуги взаимно обмениваются, и тут-то и появляется ценность.

Ныне утверждают, что основу ценности составляет полезность, а так как воздух тоже полезен, то приходят к мысли — и навязывают эту мысль друтим, — что воздух тоже имеет ценность. Тут явное смешение понятий. Воздух по своему составу обладает физическими свойствами, находящимися в гармонии с одним из органов нашего тела — с легкими. Воздух, который я накачиваю водолазу, не меняет своих свойств, это все те же кислород и азот. К воздуху не добавляется ничего, что придавало бы ему ценность. Последняя рождается исключительно из факта оказания услуги.

Когда говорят, что полезность есть основа ценности, имея в виду, что ценность присуща услуге, потому что она, услуга, полезна тому, кто ее получает и оплачивает, я не буду спорить, ибо налицо — обыкновеннейший трюизм, где просто применено слово «услуга».

Но никогда не надо смешивать полезность воздуха с полезностью услуги. Это две разные полезности, разного порядка, разной природы, и они не соотносятся друг с другом сколько-нибудь необходимым образом. Бывают обстоятельства, когда я могу с очень небольшими усилиями, оказывая простейшую и нетрудную услугу, принести кому-нибудь огромную полезность.

Давайте выясним, как две договаривающиеся стороны оценивают услугу, когда один оказывает ее другому, опять-таки накачивая воздух насосом. Тут ведь надо что-то с чем-то сравнивать, сопоставлять, и таким объектом для сравнения может быть только услуга, которую водолаз обещал за подачу ему воздуха, взаимные требования сторон зависят от ситуации, в которой они находятся, от степени желания оказать и получить услугу, от возможности как-то обойтись один без другого и от множества других обстоятельств, которые, вместе взятые, показывают, что ценность заключена в услуге, ибо ценность растет вместе с ростом услуги.

Если читатель возьмет на себя труд поразмышлять, он легко найдет самые разнообразные варианты, подтверждающие этот мой тезис, и признает, что ценность совершенно не обязательно пропорциональна степени усилий. Я обращаю сейчас внимание читателя на не бесполезность такого размышления потому, что оно послужит неким пробным камнем, ибо я намереваюсь обстоятельно доказать, что ценность имеет такое же отношение не только к полезности, но и к труду.

Природе были угодно устроить мое чело так, что и умру, если не буду время от времени утолять жажду, а источник находится и одном лье от деревни. Поэтому я каждое утро хожу за водой, потому что вода имеет полезные качества, способные устранить страдание, именуемое жаждой. Тут присутствуют потребность, усилие, удовлетворение. Я знаю, что такое полезность, но я пока что не знаю, что такое ценность.

Мой сосед тоже ходит за водой, и однажды я ему говорю: «Освободи меня на разок от этого путешествия; окажи мне услугу и принеси воды на мою долю. А я тем временем сделаю что-нибудь для тебя, например немножко научу твоего ребенка читать по складам». Это устраивает нас обоих. Совершается обмен услугами, и можно сказать, что одна услуга стоит другой, заметьте, что здесь сопоставляются два усилия, а не две потребности и не два удовлетворения, потому что какой мерой, одной мерой, можно измерить питье воды и обучение грамоте?

В другой раз я говорю соседу: «Твой ребенок — непоседа, и я лучше сделаю для тебя что-нибудь другое; ты будешь приносить мне воду, а я буду давать тебе по пять су». Если согласие будет достигнуто, то любой экономист, не опасаясь впасть в ошибку, сможет сказать: «Услуга стоит пять су».

Мой сосед уже не ждет никаких просьб с моей стороны. Он по опыту знает, что мне каждый день нужно пить. Он как бы упреждает мои желания. Одновременно он снабжает водой других сельчан. Короче говоря, он становится продавцом воды, и тогда начинают выражаться несколько иначе: «Вода стоит пять су».

Но разве сама вода от этого изменилась? Разве ценность, наличествующая в услуге, материализовалась и вошла в состав воды в качестве нового химического элемента? Разве небольшая перемена в делах между мной и моим соседом оказалась настолько мощной, что затронула самый принцип ценности и переменила ее суть и природу? Я не такой уж пурист, чтобы возражать против слов: «Вода стоит пять су», — как не возражаю я и против слов: «Солнце зашло». Но нужно знать, что такие образы — это метонимы, а метонимы не выражают действительную реальность, и что, говоря научно, и поскольку мы в конце концов занимаемся наукой, ценность не заключена в воде, а солнце не закатывается за море.

Оставим же вещам свойства, им присущие: воде, воздуху — полезность, услугам — ценность. И давайте говорить так: вода полезна, потому что она обладает свойством утолять жажду; услуга ценна, потому что ее ценность была обговорена. И это настолько верно, что если бы, скажем, источник удалился от деревни или приблизился к ней, полезность воды осталась бы той же самой, зато ценность соответственной услуги возросла бы или уменьшилась бы, Почему? Потому что сама услуга стала бы больше или меньше. Потому-то и кроется ценность в услуге, что она варьируется вместе с нею и пропорционально ей.

В книгах экономистов часто упоминаются брильянты. Они служат им для прояснения законов ценности или для предостережения насчет так называемых возмущений этих законов. Блистательное оружие, с помощью которого бьются между собой все школы! Английская школа утверждает: «Ценность заключается в труде». Французская школа показывает ей брильянт: «Вот штука, которая не требует никакого туда, по содержи: в себе огромную ценность». А когда французская школа заявляет, что ценность пребывает в полезности, английская школа тоже указываем на брильянт, а заодно
на воздух, свет и воду. «Воздух очень полезен, — вещает она, — но у него нет ценности; а вот брильянт, не имеющий ничего, кроме полезности, да и то сомнительной, стоит дороже, чем вся атмосфера». Читателю остается сказать, подражая Генриху IV: «Ей-богу, обе они правы». В конце концов, все приходят к согласию, погружаясь в ошибку, более серьезную, чем две предыдущие: надо, дескать, признать, что Господь заложил ценность во все свои творения и что ценность материальна.

Мне думается, что подобные аномалии исчезают, встретясь с моим простым определением, которое подкрепляется, а вовсе не опровергается нижеследующим примером.

Я прогуливаюсь по берегу моря, по счастливой случайности мне попадается превосходный брильянт. Я становлюсь обладателем огромной ценности. Почему? Разве я собираюсь осчастливить человечество? Разве я трудился долго и много, чтобы у меня в руках оказался этот брильянт? Ничего такого нет и не было. Почему же этот брильянт содержит в себе так много ценности? Явно потому, что тот человек, которому я вскоре предлагаю брильянт, полагает, что я оказываю ему величайшую услугу. Тем более что очень многие богачи ищут такой услуги, а оказываю ее я один. Мотивы суждения этого человека отнюдь не бесспорны, пусть так. Они порождены тщеславием, некоей гордыней, тоже пусть так. Но суждение это засело в голове человека, готового действовать в соответствии с ним, и этого достаточно.
Вышеназванное суждение весьма далеко от правомерной оценки полезности. Скорее можно говорить о больших усилиях ради бесполезности, ибо цель нашего человека — тщеславие, возможность похвастаться.

Ценность тоже не находится тут в необходимой пропорции с трудом, который был потрачен тем, кто оказывает услугу; скорее она пропорциональна сбереженному труду того, кто эту услугу получает. Впрочем, именно таков закон ценностей, общий закон, который, насколько мне известно, игнорировался теоретиками, хотя он управляет всеобщей и повсеместной практикой. Далее мы покажем, посредством какого восхитительного механизма ценность приобретает тенденцию быть пропорциональной труду, если сам труд свободен. Но и при этом остается верным то, что ценность сохраняет свой принцип не столько в приложении усилия того, кто оказывает услугу, сколько в сбережении усилий того, кто услугу получает.

В самом деле, сделка касательно нашего драгоценного камушка предполагает следующий диалог:

— Сударь, уступите мне ваш брильянт.

— Охотно, сударь. А вы уступите мне ваш годичный труд.

— Но, сударь, вы не потратили и минуты на такое ваше приобретение.

— Что ж, сударь, попытайте счастья и попробуйте найти такое же сокровище, потратив минуту.

— Но, если памятовать о справедливости, мы должны обменяться равным трудом.

— Нет, именно если памятовать о справедливости, вы оцениваете ваши услуги, а я мои. Я вас ни к чему не понуждаю, почему вы меня понуждаете? Давайте мне год вашего труда или сами ищите еще один брильянт.

— Но я буду искать лет десять, да и то наверника ничего не найду. Лучше я использую эти десять лет как-нибудь иначе.

— Вот-вот, как раз я оказываю вам услугу, прося у вас всего-навсего один год. Я высвобождаю вам девять лет, потому и придаю немалую ценность этой моей услуге. Я кажусь вам слишком требовательным потому, что вы принимаете во внимание лишь труд, потраченный мною. Но примите во внимание труд, который я сберегаю вам, и тогда вы увидите, насколько я щедр.

— Но ведь остается истиной и то, что вы воспользовались работой самой природы.

— Если бы я уступил вам мою находку даром или за мизерную плату, то работой природы воспользовались бы вы. К тому же этот брильянт имеет большую ценность вовсе не потому, что природа потратила на него много труда; не меньше потратила она его и на создание капли росы.

— Да, но если бы брильянты были, столь же распространены, что и капли росы, вы не диктовали бы мне своих условий.

— Разумеется, ибо в таком случае вы и не обращались бы ко мне или не платили бы так дорого за услугу, которую вполне могли бы оказать сами себе.

Из этого следует, что ценность, которая, как мы видели, не заключается ни в воде, ни в воздухе, не заключается и в брильянте; она вся целиком пребывает в оказываемых и получаемых услугах, связанных с только что перечисленными вещами, и величина ее определяется свободным обсуждением договаривающихся сторон.

Опять-таки обратитесь к трудам экономистов, пролистайте их книги, сопоставьте между собой их определения. Если в книге много говорится о воздухе и о брильянте, то есть вещах внешне столь разных, швырните эту книгу в печку. Но если, уважаемый читатель, моя книга, очень простая, как-то решает проблему или, вернее, устраняет ее, то вы, ведомый ее логикой, должны дойти до конца, ибо не напрасно наука привлекает к себе людей красотой и привлекательностью входа в нее.

Позволю себе продолжить всякого рода примеры, чтобы сделать еще более ясной мою мысль и чтобы читатель свыкся с новым определением рассматриваемого предмета. Показывая во всех аспектах сам принцип, лежащий в основе этого предмета, я надеюсь, что читатель глубже постигнет все следствия действия этого принципа, которые, смею думать, окажутся для него столь же важными, сколь и неожиданными.

Среди нужд, на которые обрекает нас наше физическое устройство, надо прежде всего назвать потребность в пище, и первейший способ и средство утоления голода — хлеб.

Само собой разумеется, что поскольку во мне заключена потребность в еде, я должен обеспечить производство необходимого мне количества хлеба. Я не буду требовать от моих собратьев даром оказать мне эту услугу, потому что они испытывают такую же потребность и вынуждены прилагать ради себя такие же усилия.

Если бы я исключительно сам изготовлял мой хлеб, мне пришлось бы выполнять крайне трудную и сложную работу, но по сути работу, аналогичную той, какая требуется для доставки воды самому себе. В самом деле, так сказать, элементы хлеба существуют повсюду в природе. По вполне здравому замечанию Ж. Б. Сэя, у человека нет ни необходимости, ни возможности создадать что либо и прямом смысле понятии созидания. Газы, соли, электричество, растительная сила — все это уже существует; я же должен соединять, содействовать, комбинировать, транспортировать, пользуясь великой лабораторией, которая именуется землей и в которой совершаются чудеса; тайну их едва-едва начинает раскрывать наука. И хотя вся совокупность моих действий, направленных на достижение моей цели, очень сложна, но каждое отдельное действие не сложнее путешествия за водой, которую в готовом виде изготовила природа. Каждое из моих усилий есть, следовательно, не что иное как услуга, оказанная самому себе. И если в результате свободной договоренности другие люди освобождают меня от некоторых или всех усилий, то в такой же степени я получаю от них услуги. Совокупность этих услуг, сопоставленная с суммой услуг, которые я оказываю им в свою очередь, составляет ценность хлеба и определяет ее.

Удобным посредником для облегчения такого обмена услугами и даже для измерения их соответственных величин выступают деньги. Но суть дела от этого не меняется, потому что передача сил и усилий от человека к человеке подчиняется все тому же закону, будь то двое или больше участников этой передачи.

И это настолько верно, что когда хлеб стоит, скажем, четыре су и если лотошный счетовод пожелает, так сказать, проанатомировать эту ценность, он, разбираясь во множестве действий и сделок, доберется до всех тех, чьи услуги формировали данную ценность, всех тех, кто в конечном счете сберег труд и усилия человека, покупающего хлеб и потребляющего его. Он, счетовод, найдет в первую очередь булочника, которому причитается одна двадцатая часть ценности, а из этой двадцатки оплачиваются труды печника, сложившего булочнику печь, дровосека, доставляющего булочнику дрова, и т. д. Затем он найдет мельника, который получает вознаграждение не только за свою собственную работу, но еще и средства, чтобы оплатить работу каменщика, построившего мельницу, землекопа, который возвел плотину, и т. д. Другие части общей ценности идут на молотильщиков, сборщиков урожая, взращивателей урожая, сеятелей и так до самой последней мелкой монеты. И ни одна монета не идет на вознаграждение Богу или природе. Даже сама мысль об этом абсурдна, и тем не менее ей строго следуют экономисты-теоретики, полагающие, что какая-то часть ценности продукта обязана своим существованием, своим наличием самой материи или естественным силам. Нет и еще раз нет! Ценностью обладает не хлеб, а серия услуг, посредством которых я этот хлеб получаю.

Правда, разбирая ценность хлеба на части, наш счетовод столкнется с такой частью, которую ему будет трудно назвать услугой, по крайней мере услугой, требующей усилий. Он обнаружит, что из двадцати сантимов один или два сантима приходятся на долю собственника земли, то есть владельца того, что мы назвали лабораторией. Эта маленькая часть ценности хлеба есть земельная рента, и, быть может, наш счетовод, введенный в заблуждение этим слововыражением, или метонимом, подумает, что эта порция приходится на естественные факторы, на саму землю.

Однако я полагаю, что если счетовод опытен и умен, он обнаружит, что и тут он имеет дело с ценой услуг, не менее реальных услуг, чем все остальные. Это будет показано нами со всей очевидностью, когда мы будем разбирать вопрос о земельной собственности. А пока замечу, что сейчас я рассказываю не о собственности а о ценности. Я вообще не исследую, действительно ли нее услуги реальны и правомерны, законны и удается ли некоторым людям получать плату за услуги, которых они не оказывали. Бог мой! Мир полон всяких несуразностей и несправедливостей, но рента, сама по себе, не должна фигурировать среди них.

Все, что я успел показать в этой главе, сводится к тому, что так называемая ценность вещей есть не что иное как ценность оказанных и полученных услуг, будь то услуги действительные или воображаемые; что она, ценность, не заключена в самих вещах — ни в хлебе, ни в брильянте, ни в воде, ни в воздухе; что никакая часть вознаграждения не положена природе; что все вознаграждение конечный потребитель распределяет между людьми и что может он делать это потому, что они оказывали ему разные услуги, исключая, конечно, случаи обмана, мошенничества или насилия.

Два человека полагают, что лед хорош летом, а каменный уголь зимой. То и то отвечает двум нашим нуждам — освежаться и обогреваться. И мы всякий раз повторяем, что полезность названных субстанций состоит в их определенных материальных свойствах, пригодных для восприятия тоже материальными органами нашего тела. Заметим, однако, что в числе этих свойств, которые легко могут перечислить физика и химия, нет ценности и даже ничего на нее похожего. Так как же и почему приходят к мысли, что ценность заключена в материи, что она материальна?

Если наши два человека хотят удовлетворить свои нужды, не согласовав их между собой, то каждый обеспечит себя и льдом, и углем. А если они до- говорятся, то один спустится в шахту и добудет угля на двоих, а другой отправится в горы и привезет льда тоже на двоих. Но договориться надо непременно и четко определить соотношение между двумя обмениваемыми услугами. Должны быть учтены все обстоятельства: предстоящие трудности и опасности, потраченное время, степень тяжести труда, умение и сноровка каждого, шансы на успех, возможность добыть искомое каким-нибудь другим путем и т. д., и т. п. Когда соглашение будет достигнуто, экономист скажет: обе обмениваемые услуги равноценны. А на обыденном языке прибегнут к метонимии: такое-то количество угля равно по ценности такому-то количеству льда — как будто ценность материализовалась в этих двух вещах. Однако легко понять, что хотя обыденное выражение вполне выражает результаты, но только научное выражение вскрывает истинные причины вещей и явлений.

Соглашение может охватывать не две услуги и двух человек, а гораздо большее их число, и тогда место простого торга заступает сложный, составной обмен. И тогда осуществление сделки облегчают деньги. Нужно ли говорить, что это ни в чем не меняет и никуда не перемещает принцип ценности.

Но я должен добавить одно соображение касательно каменного угля. Может случиться, что в стране имеется только одна шахта и ею владеет только один человек. Тогда этот человек будет выдвигать условия, какие ему понравятся, то есть высоко поднимет цену за свои услуги, среди которых будут и услуги мнимые.

Мы еще не разбирали вопроса о праве и справедливости, об отделении законных услуг от услуг обманных. Это мы еще сделаем. А сейчас важно укрепить истинную теорию ценности и избавить ее от одного заблуждения, в которое почему-то впала экономическая наука. Когда, мы говорим: то,что сделала или даровала нам природа, она сделала или даровала безвозмездно, а значит, тут пет речи о ценности, нам отвечают расчленением на составные части цены каменного угля или любого другого естественного продукта. Да, признают, что цена эта большей частью складывается из человеческих услуг. Один роет землю, другой откачивает воду, третий добывает уголь, четвертый транспортирует его. При этом говорят, что сумма этих работ образует почти всю ценность. Но, дескать, остается еще порция ценности, которая не находится ни в каком отношении к труду, к услугам. Это, мол, цена самого угля, залегающего под землей, так сказать, в девственном состоянии, безотносительно ко всякому человеческому труду; эта порция принадлежит собственнику земли, и поскольку она не создана человеком, следует считать, что она создана природой.

Я отвергаю такой вывод и предостерегаю читателя, что если он примет его напрямую или даже косвенно, он не сделает и шага в сторону науки. Нет, действия природы не создают ценности, как действия человека не создают материи. Надо выбрать одно из двух: или собственник полезным образом способствует конечному результату и оказывает реальные услуги, и тогда доля ценности, вносимая им в уголь, укладывается в мое определение ценности; или он выступает как паразит и просто ловко заставляет людей платить за услуги, которых он не оказывал, так что цена угля неправомерно завышается. Это последнее обстоятельство доказывает, что к сделке примешана несправедливость, но оно вовсе не опрокидывает теорию и даже не вредит ей до такой степени, чтобы можно было утверждать, будто эта порция ценности материальна, будто она комбинируется как элемент физический, но ценностный, с безвозмездными дарами Провидения. А вот вам доказательство: как только устраняется несправедливость, если она существовала, тотчас исчезает привязанная к ней ценность. И, разумеется, ни о какой несправедливости или справедливости не может быть и речи, когда мы имеем дело просто с материей и с естественными процессами и творениями.

Перейдем теперь к одной из настоятельнейших наших нужд — к потребности в безопасности.

Допустим, какое-то число людей начинают благоустраивать кусок морского побережья, чтобы там был пляж. Они принимаются за работу. Но каждый в любой момент может отвлечься от дела, чтобы защититься от хищных животных или еще более хищных людей. Помимо времени и усилий, которые каждый тратит непосредственно на самозащиту, он еще тратит их на приобретение оружия и соответствующего снаряжения. В конце концов работники убедились, что общие их усилия будут меньшими, если некоторые из них оставят работу и будут заниматься исключительно услугами по защите. Для этого выбрали самых ловких и смелых. Они стали совершенствоваться в искусстве, которое превратилось в их постоянное занятие. И когда они оберегали все сообщество тружеников, выяснилось, что все получают больше удовлетворения, чем раньше, когда они еще не отвлекли от основного труда десяток своих членов. Потому-то такое урегулирование и состоялось. Что иное можно в этом усмотреть, нежели новый прогресс в разделении труда, которое ведет к обмену услугами и требует их?

Продуктивны ли услуги этих бойцов, солдат, полицейских, стражей — называть их можно как угодно? Конечно, да, потому что само это урегулирование было предпринято с целью увеличить долю общего удовлетворения по сравнению с долей общих усилий.

Приобретают ли эти стражи ценность? Разумеется, приобретают, так как их признают, уважают, ценят и в конечном счете оплачивают их работу услугами со стороны всех остальных.

Форма, в которой они вознаграждаются, способ и сроки оплаты, обговоренные условия — все это никак не меняет самого принципа, ведь усилия одних сберегаются усилиями других, удовлетворение одних доставляется другими. Значит, налицо обмен услугами, сопоставление услуг. Отсюда и появляется ценность.

Вместе с тем такого рода услуги зачастую приводят, в обстановке непростой социальной жизни, к феноменам ужасающим. Сам характер услуг, требуемых от этого класса работников (тоже ведь работников), предполагает, что сообщество передает им в руки силу, притом такую силу, которая способна отбить всякое нападение и сломить всякое сопротивление. И может случиться, что обладатели этой силы, злоупотребляя ею, поворачивают ее против самого сообщества. Может также случиться, что, получая от сообщества услуги, предоставляемые им в целях безопасности сообщества, они создают обстановку отсутствия безопасности, чтобы сделать свои собственные услуги более необходимыми, и в конце концов втягивают своих соотечественников, посредством слишком хитроумной дипломатии, в нескончаемые войны.

Все это мы видели и видим до сих пор. И такие вещи вызывают колоссальные возмущения, нарушающие справедливое равновесие обмениваемых услуг. Но опять-таки это никак не затрагивает фундаментального принципа и научной теории ценности.

Хочу еще предложить один или два примера. Прошу читателя поверить мне, что я сам понимаю, насколько утомительно прослеживать вереницу положений и предположений, которые ведут к одним и тем же доказательствам и выводам, да и излагаются примерно в одних и тех же выражениях. Но пусть читатель согласится, что такой способ моего повествования, не будучи развлекательным, остается самым надежным для того, чтобы выстроить подлинную теорию ценности и указать путь, который нам предстоит пройти.

Вот, скажем, мы с вами находимся или живем в Париже. В этой обширной столице зарождается и зреет множество желаний; в ней имеются также и все способы и средства их удовлетворения. Очень много богатых или просто материально благополучных людей занимаются всякой промышленностью, искусствами, политикой. Вечерами они хотят отдохнуть и развеяться. Среди удовольствий первые места занимают прекрасные мелодии Россини в исполнении мадам Малибран и восхитительная поэзия Расина, доносимая до публики Рашелью. Так что во всем мире есть только две женщины, способные доставить радость в утонченной и благородной форме. Если их не будут выталкивать на сцену насильно, а такое вряд ли возможно, то приходится полагаться на их добрую волю. Таким образом, те услуги, которых ждут от Малибран и Рашели, имеют большую ценность. Объяснение довольно прозаичное, но верное.

Пусть какой-нибудь состоятельный банкир ради удовлетворения своего тщеславия пригласит в свой салон одну из этих великих исполнительниц, и он тот час убедится на опыте, что моя теория истинна и точна во всех отношениях. Он жадно ищет удовлетворения, которое может дать ему лишь одна персона на всем белом свете. И у него нет другого способа заполучить ее, кроме как предложить ей очень и очень солидное вознаграждение.

Каковы же крайние границы, между которыми может колебаться договоренность на этот счет? Банкир будет идти до точки, когда предпочтет отказаться от удовлетворения, нежели платить; певица — до точки, когда она предпочтет отказаться от вознаграждения, нежели получить его. Эти крайние точки и определяют ценность этой особой услуги, как и всех прочих услуг. В большинстве случаев этими точками пренебрегают. Щепетильность и вкус не позволяют бомонду, нашей аристократии, торговаться по поводу некоторых услуг. Бывает, что вознаграждение галантно увеличивается, чтобы скрыть вульгарность экономического закона. Тем не менее этот закон присутствует и в такой сделке, как и в сделках самых обыкновенных. Ценность вовсе не меняет своей природы из-за того, что чей-нибудь опыт или городской образ жизни дают повод спорить о ней на каждом шагу.

Вот так объясняется наличие крупных достояний у незаурядных деятелей искусства. Им благоприятствует и еще одно обстоятельство. Их услуги таковы, что они могут оказывать их, прилагая одно и то же усилие, неопределенно многому числу людей. Зрительный зал может быть любых размеров, но голос Рашели дойдет до каждого, а в душу каждого войдет ее неподражаемый талант. Можно сказать, что тут мы наблюдаем особую договоренность. Три или четыре тысячи людей хотят ее слышать и как бы заключают с ней соглашение. Слушатели как бы оказывают ей массу услуг, которые уравновешиваются одной-единственной услугой, оказываемой ею слушателям. Вот вам и ценность.

Как большое число зрителей договариваются посмотреть и послушать певцов или актеров, так и последние могут договариваться между собой спеть оперу или представить драму. Тут могут вмешаться антрепренеры, чтобы освободить договаривающиеся стороны от тысячи связанных с этим мелочей. Ценность умножается, усложняется, разветвляется, распределяется, но опять-таки не меняет своей природы.

А завершим мы этот разговор тем, что именуется исключительными случаями. Они служат пробным камнем для добротных теорий. Когда правило есть правило подлинное и истинное, то исключения не отменяют его, а только подтверждают.

Вот идет старый священник, задумчивый, с посохом в руке, с требником в другой руке. Как он безмятежен, как выразительно его лицо, как вдохновенен его взгляд! Куда он идет? Разве вы не видите маковку церквушки на горизонте? Там молодой викарий еще не уверен в своих силах и способностях и призвал на помощь старого священнослужителя. Но до этого он кое о чем распорядился, чтобы старому проповеднику было чем и где жить. Ведь, как говорится, от поста до поста жить надо. Поэтому кюре собрал у наиболее богатых жителей деревни добровольные пожертвования, скромные, но достаточные, потому что пастор преклонных лет совсем не требователен и на письмо, отправленное ему, ответил так: «Хлеба для меня, вот и все, что мне нужно, и монетка для бедняка, вот мой излишек».

Так была проведена экономическая подготовка. Эта несносная политическая экономия влезает куда угодно и встревает во все. Я думаю, что ей очень подходит афоризм: «Ничто человеческое мне не чуждо».

Так давайте же порассуждаем немного по поводу этого примера — разумеется, с точки зрения нашей тематики.

Совершился обмен услугами. С одной стороны, старик отдает свое время, силы, талант, даже здоровье, чтобы внести ясность в умы небольшого числа жителей деревни и несколько поднять их моральный уровень. С другой стороны, проповеднику требуется хлеба на несколько дней и, конечно же, пышная сутана и церковная треуголка на время произнесения проповедей.

Но есть и еще одна вещь. Приносятся пожертвования, буквально жертвы. Старый пастор отказывается от всего, что не является для него строго необходимым. Расходы на половину этого скудного питания молодой кюре берет на себя, другую половину берут на себя богачи деревни, освобождая тем самым от расходов своих бедных собратьев, которые, однако, пойдут слушать проповедника.

Опровергают ли эти жертвы наше определение ценности? Нет, нет и нет. Каждый волен прилагать усилия лишь на подходящих ему условиях. Если эти условия легки или совсем не выдвигаются, что из этого следует? А то, что услуга, сохраняя свою полезность, теряет свою ценность частично или полностью. Старый священник убежден, что получит вознаграждения за свои усилия не в нашем мире. Он не считает, что его все-таки вознаграждают в нашем бренном мире. Он понимает, конечно, что оказывает услугу слушающим его проповедь, но он полагает, что аудитория тоже оказывает ему услугу, слушая его. Отсюда следует, что сделка, или, лучше сказать для данного случая, договоренность достигнута на основе преимущества одной из договаривающихся сторон, но с согласия другой стороны. Вот и все. Вообще сделки по обмену услугами определяются и оцениваются на основе личного интереса. Однако иногда они основаны, благодаря Небесам, на принципе симпатии. И в таком случае мы либо уступаем другому удовлетворение, которое могли бы оставить самим себе, либо прилагаем для другого усилие, которое могли бы опять-таки приложить для самих себя. Великодушие, преданность, самоотречение — вот импульсы нашей природы, которые, как вдобавок и еще многие обстоятельства, влияют на ценность той или иной услуги, но не изменяют общего закона, управляющего ценностями.

В противовес столь утешительному примеру я мог бы привести множество примеров совсем другого свойства. Чтобы услуга имела ценность в экономическом смысле слова, фактическую ценность, совсем не обязательно, чтобы она, услуга, была реальной, оказанной сознательно и добросовестно. Достаточно, чтобы ее приняли и отплатили другой услугой. Мир полон людей, которые заставляют публику принимать и оплачивать услуги весьма сомнительные. Все зависит от суждения о них в самой публике. Вот почему мораль всегда будет лучшим помощником политической экономии.

Многим обманщикам и шарлатанам удается внушить к себе доверие. Они изображают себя посланцами свыше, которые могут открыть ворота рая или ада. Когда доверие получено, они говорят легковерам: «Вот вам маленькие изображения, медальончики и т. п., которым мы придали силу делать постоянно счастливыми тех, кто будет их носить, дать вам эти картинки значит оказать вам огромную услугу, так что и вы окажите нам услугу». Вот нам искусственно созданная ценность. Но это же ложная, неверная оценка, могут нам сказать. Да, так. Но то же самое можно сказать и о многих материальных вещах, обладающих некоторой ценностью и находящих покупателей, которые явно переплачивают. Экономическая наука просто не была бы наукой, если бы называла ценностями только ценности скрупулезно взвешенные и определенные. Тогда на каждом шагу ей пришлось бы обращаться к физическим наукам и наукам о нравственности. Находясь в изоляции, человек может, по причине дезориентированных желаний и заблудшего ума, прилагать неимоверные усилия и получать химерическое удовлетворение или разочарование. Так и в обществе нередко случается, что мы, как выразился один философ, покупаем себе сожаление по очень высокой цене. Однако если человеческий ум устроен так, что лучше воспринимает истину, нежели заблуждение, тогда всякие мошенничества обречены на исчезновение, всякие фальшивые услуги будут встречать отказ и, значит, потеряют свою ценность. В конце концов, цивилизация все расставит по своим местам.

Пора завершать этот затянувшийся анализ. В потребности дышать, пить, есть, в потребности удовлетворять тщеславие, ум, сердце, мнение, обоснованные или химерические надежды и ожидания — во всем мы искали ценность и находили ее там, где она существует, то есть там, где совершается обмен услугами. Мы обнаруживали, что она всегда тождественна самой себе И основана на ясном, простом и абсолютном принципе, хотя она подвергается натиску множества самых разнообразных обстоятельств. Мы могли бы обозреть нужды всех людей на свете — столяра, каменщика, фабриканта, портного, врача, привратника, адвоката, торговца, живописца, судьи, президента республики — и везде обнаружить одно и то же: чаще всего сама материя, несколько реже даровые силы природы используются людьми, но при этом всегда люди обмениваются между собой услугами, которые могут измеряться, сопоставляться, оцениваться, и только услуги, способные сравниваться друг с другом, составляют ценность.

И только об одной из наших потребностей, особой потребности, цементирующей общество, служащей причиной и следствием всех наших деловых и хозяйственных отношений и составляющей вечную проблему и тему политической экономии, я должен поговорить особо. Я имею в виду потребность в обмене.

В предыдущей главе мы рассказали о чудесных эффектах обмена. Они таковы, что люди должны естественным образом испытывать желание облегчать сам обмен даже ценой немалых жертв. Именно ради этого прокладываются дороги, роются каналы, строятся железные дороги, изобретаются разные транспортные средства, сходят с верфей морские и речные суда, существуют купцы, дельцы, банкиры. Невозможно представить себе, чтобы человечество тратило столько сил для облегчения обмена, если бы не было
уверено, что обмен щедро вознаградит их за это.

Мы видели также, что простой торг выражается лишь в сильно некомфортабельных и ограниченных сделках.

Поэтому люди решили разделить торг на две части — продажу и покупку — и сделали это с привлечением товара-посредника, легко делимого на доли и, что особенно важно, обладающего ценностью, обозначенной прямо на нем и внушающей доверие публике. Это деньги.

Здесь же и сейчас и хочу заметить следующее: то, что иносказательно называют ценностью золота или серебра, зиждется на том же самом принципе, что и ценность воздуха, воды, брильянта, проповеди нашего старого пастора или рулад мадам Малибран, то есть на оказываемых и получаемых услугах.

Да, золото, находящееся на благодатных берегах Сакраменто, взяло у природы много превосходных качеств: ковкость, вес, блеск, даже, если угодно, самодовлеющую полезность. Но природа не дала ему одного качества, ибо это ее уже не касается: она не дала ему ценности. Человек знает, что золото может удовлетворить любую его потребность. Он отправляется в Калифорнию за золотом, как мой сосед по деревне ходит за водой. Он прилагает огромные усилия: роет, дробит, промывает, плавит. Потом он приходит ко мне и говорит: я окажу вам услугу, дам золота, какую ответную услугу вы мне предложите? Мы обсуждаем это дело, каждый взвешивает все обстоятельства и условия. Наконец, мы приходим к согласию, и в этот момент проявляет себя и фиксируется ценность. Обманутые сокращенным слововыражением «золото стоит...», мы верим, будто ценность заключена в золоте на том же основании, что и его ковкость или вес, и будто природа позаботилась снабдить его еще и ценностью. Надеюсь, что читатель теперь твердо знает, что это — недоразумение. Далее мы покажем, что это не просто недоразумение, а недоразумение весьма печальное.

Есть и еще одно недоразумение, касающееся золота, вернее — денег-монет. Поскольку такие деньги обычно выступают посредниками: во всех сделках, являясь средним фактором между двумя крайними факторами сложного, составного торга, то ценность каждой из двух обмениваемых услуг всегда сравнивают с ценностью денег, которые стали мерой ценностей. На практике иначе и быть не может. Но наука никогда не должна терять из виду, что монета, если говорить о ее ценности, подвержена тем же колебаниям, что и всякий продукт или услуга. Однако часто наука забывает об этом, и тут нет ничего удивительного. По-видимому, все способствует тому, чтобы рассматривать деньги-монеты как меру ценностей, подобно тому как литр есть мера емкости. Ведь деньги играют совершенно аналогичную роль в договоренностях и сделках. А вот не замечают их собственных колебаний потому, что франк и все производные от него монеты всегда сохраняют один и тот же номинал. Наконец, сама арифметика способствует распространению такого недоразумения, ставя франк, в качестве меры, в один ряд с литром, аром, стером, граммом и т. д.

Я дал определение ценности — во всяком случае, сделал это так, как я ее понимаю. Я подверг мое определение проверке самыми различными реальными фактами. Думается, ни один из них его не опроверг. Наконец, я сопоставил научное значение самого этого слова «ценность» с обыденным его употреблением, хотя это, откровенно говоря, ничего не прибавило науке.

Но, однако, разве наука не есть обобщенный и подвергнутый логическому рассмотрению опыт? Разве всякая теория не есть методическое изложение всеобщей практики?
Теперь я позволю себе не слишком многословно охарактеризовать системы, которые до сих пор господствовали у теоретиков. Я рассмотрю их не ради спора и критики и вообще не стал бы их рассматривать, если бы не был убежден, что такой обзор может пролить новый свет на фундаментальную идею этого моего труда.

Мы видели, что разные авторы искали принцип ценности в одном или нескольких факторах, воздействующих на нее, как то: материальность, способность, так сказать, консервироваться, сохранять стабильность, а также полезность, редкость, труд и т. д. Это как если бы физиолог искал принцип жизни в одном или нескольких внешних феноменах, поддерживающих и развивающих жизнь, — воздухе, воде, свете, электричестве и пр.

Материальность. «Человек, — говорит г-н де Гона, — есть ум, обслуживаемый органами тела». Если бы экономисты материалистической школы лишь хотели бы этим сказать, что люди могут оказывать взаимные услуги лишь через посредство телесных органов, и делали отсюда вывод, что в этих услугах всегда присутствует нечто материальное, а значит, оно присутствует и в ценности, я бы, конечно, с этим согласился и не стал бы спорить всего-навсего по поводу слов и выражений, хотя и встречаются изощренные углы, которым нравится этим заниматься.

Но совсем не так эти экономисты понимают дело. Они убеждены, что ценность вливается в саму материю либо через труд человека, либо через воздействие природы. Одним словом, введенные в заблуждение выражениями типа «золото стоит столько-то», «хлеб стоит столько-то», они усматривают в материи качество, именуемое ценностью, как физик видит в материи плотность, вес, хотя и со взглядами такого физика тоже не все согласны.

Как бы то ни было, я не признаю свойство ценности у материи.

Прежде всего никто не может не видеть, как в повседневной жизни материя и ценность размежевываются между собой. Когда мы говорим человеку: «Отнесите это письмо адресату, принесите мне воды, научите меня этой науке или этому способу действий, дайте мне совет по поводу моей болезни или моих начинаний, проследите за моей безопасностью, пока я буду работать или спать», — мы просим или требуем услуги и именно за этой услугой признаем ценность, потому что добровольно оплачиваем ее ответной и равновеликой услугой. И очень странно получается, когда теория отказывается допускать то, что допускается и признается в любой человеческой практике.

Правда, наши сделки и договоренности часто касаются непосредственно материальных предметов. Но что это доказывает? Люди всегда готовы ответить услугами на услуги получаемые. Покупаю ли я готовую одежду или иду пошить ее к портному, разве я меняю принцип ценности, которая, как видите, кроется то в самой одежде (вроде бы), то в непосредственной услуге?

Можно задаться и таким хитроумным вопросом: а не следует ли усматривать принцип ценности в материальном предмете, а потом уж распространять его, по аналогии, на услуги? Отвечаю: надо поступать совсем наоборот, то есть сначала признать принцип ценности за услугами, а затем метонимически распространять его, если кто пожелает, на материальные предметы.

Впрочем, уже приведенные мною многочисленные примеры избавляют меня от необходимости продолжать эту дискуссию. Но я считаю, что я совсем не зря начал ее, показав, к каким губительным последствиям может привести ошибка или, если угодно, неполная правда, когда она пребывает у самого входа в науку.

Изъян определения, против которого я выступаю, ведет к усечению тематики и в общем к уродованию политической экономии. Если ценность заключена в материи, то там, где материи нет, нет и ценности. Три четверти народонаселения мира физиократы именовали бесплодными классами, а Смит, смягчая выражения, называл их непродуктивными классами.

Но в конечном счете факты сильнее всяких определений, и надо было как-то вернуть эти классы в круг интересов экономической науки. И тут принялись высказываться, прибегая к разного рода аналогиям. Язык науки стал, так сказать, преднамеренно материализовываться, и родились выражения прямо-таки шокирующие и обозначающие незнамо что: «Потреблять нематериальный продукт», «Человек есть накопленный капитал», «Безопасность есть товар» и т. д., и т. п.

Язык не только материализуется сверх всякой меры, но еще и перегружается выражениями, касающимися всякого рода различий, вводимых, чтобы примирить идеи, ложным образом разделенные. И вот изобретают «потребительную ценность» в противовес «меновой ценности» и тому подобное.

Наконец — и это, пожалуй, самое серьезное неблагополучие в теории, — из-за того что путают между собой два больших социальных феномена, собственность и сообщество, первая выступает как неоправданная, а второе как непостижимое.

В самом деле, если ценность заключена в материи, то она перемешивается в ней с другими ее свойствами, делающими ту или иную вещь полезной для человека. А между тем эти свойства приданы данной вещи в основном, или во многом, природой. Поэтому природа лишь помогает создавать ценность, но мы считаем ценностью то, что безвозмездно, и то, что общо всему и всем. Где же тогда находится основа собственности? Когда мое вознаграждение людям за приобретение материального продукта, например хлеба, распределяется между всеми работниками, прямо или косвенно оказавшими мне эту услугу, то кому идет та доля вознаграждения, которая якобы соответствует ценности, создаваемой не человеком, а природой? Богу? Никто так не думает, и никогда еще не видели и не слышали, чтобы Господь востребовал свой заработок. Человеку? С какой стати, раз в создании этой части ценности он не участвовал никак?

Пусть не думают, что я преувеличиваю и усугубляю ради подкрепления моего определения неизбежные следствия определения, даваемого экономистами. Нет, они сами в конце концов видят эти следствия, толкаемые простой логикой.

Так, Сениор сказал: «Те, кто воспользовался силами природы, получают, в виде ренты, вознаграждение, не принеся никаких жертв. Их роль ограничивается протягиванием руки, чтобы принимать приношения от остальных членов человеческого сообщества». Скроуп: «Земельная собственность — это искусственное ограничение пользования дарами, которые Создатель предназначил для удовлетворения нужд всех». Сэй: «Пригодные для культивации земли, по-видимому, должны быть включены в природные богатства, поскольку они не созданы человеком, а природа даром дала их человеку, но так как это богатство не мимолетно и схоже в этом отношении с воздухом и водой (так и поле имеет определенную и фиксированную площадь), некоторые люди смогли завладеть, за исключением остальных, согласившихся на такую экспроприацию, землей, которая, будучи естественным и даровым блатом, «зала социальным богатством, за пользование которым приходится платить».

Раз уж дело обстоит именно так, то прав Прудом, ставящий ужасный вопрос, за которым следует еще более ужасное утверждение:

«Кому надо платить за землю? Очевидно, создателю земли. Кто создал землю? Бог. Так что ты, человеческий земельный собственник, пошел вон!»

Да, из-за своего негодного определения политическая экономия поставила логику на службу коммунистам. Но я выбью это страшное оружие из рук коммунистов, или же они сами с радостью отдадут его мне. Когда я уничтожу принцип, от всех его последствий не останется и следа. Я намереваюсь доказать, что если в производстве богатств работа природы комбинируется с работой человека, то первая работа, даровая и общая для всех всегда будет оставаться даровой и общей во всех наших сделках а при всем нашем хозяйствовании; что только вторая работа представляет собой услуги и имеет ценность; что только она, эта вторая работа, вознаграждается; что только она есть основа, объяснение и оправдание собственности. Одним словом, я утверждаю, что в своих отношениях друг с другом люди являются собственниками лишь ценности вещей и что, передавая из одних рук в другие всяческие продукты, они оперируют единственно с ценностью, то есть со взаимными услугами, а сверх того как бы дарят себе и каждому все качества, свойства и полезности, вложенные в эти продукты природой.

До сих пор политическая экономия, игнорируя это фундаментальное соображение, пыталась расшатать принцип, обосновывающий и оправдывающий собственность, изображая ее как некую искусственную институцию, пусть необходимую в каких-то условиях, но несправедливую. Однако тем самым она оставляла в тени и совсем не замечала другого феномена, восхитительного и трогательного дара Провидения людям, а именно феномена прогрессирующей общности, укрепляющегося и растущего сообщества и содружества людей.

Богатство в самом общем виде и, как мы уже говорили, создается комбинацией двух работ — природы и человека. Первая работа — даровая и общая по воле Провидения и никогда не теряет такого своего характера. Лишь вторая обладает ценностью, и, следовательно, результаты ее могут присваиваться любым из людей. Но благодаря развитию человеческого интеллекта и прогрессу цивилизации первая все более и более увеличивает свой удельный вес, а вторая все более и более уменьшает его с точки зрения и в аспекте реализации той или иной полезности. Отсюда следует, что род человеческий беспрерывно расширяет область безвозмездности и общности в сравнении с областью ценности и собственности. Этот плодотворный и вызывающий радость процесс как раз и выпадает из поля зрения науки, которая приписывает ценность содействию природы.

Все религии возносят хвалу Господу за его благодеяния.

Отец семейства благословляет хлеб, который он преломляет и раздает своим детям, трогательный обычай, не объяснимый никакими абстрактными рассуждениями, если бы в милостях Провидения не было ничего безвозмездного.

Сохраняемость. Это так называемое непременное условие появления и наличия ценности присовокупляется к тому условию, которое мы только что разбирали. Чтобы ценность существовала, полагает Смит, нужно, чтобы они фиксировались в какой-то вещи, которая может обмениваться, накапливаться, сохраняться, то есть в чем то материальном.

«Есть такой род труда, — говорит он, — который добавляет ценность к уже имеющейся ценности предмета труда. Есть и другой род труда, лишенный такого эффекта».

«Мануфактурный труд, — продолжает Смит, — фиксируется и реализуется в каком-то товаре, могущем быть проданным. Такое состояние товара длится хотя бы некоторое время после завершения работы по его изготовлению. Напротив, труд домашней прислуги (к нему автор относит и труд военных, администраторов, музыкантов, преподавателей и т. п.) не фиксируется ни в каком товаре, могущем быть проданным. Услуги исчезают по мере их оказания и не оставляют ни следа от ценности».

Здесь легко увидеть намерение соотнести ценность скорее с модификацией вещей, чем с удовлетворением нужд человека, а это глубочайшая ошибка, потому что хотя людям действительно нужно модифицировать вещи, но делают они это единственно с целью удовлетворения своих потребностей, то есть в конечном счете с целью потребления. Да, эта цель может достигаться посредством прямого и непосредственного усилия, но усилие может быть и предметом сделки, договоренности, обмена, и такое усилие тоже сохраняет свою ценность.

Что же касается интервала по времени между усилием и удовлетворением, то, по правде сказать, Смит придает слишком большое значение этому обстоятельству, когда утверждает, что от него зависит наличие или отсутствие ценности, говоря, что ценность товара, могущего быть проданным, требует для реализации ее, ценности, «хотя бы некоторое время». Разумеется, проходит какое-то время, пока изготовленная вещь не исполнит своего предназначения — удовлетворить потребность, но точно так же происходит и с любой услугой. Тарелка, спокойно лежащая у меня в буфете, обладает ценностью. Почему? Потому что она есть результат услуги, полученной мною от других людей, получивших за это свое вознаграждение, и результатом этим я еще не воспользовался. А как только воспользуюсь, ценность начнет исчезать. В конце концов, услуга исчезнет совсем, не оставив ни следа от своей ценности. Потребитель, так сказать, уничтожает ценность, ибо она была создана именно для потребления. Для понятия ценности не имеет никакого значения, даст ли сегодняшнее усилие удовлетворение сию минуту, завтра или через год.

Допустим, у меня появилась в глазу катаракта. Я обращаюсь к окулисту. Так неужели только инструмент, которым он воспользуется, будет иметь ценность, потому что инструмент имеет, так сказать, свой срок службы, а вот сама операция ценности иметь не будет, хотя я оплачиваю именно операцию и, быть может, немного торгуюсь с ним, сравнивая его услуги с услугами других окулистов? Это противоречило бы действительности, фактам, общепризнанным понятиям. А что такое теория, которая, игнорируя всеобщую практику, считает ее даже нежелательной и какой-то помехой?

Прошу читателя поверить, что у меня нет пристрастия спорить ради спора. И если я настаиваю на предлагаемых его вниманию элементарных понятиях, то делаю это с намерением подготовить его к восприятию весьма важных следствий, которые вытекают из этих понятий и о которых я поведаю ему позже. Я не знаю, нарушаю ли я законы методики повествования, когда заранее говорю о важности и серьезности этих следствий, но я делаю это потому, что опасаюсь исчерпать терпение читателя. Так, я несколько преждевременно заговорил о собственности и сообществе. По тем же побуждениям я заранее скажу несколько слов о капитале.

Смит, заставив богатство пребывать в самой материи, не мог мыслить о капитале иначе как о накоплении материальных предметов. А как быть с ценностью услуг, которые не могут накапливаться, капитализироваться?

Среди капиталов на первое место ставят орудия труда, машины, рабочие инструменты. Они служат привлечению естественных сил к человеческому производству, а поскольку силам природы приписывают способность создавать ценность, то думают, что рабочие орудия и инструменты сами по себе тоже наделены такой же способностью безотносительно ко всякой человеческой услуге, потому-то и полагают, будто заступ, плуг, паровая машина, действуя совместно и одновременно с факторами природы и усилиями человека, создают не только полезность, но еще и ценность. Однако, как я уже не раз говорил, при обмене всякая ценность оплачивается. Кому же причитается доля ценности, не зависящая от любых услуг между людьми?

Школа Прудона, выступив против земельной ренты, вполне логично для
себя выступила и против процента с капиталов, что является более широким тезисом, так как второе вбирает в себя первое. Я утверждаю, что с научной точки зрения прудоновская ошибка коренится в ошибке Смита. Несколько позже я покажу, что капиталы, рассматриваемые как естественные факторы и как действующие сами по себе, создают полезность, но никогда не создают ценности. Последняя по самой своей сути есть плод услуги. Я покажу также, что в обществе капиталы накапливаются не как материальные предметы, сохраняющие себя именно как таковые, а как ценности, то есть опять-таки как услуги. Тем самым будет прекращена, по меньшей мере виртуально и ввиду явной беспочвенности, недавняя критика продуктивности капитала, и прекращена она будет к удовлетворению тех самых людей, которые с этой критикой выступили, ибо если я докажу, что в сфере обмена не происходит ничего иного кроме взаимного оказания услуг, то г-н Прудон должен будет признать себя побежденным своим же собственным принципом.

Труд. Адам Смит и его ученики применили принцип ценности и к труду, подчеркнув при этом, что труд материален. Это противоречит другому, уже упоминавшемуся нами, мнению, что определенное участие в создании ценности принимают природные силы. Я не буду здесь раскрывать и разоблачать такого рода противоречия, проявляющиеся в своих зловещих следствиях, когда все эти авторы начинают рассуждать о поземельной ренте и о проценте с капиталов.

Как бы то ни было, когда те же авторы прилагают принцип ценности к труду, они очень близко приблизились бы к истине, если бы не ограничивали свое понимание труда трудом ручным, мускульным. Я уже говорил в начале этой главы, что ценность должна соотноситься с усилием. Именно это понятие и предпочитаю понятию груда, гак как оно имеет более общий характер и охватывает все виды человеческой деятельности. Но я сразу же хочу уточнить, что понятие это предполагает прежде всего обмениваемые усилия, или, иначе говоря, взаимные услуги, потому что оно обозначает не какую-то самодовлеющую вещь, а определенное соотношение между вещами и явлениями.

Следовательно, в определении Смита имеются, строго говоря, два изъяна. Первый — это то, что оно никак не учитывает обмена, без которого ценность не может ни возникнуть, ни быть постижимой. Второй изъян состоит в том, что сам Смит очень узко понимает само понятие труда, который на деле характеризуется не только интенсивностью и длительностью, но и умением, предусмотрительностью и даже счастливым или несчастливым стечением обстоятельств.

И заметьте, что слово «услуга», которое я предпочитаю, устраняет из смитовского определения эти два изъяна. Услуга обязательно предполагает ее передачу кому-то, потому что нельзя оказать услугу кому-то, если она этим кем-то не получена. Здесь также устраняется предрассудок, будто ценность обязательно должна быть строго пропорциональна тому или иному конкретному усилию.

А именно этим предрассудком грешат английские экономисты. Утверждать, что ценность заключена в труде, значит думать, что обе эти вещи служат мерой друг другу, что они пропорциональны между собой. Но это противоречит фактам, действительности, а определение, противоречащее действительности, есть никуда не годное определение.

Очень часто труд незначительный сам по себе принимается всеми за огромную ценность (примеры: брильянт, пение примадонны, росчерк пера банкира, удачная сделка судовладельца, мазок кисти какого-нибудь нового Рафаэля, индульгенция с полным отпущением грехов, не так уж трудная роль английской королевы и т. д.). А еще чаще упорный и почти непосильный труд ведет к разочарованию, к потере ценности. Если так обстоит дело, то как можно установить некую корреляцию, строго определенное соотношение между ценностью и трудом?

Мое определение снимает эту трудность. Ведь ясно, что бывают обстоятельства, когда легко и без всяких тягот можно оказать великую услугу. А бывают обстоятельства, когда, тяжело потрудившись, обнаруживаешь, что ни для кого и никакой услуги не получается. Вот почему и в данном контексте будет точнее сформулировать наш тезис так: ценность заключена скорее в услуге, чем в труде, поскольку она, ценность, пропорциональна первой и непропорциональна второму.

Я пойду еще дальше. Я утверждаю, что ценность во всяком случае определяется в одинаковой мере как получателем услуги, сбережением его труда, так и оказывающим его, затратой его труда. Пусть читатель вспомнит диалог двух договаривающихся сторон по поводу драгоценного камня. Он не был продиктован случайными обстоятельствами, и я решусь сказать, что таковы по сути все сделки. Не надо терять из виду, что мы предполагаем в этом нашем примере, как и в других, полную свободу воли и суждений обеих договаривающихся сторон. Каждая из них идет на сделку по многочисленным причинам и поводам, среди которых далеко не последнее место занимает возможная затруднительность для оказывающего услугу получить прямо и быстро предлагаемое ему удовлетворение. На это обращается ими мание обоими участниками сделки, один из которых хочет, чтобы сделка прошла гладко и завершилась успехом, а другой старается быть достаточно требовательным. Степень труда, который берет на себя оказывающий услугу, немало влияет на всю сделку, но это далеко не единственный фактор влияния. Так что было бы весьма неточным утверждать, что ценность определяется трудом. Она определяется множеством обстоятельств и условий, и все они охватываются понятием услуги. Вполне и даже очень правомерно утверждать, что под воздействием конкуренции все ценности имеют тенденцию все больше и больше соответствовать усилиям, или, так сказать, вознаграждению за заслуги. Такова одна из прекрасных гармоний социального устройства. Тем не менее такое уравнивающее давление, оказываемое на ценность конкуренцией, является сугубо внешним фактором, и, если не терять логики в рассуждениях, нельзя путать воздействие внешней причины на какой-либо феномен с самим этим феноменом[1].

Полезность. Ж. Б Сей был первым, сели не ошибаюсь, кто попытался сбросить ярмо материальности. Он неднусмысленно признал за ценностью моральное качество, хотя, быть может, он тут слишком увлекся, ибо сама по себе ценность не обладает ни физическими, ни моральными свойствами, а просто выражает определенное соотношение вещей.

Ведь сам же великий французский экономист сказал: «Никому не дано увидеть пределы научного познания. Ученые лезут на плечи друг друга, чтобы охватить взглядом как можно более широкий горизонт». Наверное, слава г-на Сэя (я сейчас отношу ее к проблеме, которая составляет нашу тему, а во всех других отношениях его слава поистине безгранична) состоит в том, что он оставил своим последователям и преемникам взглянуть на вещи шире и плодотворнее.

Основная же аксиома г-на Сэя такова: ценность имеет своим основанием полезность.

Если бы речь шла о полезности применительно к услугам между людьми, я не стал бы возражать. Самое большее, я заметил бы, что аксиома излишня, потому что она самоочевидна. И действительно, вполне ясно, что всякий согласится оплатить услугу, только если сочтет ее правомерной или, пусть даже ошибочно, полезной. Само слово «услуга» одного корня со словом «полезность»; последнее по-французски звучит и пишется «утилите», а это буквальное воспроизведение латинского «ути», что означает «служить», «оказывать услугу».

Но, к сожалению, не так понимает эти слова Сэй. Он усматривает принцип ценности не только в человеческих услугах, связанных с вещами, но и в полезных качествах самих вещей, которыми наделила их природа. Тем самым он вновь оказывается под ярмом материальности. Тем самым также — и об этом тоже надо сказать — он далек от того, чтобы порвать ненужную завесу, которой английские экономисты прикрыли проблему собственности.

Прежде чем разбирать аксиому Сэя по существу, я должен показать, насколько она логична или нелогична, иначе меня упрекнут, что я сам пустился в досужие рассуждения и вовлек в них читателя.

Нет сомнении, что полезность, о которой говорит Сэй, заключена в самих вещах. Если хлеб, древесина, уголь, сукно имеют ценность, это значит, что они обладают качествами, делающими их пригодными и нужными для нас, удовлетворяющими наши нужды в пище, тепле, одежде.

Отсюда, по Сэю, вывод, что поскольку природа создает полезность, она создает и ценность. Вот вам и ужасная путаница, которую враги собственности используют как грозное оружие.

Возьмем какой-нибудь продукт, к примеру хлеб. Я покупаю его за шестнадцать франков. Основная часть из этих шестнадцати франков, ввиду множества разветвлений и чрезвычайной сложности с авансированиями и вознаграждениями среди всех людей, непосредственно или отдаленно способствующих тому, чтобы я купил себе хлеба. Какие-то доли идут пахарю, сеятелю, сборщику урожая, молотильщику, возчику, а также кузнецу, тележнику, которые изготовили орудия труда. Пока что тут ничего не скажешь особенного, будь ты экономистом или коммунистом.

Но вот я замечаю, что четыре франка из моих шестнадцати идут собственнику земли, и я вправе спросить, оказал ли мне этот человек услугу, как все остальные, и действительно ли ему положено вознаграждение.

Согласно доктрине, которую я провожу и иллюстрирую на протяжении всего этого моего труда, ответ однозначен. Да, безусловно, да. Собственник оказал мне услугу. В чем же? А вот в чем: он или его предки огородили и обработали поле, убрали сорняки, отвели стоячую воду, удобрили плодородный слой, построили дом, хлев, конюшню. Все это — долгая и нелегкая работа, которую он или они выполнили сами или же, что то же самое, наняли и оплатили работников. Вот вам и услуга, которая в силу закона взаимности должна быть вознаграждена. Больше того, этот собственник никогда еще не был вознагражден полностью. Его труды и заботы не мог выкупить первый же, кто купил у него гектолитр зерна. Так как же можно урегулировать дело? Нужны изобретательность, законность и справедливость. И все это заключается в следующем: тот, кто хочет получить мешок зерна, должен уплатить сверх вознаграждения перечисленных нами тружеников еще и кое-что за услуги земельного собственника. Иначе говоря, ценность услуг со стороны земельного собственника должна распространяться на все мешки зерна, собранного с его поля.

Теперь можно задаться вопросом, слишком ли велико или слишком мало вознаграждение собственнику, которое мы определили в четыре франка. Сразу отвечаю: это не касается политической экономии. Наука эта лишь констатирует, что ценность услуг земельного собственника регулируется абсолютно теми же законами, что и ценность всех прочих услуг. Вот и все.

Может также вызвать удивление то обстоятельство, что такая, так сказать, разделенная на куски система вознаграждения не ведет к полной амортизации и, следовательно, к исчерпанию, исчезновению прав собственника. Те, кто удивляется этому и возражает против такого положения вещей, просто не знают, что в самой природе капитала заложена способность вечно производить ренту. Подробнее мы расскажем об этом позже.

А пока, чтобы не отклоняться от только что изложенного, замечу (ибо в этом вся суть), что в моих шестнадцати франках нет ни единой монетки, которая не была бы вознаграждением за человеческие услуги, а шла бы на оплату так называемой ценности, введенной в зерно природой, тогда как она ввела в него лишь полезность.

Но если, опираясь на аксиому Сэя и английских экономистов, вы скажете: «Из шестнадцати франков двенадцать причитаются пахарям, сеятелям, сборщикам урожая, возчикам и т. д., два франка компенсируют личные услуги земельного собственника, а еще два франка — это ценность, имеющая своей основой полезность, сотворенную Богом через посредство природных сил, то есть без всякого содействия со стороны человека», нам тотчас зададут вопрос: «Кто должен воспользоваться этой порцией ценности, кто имеет право на это вознаграждение? Бог не будет на него претендовать. Кто же осмелится претендовать за него?»

И чем больше Сэй разъясняет свое понимание собственности на такой основе, тем более уязвим он становится для своих противников. Сначала он вполне резонно сравнивает землю с лабораторией, где происходят химические реакции, результат которых полезен людям. «Земля, — добавляет он, — является, следовательно, производителем полезности, и когда она (земля) заставляет платить за эту полезность в форме прибыли или арендной платы, идущей ее собственнику, так ведь она же дает нечто потребителю, за что тот ей (земле) и платит. Она (все та же земля) дает ему произведенную полезность, и, производя эту полезность, земля столь же продуктивна, что и труд.

Суждение вполне определенное. Перед нами два претендента на вознаграждение со стороны потребителя хлеба — земля и труд. Они выступают на равных, так как земля, говорит г-н Сэй, так же продуктивна, как и труд. При этом труд должен вознаграждаться как услуга, а земля — как полезность, но земля ничего не требует для самой себя (интересно, как бы это могло быть?), значит, надо платить ее собственнику.

Именно на этом основании Прудон требует от собственника, выступающего от имени земли, доказать свои полномочия.

Итак, хотят, чтобы я платил, или, иными словами, оказал мою услугу за то, что я получаю полезность, созданную природой независимо от содействия всех людей, услуги которых я уже оплатил.

Но я повторяю мой вопрос: сто воспользуется моей услугой?

Будет ли это производитель полезности, то есть земля? Это же абсурдно, и я буду спокойно ждать, пока она не пришлет ко мне судебного исполнителя.

Будет ли это человек? Но за что ему платить? Если за услугу, то пожалуйста! Однако в таком случае вы разделяете мою точку зрения. Ценностью обладает человеческая, а не природная услуга. Вот к такому выводу я и хотел вас подвести.

Тем не менее это противоречит вашему же тезису. Вы утверждаете, что все человеческие услуги оплачены четырнадцатью франками, а остающиеся два франка, доводящие хлеб до его цены, приходятся на ценность, создаваемую природой. Еще и еще раз я спрашиваю: на каком основании, в каком качестве человек, любой человек, будет получать эту плату? Ведь, к сожалению, слишком ясно, что если вы а,аете имя собственника человеку, претендующему на эти два франка, вы оправдываете хорошо известный постулат: «Собственность есть кража».

И пусть не думают, что смешение полезности с ценностью наносит удар только земельной собственности. Посягнув на земельную ренту, оно посягает и на процент с капитала.

В самом деле, машины, орудия труда тоже, как и земля, создают полезность. Если эта полезность имеет ценность, она должна оплачиваться, ибо само слово «ценность» предполагает наличие права на получение вознаграждения за нес. Но кого надо вознаграждать? Видимо, собственника машины За что, за его личную услугу? Тогда так и скажите, что ценность заключена и услуге. Однако если вы утверждаете, что первый платеж идет за услугу, а второй за полезность, произведенную машиной независимо от всякого человеческого вмешательства, уже оплаченного, то вас спросят, кому предназначается этот второй платеж и как человек, уже вознагражденный за свои услуги, может иметь право требовать нечто сверх того.

Истина состоит в том, что полезность, произведенная природой, есть полезность даровая и, следовательно, общая для всех, как и полезность, произведенная собственно орудиями труда. Она даровая и общая, но когда надо потрудиться, то есть оказать услугу самому себе, так сказать, собирая полезность, или когда человек препоручает этот труд другому, и тот, значит, оказывает ему услугу, притом эквивалентную, тут-то и появляется ценность безотносительно ко всякой естественной полезности. Труд может быть большим или малым, и это заставляет варьировать ценность, но отнюдь не полезность. Когда мы находимся у обильного родника, вода в нем даровая для всех, достаточно ее зачерпнуть. Когда же мы просим соседа принести нам воды, тут уже появляется соглашение, сделка, а вместе с ней и ценность, но это не мешает тому, чтобы сама вода оставалась даровой. Если источник находится в часе ходьбы, в сделке это учитывается, но принцип сделки не меняется никак. По причине расстояния ценность не перейдет ни в воду, ни в ее полезность. Вода будет оставаться даровой, пойдем ли мы за ней сами или попросим кого-нибудь принести ее нам.

Так и во всем. Полезности окружают нас со всех сторон, но надо потрудиться взять их. Наши усилия бывают порою очень простыми, но чаще они сложны. Пара пустяков зачерпнуть воды, полезность которой подготовила природа. Гораздо сложнее собрать урожай зерна, полезность которого тоже подготовила природа. Поэтому ценность этих двух видов усилий различается по степени, но не по принципу. Услуга бывает большей или меньшем, потому она и обходится дороже или дешевле, а полезность ее от этого не меняется, остается даровой.

Когда в процесс вступает хорошее и добротное орудие труда, что происходит? Полезность извлекается легче. Поэтому и услуга снижает свою ценность. Книги стали дешевле после изобретения книгопечатания. Великолепный феномен, который мы и не заметили! Вы утверждаете, что орудия труда производят ценность. Вы ошибаетесь. Они производят полезность, а ценности, по мере совершенствования орудий, они не производят, а наоборот, все больше сводят ее на нет.

Бесспорно, что тот, кто сделал машину, оказал людям услугу. Он получает вознаграждение, а последнее увеличивает ценность продукта. Вот почему мы склонны думать, будто мы оплачиваем полезность, произведенную машиной. Но это иллюзия. Мы оплачиваем услуги всех тех, кто собрал, смонтировал, пустил в ход машины. Ценность настолько мала в произведенной полезности, что, даже платя за эти новые услуги, мы получаем куда больше полезности и приобретаем продукт дешевле, чем раньше.

Так что давайте научимся отличать полезность от ценности. Только такой ценой мы освоим экономическую науку. И даже не то чтобы полезность и ценность не были идентичными и даже не походили друг на друга, а я утверждаю нечто большее, не боясь впасть в парадокс: эти понятия взаимно противоположны. Потребность усилие, удовлетворение — вот человек, говорили мы, разбирая проблему в экономическом ракурсе. полезность соотносится с потребностью и ее удовлетворением. Ценность соотносится с усилием. Полезность есть благо, которое, так сказать, устраняет потребность путем ее удовлетворения. Ценность есть зло, так как она воздвигает преграду между потребностью и удовлетворением. Не будь такой преграды, не надо было бы прилагать усилия и обмениваться усилиями, и полезность была бы беспредельной, даровой и общей для всех без всяких условий, а о том, что такое ценность, все забыли бы. При наличии же преграды полезность может оставаться даровой лишь при обмениваемых друг на друга услугах, и вот они-то, будучи взаимно сопоставлены, выявляют и констатируют ценность. Чем больше преград встает перед щедротами природы и прогрессом самых разных наук, тем больше полезность приближается к безвозмездности и абсолютной общедоступности, так как тягостные условия получения благ и, следовательно, ценность уходят вместе с преодоленными преградами. Я буду счастлив, если после всех этих рассуждений, которые могут показаться довольно-таки заумными, пространными, а порой, наоборот, слишком краткими и неполными, мне удается привить читателю успокоительную убежденность в том, что собственность на ценность правомерна и законна, и в том, что полезность неуклонно ведет к общности людей и к общедоступности благ для них.

И еще одно замечание: все, что служит, полезно (вспомним латинское «ути», означающее «служить»). В этом отношении очень сомнительно, что в мире, во всей Вселенной существовало что-нибудь такое, будь то сила или материя, что не было бы прямо или косвенно полезным для человека.

Мы можем утверждать, не боясь впасть в заблуждение, что нас окружает великое множество полезных нам вещей и явлений, а мы о том и не подозреваем. Если бы, скажем, орбита луны была выше или ниже, то вполне возможно, что наше неорганическое царство, а за ним царство растительное и, следовательно, царство животное были бы совершенно иными. Вон без той звезды на небосводе, которую я вижу, когда пишу эти строки, быть может, не было бы и рода человеческого. Природа заполонила нас полезностями. Во многих субстанциях и феноменах мы эти полезности обнаруживаем довольно быстро; другие помогает найти наука и опыт; третьи осознаются косвенно, как некое дополнение к чему-то уже известному, или же мы вообще не ведаем о них.

Когда эти субстанции и феномены воздействуют на нас помимо нашей воли, нам совсем нет надобности выискивать степень их полезности, да и сделать этого мы в общем не можем. Мы знаем, что кислород и азот нам полезны, но не пытаемся, а попытаемся, так не получится, определить, в какой мере они нам полезны. У нас нет для оценки, для нахождения ценности никакого критерия. То же самое можно сказать о соли, обо всех силах, имеющихся у природы. Когда природные факторы приходят в движение и комбинируются, чтобы создать нам полезность без нашего участия, мы этой полезностью пользуемся, никак ее не оценивая. А вот когда привступает наше содействие, да еще разные виды содействия обмениваются друг на друга, тогда, и только тогда, появляются оценка и ценность, притом оцениваются не субстанции и феномены, о которых мы подчас ничего не знаем, а именно это наше содействие.

Вот почему я и говорю: ценность есть определение обмениваемых услуг. Услуги могут быть весьма сложными, могут требовать множества всяких работ проводимых непосредственно или проведенных в прошлом, могут переносится из одного полушария в другое, передаваться от одного поколения другому в них могут вовлекаться много договаривающихся сторон, они могут обуславливаться кредитованием, авансами, договоренностями всякого рода, лишь бы достигался общий баланс. При всем при том принцип ценности заключен в них, услугах, а не в полезности. Они, если высказаться образно, везут на себе, как повозки, все полезности, даровые и переходящие из рук в руки, так сказать, поверх рынка услуг.

В конце концов можно, если кому-то это угодно, усматривать основу ценности в полезности, я не буду спорить. Но только давайте договоримся, что речь должна идти не о той полезности, которая заключена в вещах и феноменах, даруемых Провидением или могуществом умения и искусства самих но себе, а о полезности человеческих услуг, сопоставляемых и обмениваемых.

Редкость. Согласно Сениору, из всех обстоятельств и условий, влияющих на ценность, редкость, малая встречаемость — это самое главное, решающее. У меня нет против этого никаких возражений, кроме одного: здесь молчаливо предполагается, что ценность неотъемлема от самих вещей. Против подобного допущения я всегда буду восставать. По сути дела, само слово «редкость», рассматриваемое в контексте нашей темы, кратко выражает следующую идею: при равенстве вещей во всех прочих отношениях та или иная услуга имеет тем больше ценности, чем труднее нам оказать ее самим себе и, следовательно, чем требовательнее те, которых мы просим оказать нам такую услугу. Редкость есть одна из этих трудностей. Это добавочная преграда, которую надо преодолевать. Чем больше она велика, тем щедрее мы вознаграждаем тех, кто преодолевает ее ради нас. Редкость часто влечет за собой очень и очень значительные вознаграждения, и именно поэтому я говорил выше, что не разделяю точку зрения английских экономистов, считающих, что ценность пропорциональна труду. Ведь надо же принимать во внимание также и скупость природы по отношению к нам в некоторых аспектах ее, в целом, щедроты. Еще раз скажу, что слово «услуга» охватывает все эти обстоятельства и все нюансы этих обстоятельств.

Суждение. Шторх видит ценность просто в суждении о ней. Конечно, всякий раз, когда дело идет о каком-то соотношении, надо сопоставлять и судить. Но само соотношение — это одно, а суждение о нем — это нечто другое. Когда мы сравниваем между собой высоту двух деревьев, то разница в высоте не зависит от нашего суждения о ней.

О каком же соотношении мы судим, когда определяем ценность? О соотношении двух обмениваемых услуг? Всегда требуется выяснять, чего стоит та и другая услуга, оказанная и полученная, будь то какие-то действия или вещи; при этом надо принимать в расчет все обстоятельства, а не только собственную полезность действий или вещей, ибо полезность частично может наличествовать вне всякой человеческой деятельности и, следовательно, не иметь никакого отношения к ценности.

Шторх не может избавиться от фундаментального заблуждения, которое я развенчиваю и опровергаю, когда он говорит: «Наше суждение открывает нам соотношение, существующее между нашими нуждами и полезностью вещей.
Тот вывод, к которому мы приходим касательно полезности вещей. как раз и составляет их ценность».

Затем он утверждает: «Чтобы создать ценность, нужна объединенная совокупность трех требований: 1) чтобы человек испытывал или думал, что испытывает, ту или иную потребность; 2) чтобы существовала, вещь, могущая удовлетворить эту потребность; 3) чтобы суждение высказывалось по поводу полезности этой вещи. Следовательно, ценность вещей — это их относительная полезность».

Днем я испытываю потребность, чтобы мои глаза ясно и четко видели все предметы. Эту потребность удовлетворяет солнечный свет. Мое суждение касается полезности солнечного света и... он не содержит никакой ценности. Почему? Потому что я пользуюсь им, не требуя ни от кого никаких услуг.

Допустим, ночью я испытываю такую же потребность. Существует вещь, способная ее удовлетворить, хотя и весьма несовершенно, — свеча. Мое суждение тоже касается полезности свечи, но она уже содержит ценность. Почему? Потому что тот, кто изготовил свечу, не хочет оказать мне услугу, отдав ее мне, если я не окажу ему эквивалентной услуги.

Таким образом, сопоставляют и судят, желая найти ценность, вовсе не относительную полезность вещей, а соотношение двух услуг.

Вот при такой корректировке я не отверг бы определения Шторха.

Резюмируем сказанное, чтобы показать, что мое определение вбирает в себя все истинное из определений моих предшественников и устраняет все ошибочное.

Как я уже говорил, принцип ценности пребывает в человеческой услуге. Ценность есть результат определения и сравнения двух обмениваемых услуг.

Ценность должна предполагать усилие, ибо оказать услугу значит приложить какое-то усилие.

Ценность значит сравнение взаимных усилий, по меньшей мере могущих быть взаимными. В услуге содержатся такие понятия или просто слова, как «дать» и «получить».

Тем не менее фактически ценность не обязательно должна быть пропорциональной усилию, и в услуге такая пропорциональность чаще всего не наблюдается.

На ценность воздействует множество внешних обстоятельств, которые сами не содержат ценности. А вот слово «услуга » охватывает все эти обстоятельства во вполне приемлемой мере и степени.

Материальность. Когда услуга состоит в том, чтобы передать кому-нибудь ощутимую, материальную вещь, то не возбраняется говорить, что сама вещь обладает ценностью; это будет просто метонимическим выражением. Но никогда не следует терять из виду всего лишь иносказательное значение такого утверждения, приписывающего самим вещам ценность, которая на деле принадлежит услугам, оказываемым в форме передачи вещей.

Сберегаемость. Идет ли речь о материи или не о ней, ценность сохраняется вплоть до удовлетворения потребности и никуда дальше не распространяется. На ее характер не влияют такие обстоятельства, как непосредственное или опосредованное удовлетворение, личная или какая-нибудь иная услуга.

Накопляемсть. В обществе накопляется, посредством сбережения, не материя, а ценность, или, иначе говоря, услуги[2].

Полезность. Я допускаю вместе с г-ном Сэем, что полезность есть, основа ценности, но только при условии, что речь идет не о полезности, заключенной в самих вещах, а о полезности услуг.

Труд. Я допускаю вместе с Рикардо, что труд есть основа ценности, но при условии, что прежде всего само слово «труд» будет пониматься в самом широком смысле и что не будет делаться противоречащего действительности вывода, будто существует строгая пропорциональность между трудом и ценностью; иначе говоря, надо заменить слово «труд» словом «услуга».

Редкость. Я допускаю вместе с Сениором, что редкость влияет на ценность. Но почему? Потому что она делает услугу более дорогостоящей.

Суждение. Я допускаю вместе со Шторхом, что ценность есть результат суждения, но при условии, что наше суждение касается не полезности вещей а полезности услуг.

Таким образом, экономисты всех мастей должны быть довольны. Я всем им воздал должное, потому что каждый из них разглядел какую-то сторону истины. Заблуждение же можно увидеть, так сказать, на другой стороне медали.

Пусть сам читатель рассудит, все ли крупицы истины я собрал в моем определении и все ли ошибки и заблуждения отмел.

А завершу я рассмотрение этой проблемы, если можно так выразиться, квадратурой круга политической экономии, которая именуется мерой ценности. Здесь я повторю, но еще более настойчиво и подчеркнуто, то, что было так или иначе сказано в предыдущих главах.

Я говорил, что наши средства обеспечения нас всем необходимым, дары природы, наши способности, активность, предусмотрительность и прозорливость еще не дают нам точной меры. Все эти свойства и качества переменчивы сами по себе, они разные у разных людей, а у одного индивида меняются от минуты к минуте, так что вся их совокупность находится в непрерывном движении.

Если мы именно так будем рассматривать обстоятельства, влияющие на ценность, то есть полезность, труд, редкость, суждение, и если мы признаем, что все они варьируются до бесконечности, то как же можно найти твердую меру для ценности?

Было бы забавно, если бы такую твердость искали в чем-то среднем, а именно в среднем элементе между двумя крайними, ибо он сам подвижен, а те еще подвижнее.

Следовательно, экономисты, ищущие абсолютную меру ценности, гоняются за химерой. Больше того, ими гоняются за полной бесполезностью. Во всеобщей практике приняты в обращение золото и серебро, хотя все знают, что ценность этих металлов изменчива. Но переменчивость меры никого не волнует, ибо если одна и та же мера прилагается в какой то момент к двум обмениваемым вещам, она не может нарушить правомерность и законность обмена. Некая «усредненная пропорциональность» может подниматься или снижаться, но все-таки она выполняет свою задачу, а задача эта — с достаточной точностью выразить соотношение между двумя элементами, которые мы назвали крайними.

Наука не ставит себе целью, как это делает обмен, найти действующее, реальное соотношение между услугами, для этого достаточно обратиться к деньгам-монетам. Она ищет прежде всего соотношения между усилием и удовлетворением. В этом отношении мера ценности, если таковая существует, ничего ей не дает, потому что усилие всегда несет удовлетворению некую весьма переменчивую долю даровой полезности, не имеющей ценности. И именно ввиду того, что как раз этот элемент благополучия теряется из виду, большинство пишущих на эту тему сожалеют по поводу отсутствия меры ценности. Они не увидели и не видят, что такая мера все равно не даст ответа на вопрос: в чем состоит относительное богатство, или просто благополучие, если сравнивать между собой два класса, два народа, два поколения?

Итак, чтобы решить проблему, науке нужна мера не между двумя услугами, которые могут нести на себе самые разные доли даровой полезности, а между усилием и удовлетворением, и эта мера представляет собой не что иное как само усилие, или саму работу.

Но как труд может служить мерой? Разве сам он не есть один из самых подвижных элементов? Разве не бывает он либо более, либо менее легким, ловким, удачливым, опасным, отвратительным. Разве не требует он либо того, либо иного участия умственных способностей или нравственных качеств? И не ведет ли он вследствие этого к очень и очень разному вознаграждению?

Есть род труда, который во все времена и повсюду идентичен самому себе и должен служить типовым эталоном. Это труд самый простой, самый грубый, примитивный, мускульный, в наибольшей степени лишенный содействия со стороны природы, труд, доступный любому человеку и оказывающий такие услуги, которые каждый может оказать самому себе, труд, не требующий ни исключительной силы, ни ловкости, ни обучения, труд, который господствовал на заре человеческой истории, — одним словом, труд простого поденщика. Это труд самый предлагаемый, самый неспециализированный, самый однообразный и самый низкооплачиваемый. Все вознаграждения выстраиваются и градуируются исходя из этой базы и растут, чем больше того заслуживает труд.

Так что если хотят сопоставить два социальных положения, не надо прибегать к мере ценности, и не надо этого делать по двум в равной степени логичным мотивам, прежде всего потому, что такой меры не существует; далее, даже если вообразить, что она существует, она дала бы ошибочный результат, потому что не учитывался бы существеннейший и растущий элемент достижения человеческого благополучия — даровая полезность.

Напротив, надо полностью забыть о ценности, особенно о деньгах-монетах таким вопросом: каково в такой то стране и в такую то эпоху количество каждого вида специализированных полезностей и какова сумма всех полезностей, соответствующая определенному количеству грубого труда. Иначе говоря: какую степень благополучия может обеспечить посредством обмена простой поденщик?

Можно утверждать, что естественный социальный порядок способен к совершенствованию и гармонизации, если, с одной стороны, число людей, занятых грубой работой и получающих наименьшее вознаграждение, непрерывно уменьшается, а с другой — удовлетворение, измеряемое не в ценности и не в монете, а в реальном удовлетворении, непрерывно растет .

Древние хорошо представляли себе все комбинации обмена:

Продукт на продукт, продукт на услугу, услуга на продукт, услуга на услугу.

Поскольку в обмене участвуют продукты и услуги, нужно, чтобы они имели нечто общее, нечто такое, посредством чего они сопоставляются, а именно — ценность.

Но ценность — это такая вещь, которая идентична самой себе. Следовательно, она может иметь, будь то в продукте или в услуге, лишь одно и то же самое происхождение и смысл существования.

А если так, то не заключена ли ценность изначально и по сути дела в продукте, и только по аналогии ее распространяют на услугу?
И напротив, не пребывает ли ценность в услуге, а в продукте воплощается единственно потому, что она воплощается в услуге?

Некоторые могут полагать, что это довольно-таки надуманный вопрос. Да, в общем так оно и есть, и мы с вами увидим это из дальнейшего моего изложения. Но пока что я ограничусь вот каким соображением: насколько было бы странно, если бы в политической экономии хорошее или плохое определение ценности не имело бы никакого значения.

Мне представляется бесспорным, что в начале своего существования как науки политическая экономия усматривала ценность в продукте и, больше того, в материале, материи самого продукта. Физиократы приписывали ценность исключительно земле и называли бесплодными те классы общества, которые ничего не добавляют к материи; так что в их глазах материя и ценность теснейшим образом переплетены между собой.

Представляется, что Адам Смит должен был бы выступить против такого понимания вещей, поскольку он выводит ценность из труда. Разве чистые услуги не требуют труда, и, следовательно, разве они не предполагают наличие ценности? Смит был близок к истине, но не подошел к ней вплотную. Помимо того что он заявил, что труд, чтобы обрести ценность, должен прилагаться к материи, к чему-то физически ощутимому и способному накопляться, он, как всем известно, повторял догму физиократов, относя к непродуктивным те классы, которые ограничивают свою деятельность оказанием услуг.

По правде сказать, Смит много занимается этими классами в своем трактате о богатстве. Но что это доказывает? Ведь он, дав им свое определение, оказался в тупике, и, значит, ею определение ложно, Смит никогда не вышел бы на просторы научных исследований и не прославился бы, если бы не написал прекрасные труды совсем на другие темы — об образовании, духовенстве, государственной службе, и если бы, трактуя проблемы богатства, он ограничился лишь его определением. К счастью, он, будучи, строго говоря, непоследовательным, избавился от ярма своих собственных предпосылок. Так, в общем, происходит всегда. Тот или иной исследователь, если он исходит из ложного принципа, обязательно окажется непоследовательным. А если такой непоследовательности он не замечает, то неуклонно погружается в прогрессирующий абсурд, и, откровенно говоря, в таком случае человек перестает быть не только талантливым исследователем, но в конечном счете и вообще человеком.

Подобно тому как Смит все-таки сделал шаг вперед от физиократов, так и Сэй сделал шаг вперед от Смита. Не без трудностей, но он постепенно пришел к признанию ценности за услугами, однако сделал это путем аналогии и расширительного понимания принятых им же самим понятий. Главную ценность он отводил продукту, и это наглядно можно видеть из весьма странного названия, введенного им: «нематериальные продукты», ибо эти два слова никак не вяжутся друг с другом. Сэй исходил из творчества Смита, и это доказывается тем, что теория мэтра излагается в первых же строках его ученика и последователя. Но Сэй размышлял и продвигался вперед и дальше целых тридцать лет. Он еще ближе подошел к истине, хотя не постиг ее полностью и исчерпывающе.

Впрочем, можно было бы полагать, что он выполнял свою задачу экономиста двояко — как распространяя на услугу понятие ценности продукта, так и переводя это понятие с услуги на продукт, если бы пропаганда социалистов, опираясь именно на его выводы, не обнаружила, притом весьма наглядно, недостаточность и опасность его принципа.

Я задал сам себе вопрос: если некоторые продукты имеют ценность, если ценность имеют некоторые услуги и если при всем при том ценность, идентичная самой себе, имеет один и единый источник своего происхождения и смысл своего существования, так где же находятся этот источник и смысл — в продукте или услуге?

И я сам во всеуслышание даю ответ, в истинности и правомерности которого ни на миг не сомневаюсь: всякий продукт, имеющий ценность, предполагает наличие услуги, тогда как всякая услуга не обязательно должна предполагать наличие продукта.

Это обстоятельство представляется мне решающим и ясным, как правила и законы математики.

Вот вам услуга: обретает ли она или не обретает материальную форму, она обладает ценностью, потому что это именно услуга.

Вот вам материя: когда кто-то отдает нечто материальное другому, материя приобретает ценность, ибо этот кто-то оказывает услугу, а если услуги нет, то и материя лишена ценности.

Следовательно, ценность идет не от материи к услуге, а наоборот, от услуги к материи.

Это еще не все. Говоря о ценности, легче легкого объяснить это преимущество, этот приоритет услуги перед продуктом. Далее мы покажем, что это объясняется одним вполне очевидным обстоятельством, которого не замечали как раз потому, что оно слишком бросается в глаза. Оно есть не что иное как естественная предусмотрительность человека, который не ограничивается оказанием просимых у него услуг, а заранее готовится оказывать просимым у него услуги, которые еще будут востребованы другими. Именно так «услуга за услугу» преобразуется в «продукт за продукт», оставаясь доминирующим и разъяснительным фактором всякой сделки.

Жан говорит Пьеру: «Мне нужна чаша. Я должен был бы сам ее изготовить но если изготовишь для меня ее ты, ты окажешь мне услугу, за которую и отплачу тебе равноценной услугой».

Пьер соглашается. Он раздобывает подходящую глину, перемешивает ее, лепит чашу — короче говоря, он делает то, что мог бы и должен бы сделать Жан.

Совершенно ясно, что налицо услуга, определяющая ценность. «Услуга» — доминирующее слово в сделке. И если затем ценность как бы внедряется продукт, то лишь потому, что ценность родилась из услуги, которая, услуга, есть комбинация работы, выполненной Пьером, и работы, сбереженной Жаном.

И вот может случиться, что Жан будет не раз обращаться к Пьеру с подобным предложением и что другие люди будут просить у него того же самою, так что Пьер уже может предвидеть с достаточной определенностью, что на него посыплются предложения такого рода, и тогда он будет готовится принимать их. Он скажет сам себе: «Я уже как-то наловчился изготовлять чаши, и опыт подсказывает мне, что люди испытывают потребность в чашах и хотят удовлетворить ее».

И вот теперь Жан должен был бы сказать Пьеру слова в смысле не «услуга за услугу», а «услуга за продукт». А если еще Жан, со своей стороны, предусмотрел нужды Пьера и заранее поработал, чтобы их удовлетворить, он сказал бы «продукт за продукт».
Но в чем, спрашиваю я, этот прогресс, следующий из способности человека предвидеть, в чем он меняет природу и происхождение ценности? Разве она не имеет всегда своим основанием и своей мерой услугу? Какое имеет значение для верного понимания ценности то обстоятельство, что Пьер изготовил чашу лишь после того, как его об этом попросили, или же изготовил ее заранее, предвидя, что его об этом попросят?

Заметьте: в истории человечества и вообще в человечестве неопытность и непредусмотрительность предшествуют опытности и предусмотрительности. Лишь с ходом времени люди научаются предвидеть свои взаимные нужды и заранее готовиться удовлетворять их. Логически формула «услуга за услугу» должна была предшествовать формуле «продукт за продукт». Последняя есть одновременно плод и признак уже кое-каких распространившихся знаний, кое-какого нажитого опыта, определенной политической безопасности, определенной веры в будущее — одним словом, какого-то уровня цивилизованности. Такая социальная предусмотрительность, такое доверие к спросу, побуждающее заранее готовить предложение, такого рода интуитивная статистика, о которой каждый имеет более или менее точное представление и тем самым способствует установлению удивительного равновесия между нуждами и их удовлетворением, — все это есть одна из самых аффективных движущих сил, ведущих к совершенствованию человека и человечества. Отсюда и разделение труда и занятии, профессий и ремесел. Отсюда и одно из благ, ревностно искомых и изыскиваемых людьми: стабильность вознаграждений в форме заработка применительно к труду и процент применительно к капиталу. Отсюда также появление кредита, долгосрочных операций, всяческих мер по снижению риска и т. д. Просто изумительно, как это так политическая экономия не заметила столь достойного свойства человека — предусмотрительности, предвидения. Видимо, так получилось потому — и об этом говорил Руссо, — что нам трудно разглядеть среду, в которую мы полностью погружены сами и которая является нашей естественной средой. Наше внимание привлекают только какие-то необычности, а все приглядевшееся не замечается, хотя оно-то и воздействует на нас постоянно, глубоко меняя самого человека и человеческое общество.

Вернемся, однако, к нашей теме. Возможно, что человеческая предусмотрительность, расширяясь и распространяясь, все больше будет прибегать к формуле «продукт за продукт», заменяя ею формулу «услуга за услугу». Но не будем забывать, что впервые понятие ценности появилось в примитивной и необходимой форме обмена, что эта примитивная форма есть взаимная услуга и что в конечном счете и под углом зрения обмена продукт есть не что иное как предугаданная услуга.

После того как я констатировал, что ценность не является чем-то, внутренне присущим материи, и не может рассматриваться как одно из множества свойств материи, я вовсе не отрицаю, что ценность переходит от услуги к продукту, чтобы, так сказать, воплотиться в последнем. Прошу моих критиков поверить мне, что я не такой педант, чтобы настаивать на изъятии из языка таких ходячих выражений, как: золото стоит столько-то, пшеница столько-то, земля столько-то. Я лишь оставляю за собой право спросить науку: а почему так? И если она ответит мне: потому что золото, пшеница, земля обладают внутренне присущей им ценностью, то я с полным основанием скажу ей, науке: «Ты ошибаешься, так как есть на свете золото и земля, не имеющие ценности; это те золото и земля, которые еще не дали повода и случая для взаимных услуг между людьми. Твоя ошибка опасна, ибо она побуждает усматривать узурпацию безвозмездных даров Бога в простом праве людей на взаимность услуг».

Так что я готов признать, что продукты имеют ценность, но пусть и со мной согласятся, что она в них — не главное, а по сути ценность имеет прямое отношение к услугам и ведет свое происхождение от них.

Все это настолько важно, что напрашивается очень важное следствие, притом фундаментальное в политической экономии, которое, однако, не было замечено, да и не могло быть замеченным, а именно:

Когда ценность перешла от услуги к продукту, она сохранила в нем все шансы и возможности, которые не порвали ее связей с услугой.

Ценность не остается фиксированной и неизменной в продукте, как это было бы, если бы она была одним из неотъемлемых свойств продукта. Напротив, она переменчива и может подниматься неопределенно высоко или опускаться вплоть до самоликвидации в зависимости от характера и рода услуг, от которых она ведет свое происхождение.
Конечно, тот, кто изготовляет чашу, чтобы продать ее через год, вкладывает в нее ценность, которая определяется характером и объемом услуги. Но это не ценность немедленно оказываемой услуги, а ценность, которая проявит себя через год. Если ко времени продажи чаши услуга такого рода будет востребована в большей степени, чаша будет стоить дороже. В обратном случае она будет стоить дешевле.

Вот почему человек должен постоянно совершенствовать свою способность предвидеть и предусматривать, чтобы не прогадать. Перед ним всегда перспектива роста или падения ценности, и если он прозорлив, он будет вознагражден, а если ошибется, будет наказан. И заметьте, что его успехи или неудачи совпадают с понятиями добра или зла. Если он верно угадывает будущее, то он заранее готовится предложить обществу услуги, наиболее искомые, ценимые, эффективные, отвечающие наибольшим нуждам; тем самым такой человек способствует смягчению редкости, увеличению количества нужных вещей и услуг, которыми воспользуется большее число людей с меньшими для них жертвами. Если же, напротив, он ошибся в оценке будущего, то подготовленные им услуги окажутся ненужными, и он, в ущерб себе, сотворит, так сказать, благо со знаком «минус». Это будет симптомом того, что некоторые нужды не требуют большой социальной активности, которая должна принять какое-то другое направление, иначе она просто не будет вознаграждена.

Этот примечательный факт, а именно что, если можно так выразиться, инкорпорированная ценность не теряет своих связей с услугами, — этот факт, говорю я, приобретает чрезвычайную важность не только потому, что он наглядно доказывает и подтверждает теорию о том, что принцип ценности пребывает в услуге, но и потому, что он просто и легко объясняет феномены, которые считаются анормальными в любых иных системах.

Зададимся таким вопросом: как только тот или иной продукт поступил на мировой рынок, то возникают ли у человечества тенденции, которые направлены скорее на понижение, чем на повышение ценности этого продукта? Но это то же самое, как спросить, направлен ли тот род услуг, который породил эту ценность, на повышение или понижение вознаграждения за тот самый род услуг. Возможно и то, и другое, что и открывает безграничное поле для опробования возможностей человеческого предвидения.

Вместе с тем надо заметить, что общий закон, в соответствии с которым человеческие существа способны экспериментировать, обучаться, узнавать, исправляться, — это закон прогресса. В определенную эпоху затрата времени и труда дает больше результатов, чем в эпоху предыдущую. Отсюда можно сделать вывод, что в инкорпорированной ценности преобладает тенденция к ее снижению. Например, если чаша, о которой я не раз говорил как о некоем символе продуктов вообще, изготовлена довольно много лет назад, то, по всей видимости, она будет изрядно обесценена. В самом деле, сегодня подобную чашу можно изготовить более ловко, имея больше ресурсов, лучшие орудия труда, меньше капиталов и не такое уж четкое и строгое разделение труда. Желающий приобрести эту чашу не говорит: «Скажите мне, какую работу, по количеству и качеству, вы потратили на нее, чтобы я мог соответственно вознаградить вас». Нет, он говорит другое: «Сегодня, благодаря прогрессу данного ремесла, я могу сам изготовить подобную чашу или приобрести ее в порядке обмена; затрачено труда будет столько-то, и качество Будет такое-то; вот в этих пределах я и согласен вас вознаградить».

Вот почему отсюда и следует, что всякая инкорпорированная ценность, или, иначе говоря, всякий накопленный труд или всякий капитал имеет тенденцию к снижению по отношению к совершенствующимся и все более продуктивным услугам и что при обмене сегодняшнего труда на труд вчерашний преимуществом обладает, как правило, сегодняшний труд. Так и должно быть, потому что сегодняшний труд дает больше услуг.

Потому-то и оказываются чистым пустозвонством речи, которые мы часто слышим и в которых присутствует неуместная критика ценности, заключенной в земельной собственности.

А ведь эта ценность ничем не отличается от других ценностей ни по своему происхождению, ни по своей природе, ни по общему закону своего собственного снижения.

Она, эта ценность, содержит в себе прошлые услуги — осушение, корчевание, удаление валунов и прочих камней, выравнивание поля, его ограждение, обогащение плодородного слоя, возведение всяких помещений и т. д. Эта стоимость присутствует, чтобы подтвердить право на возмещение затрат на все эти услуги. Но такое право не регулируется выполненной работой. Земельный собственник не говорит: «Дайте мне в обмен на мою землю столько работы, сколько было потрачено на нее» (именно так надо было бы сказать, если бы, согласно теории Смита, ценность происходила от труда и была ему пропорциональна). Тем более он не говорит вопреки утверждениям Рикардо и немалого числа экономистов: «Дайте мне прежде всего столько работы, сколько было потрачено на мою землю, а затем еще определенное количество работы, чтобы уравновесить ценность естественных сил, которые тоже участвовали в культивации моей земли». Нет, земельный собственник, выступающий от имени всех своих предшественников, начиная с тех, кто впервые начал что-то делать на его девственной земле, скажет скромно и просто:

«Мы давно подготовили все услуги, и мы просим, да и требуем, обменять их на равноценные услуги. Некогда все мы поработали немало, и в наши времена еще не существовало способов облегчить наш труд, не было дорог, все приходилось делать собственными руками. Мы проливали пот, а под этими бороздами сокрыто много ушедших человеческих жизней. Но мы не просим отплатить нам трудом за труд, нам не дано никакого способа пойти на такую сделку. Мы знаем, что труд на земле в ваше время, будь то во Франции или где угодно, стал гораздо более совершенным и продуктивным. То, что мы просим и в чем нам явно нельзя отказать, так это чтобы вся наша прежняя работа и работа вашего времени взаимно обменивались пропорционально, притом пропорционально не по длительности и интенсивности, а по результатам, и чтобы мы тем самым получали вознаграждение, соответствующее услуге, одинаковое с ней. Да, при урегулировании такого рода мы несем потери в том, что касается труда, поскольку наш труд вдвое или даже втрое больше вашего, а услуга остается той же самой. Но это урегулирование — вынужденное; у нас нет возможностей заменить его каким-либо другим урегулированием, а вы тоже не можете отказать нам в данном урегулировании».

Вот так реально и совершаются дела. Когда отдаешь себе отчет в количестве усилий, тяжести труда, проливаемом поте, когда усилия эти требуются всегда, чтобы каждый гектар французской земли, пригодный для земледелия, оставался плодородным, то волей-неволей приходишь к убеждению, что тот, кто покупает такую землю, не отдает труд в обмен на труд, во всяком случае не делает этого в девяноста девяти случаях из ста.

Я говорю сейчас о таком ограничительном обстоятельстве потому, что никак нельзя упускать из виду следующее обстоятельство: та или иная инкорпорированная услуга может приобрести ценность точно так же, как и потерять ее. И еще: хотя общая тенденция направлена к снижению ценности, но порою, в исключительных обстоятельствах, мы наблюдаем прямо противоположный феномен касательно как земли, так и всего прочего; при этом закон справедливости вовсе не нарушается, и нечего тут яростно обрушиваться на так называемую монополию.

Реально, фактически ценность всегда заключена в услугах. Да, прежняя работа, причем работа определенного вида, вполне вероятно, дает, да так оно и бывает, меньше услуг, чем работа новая, более поздняя, но это не абсолютный закон. Если прежняя работа дает меньше услуг, чем новая, то, значит, при обмене требуется учесть больше первой работы, чем второй, иначе не получится равновесия, поскольку, повторяю, равновесие устанавливается услугами. Но когда случается, что прежняя работа дает больше услуг, чем последующая, то надо ее компенсировать соответственным образом.

___________________________________________________________________________________
1 Усилия достигают примерно пропорционального соотношения с их интенсивностью как раз потому, что в условиях свободы они, усилия, конкурируют между собой. Однако, повторяю, такую пропорциональность нельзя считать внутренне присущей самому понятию ценности.

И вот доказательство тому: там, где нет конкуренции, нет и пропорциональности, и и ном случае не наблюдается между работами разного рода и вознаграждением за них.
Отсутствие конкуренции может происходить либо из самой природы тех или иных вещей, либо из, так сказать, испорченности людей.

Если дело в природе некоторых вещей, то очень малая и легкая работа может приводить, к появлению большой ценности, и никто не станет жаловаться по этому поводу. Так случается с человеком, вдруг нашедшим брильянт, так происходит с выступлениями Рубини, Малибран, Тальони, такова жизнь модного закройщика, владельца Кло-Вужо и т. д., и т. п. Обстоятельства снабдили их необыкновенными возможностями оказывать услуги; у них нет соперников, и поэтому им платят дорого. И поскольку сами такие услуги крайне редки, они в общем и практически не способствуют благополучно и прогрессу человечества. Ведь тут дело идет о роскоши, некоей кичливости и гордыни, и участники тут — всякого рода богатеи. Вполне естественно, что каждый человек должен, прежде чем удовлетворять такие экстравагантные потребности, крепко подумать, а сможет ли он тогда удовлетворить свои более насущные и более основательные нужды.

Если конкуренция устраняется принудительно и насильственно, эффекты будут те же, но с той огромной разницей, что они будут проявляться там и тогда, где и когда их не должно было бы быть. В таких условиях тоже сравнительно малая работа приводит к созданию большой ценности, но как? Да просто вследствие запрещения конкуренции, которая как раз и приводит во взаимное соответствие услуги и вознаграждение за них. И тогда точно таким же образом, как Рубини может сказать какому-нибудь дилетанту: «Мне нужна очень большая плата, или я не стану петь на вашем вечере», — так как только он, и больше никто не может оказать просимую услугу, так и всякий булочник, мясник, земельный собственник, банкир может заявить: «Я хочу огромного вознаграждения, или вы не получите мое зерно, мой хлеб, мое мясо, мое золото; я принял все надлежащие меры, мне помогут солдаты с примкнутыми штыками, чтобы вы не могли получить желаемое где-то еще, чтобы никто не оказал вам услугу, аналогичную моей услуге».

Люди, имеющие такую искусственную монополию, которую они называют естественной монополией, потому что та и другая увеличивают ценность их труда, эти люди, утверждаю я, слепы и очень поверхностны в своих суждениях.

Искусственная монополия — это самый настоящий грабеж. Она, эта монополия, творит зло, которого не было бы, если бы не было ее. Она понуждает к лишениям значительную часть общества, которое зачастую не имеет доступа к самым необходимым вещам. Она, эта монополия, порождает недовольство, ненависть, репрессии, вопиющую несправедливость.

Естественные же преимущества и выгоды не причиняют никакого зла человечеству. Самое большее, что можно сказать, так это то, что они свидетельствуют о наличии, если можно так выразиться, предсуществующего зла, в котором люди не повинны. Быть может, досадно, что токайские вина не столь распространены и не столь дешевы, как простое вино из виноградных выжимок. Но это обстоятельство не социально, а, так сказать, вменено нам природой.

Таким образом, между естественной выгодой и искусственной монополией имеется глубокое различие.

Одна есть следствие предсуществующей, неизбежной редкости.
Другая есть причина искусственной, противоестественной редкости.
В первом случае не отсутствие конкуренции создает редкость, а прямо наоборот, редкость создает отсутствие конкуренции. Человечество было бы глубоко наивным сообществом, если бы мучилось и поднимало бунты из-за того, что на свете есть только одна Дженни Линд, один Кло Вужо и был один герцог Филипп Орлеанский.
Во втором случае все иначе. Не ввиду, повторяю, провиденциальной редкости отсутствует конкуренция, а сила задушила конкуренцию и сделала редкими для людей многие вещи. (Фрагмент из рукописей автора.) — Прим. франц. изд.

2. См. далее главу XV.
Накопление, как таковое, не имеет особого значения в политической экономии.

Будет ли удовлетворение немедленным или несколько запоздалым, неотделимо ли оно он непосредственных усилий или отстоит от них во времени, разве это в чем-нибудь меняет природу вещей?

Я, к примеру, готов, так сказать, принести жертву, чтобы послушать прекрасного певца, иду в театр и покупаю билет; я получаю удовлетворение немедленно. Если же я оплачиваю покупку, скажем, клубники сегодня, я могу съесть ее завтра, вот и все.
Видимо, могут сказать, что клубника — это богатство и можно отсрочить пользование им. Да, верно. Если усилие приложено, а удовлетворения еще нет, богатство сохраняется. Оно уничтожается удовлетворением, потреблением. Когда клубника съедена, удовлетворение будет равно удовлетворению от слушания голоса Альбони.
Услуга полученная, услуга оказанная — вот вам и вся политическая экономия. (Отрывок из рукописей автора. — Прим. франц. изд.)