Х. КОНКУРЕНЦИЯ

Во всем словаре политической экономии не найти другого слова, которое вызывало бы такую ярость нынешних реформаторов, какую вызывает слово «конкуренция»; чтобы сделать его еще более одиозным, они непременно сопровождают его эпитетом «анархическая».

Что же это такое «анархическая конкуренция»? Я не ведаю. Каким поясняющим словосочетанием можно ее заменить? Тоже не знаю.

Вот, допустим, мне кричат: «организация!», «ассоциация!». Ну и что? Надо раз и навсегда договориться о значении слов. Надо в конце концов, чтобы я понимал, каким таким словесным авторитетом эти авторы, эти писатели давят на меня и на всех людей, живущих на земном шаре. По правде сказать, я мог бы признать за ними только авторитет здравого смысла, если бы они могли его проявить. Неужто они желают лишить меня права руководствоваться моими собственными суждениями, когда дело идет о моем существовании? Не хотят ли они лишить меня способности сопоставлять между собой услуги, которые я оказываю, и услуги, которые я получаю от других? Не стремятся ли они к тому, чтобы я действовал и жил по их указке, а не по собственному уму-разуму? Если они оставляют мне свободу, то остается и конкуренция. Если они у меня свободу похищают, я превращаюсь в их раба. Ассоциация будет свободной и добровольной, утверждают они. В добрый час! Но тогда каждая группа ассоциированных будет по отношению к другим группам тем, чем сегодня является индивид по отношению к другим индивидам, и мы будем иметь все ту же конкуренцию. Ассоциация, продолжают они, будет целостной и единой. О, это уже выходит за рамки шутки! Анархическая конкуренция огорчает сегодняшнее общество, и нам, чтобы избавиться от огорчения, надо, как учат ваши книги, дожидаться времени, когда все люди планеты — французы, англичане, китайцы, японцы, кафры, готтентоты, лопари, казаки, патагонцы — придут к согласию и приобщатся к одной из форм ассоциации, которые вы понастроили в вашем воображении. Но остерегитесь: все равно это означает признание неуничтожимость конкуренции, и неужели вы думаете, что феномен неуничтожимости а значит феномен, возникший по воле Провидения, может являть собой зло?

Так что же такое конкуренция? Сваливает ли она людей наподобие холеры? Нет, конкуренция — это отсутствие всякого гнета, угнетения. Все, что меня интересует и затрагивает, я хочу выбирать сам и не хочу, чтобы кто-то выбирал за меня и вопреки мне. Вот и все. Если кто-то пожелает подменить своим суждением мое суждение в делах, которые прямо меня касаются, то и я пожелаю сделать то же самое по отношению к этому кому-то. Где гарантия, что все и всяческие дела пойдут от этого лучше? Ведь ясно же, что конкуренция есть свобода. Разрушить свободу действовать означает разрушить сначала возможность, а потом и способность выбирать, оценивать, сопоставлять, означает убить ум, убить мысль, убить человека. Именно к этому всегда приходят нынешние реформаторы, с какой бы стороны они ни шли. Намереваясь улучшить общество, они начинают с ликвидации личности под предлогом, что, дескать, все зло исходит от личности, как будто от нее не исходит также и все благо. Мы видели, что услуги обмениваются на услуги. По сути дела, каждый из нас несет в нашем мире ответственность за удовлетворение собственных нужд, прилагая для этого собственные усилия. Тот или иной человек высвобождает наш труд, и мы должны высвободить его труд; он дает нам удовлетворение, тратя свои усилия, мы должны сделать то же самое для него.

Но кто определяет соответствие между тем и этим? Между обмениваемыми усилиями, трудом, услугами совершенно необходимо установить справедливое равновесие, иначе мы возьмем за правило жизни и деятельности несправедливость, неравенство, случайность, и это тоже поставит человеческий ум, так сказать, вне игры. Нужен, значит, некий судья и даже несколько судей. Кто же? Не будет ли вполне естественным, если в каждом конкретном случае о нуждах будут судить те, кто их испытывает, об удовлетворении те, кто хочет удовлетвориться, об усилиях те, кто их прилагает и обменивает? И разве можно серьезно относиться к предложению заменить эту всеобщую бдительность и осторожность заинтересованных лиц некоей властью (видимо, властью самого реформатора), которая повсюду на нашем земном шаре будет принимать решения в сложнейших условиях бесчисленного множества обменов? Разве не видно воочию, что это будет деспотизм, самый греховный, самый всеобщий, самый непосредственный, самый инквизиторский, самый невыносимый, самый всепроникающий в жизнь каждого и, к великому нашему счастью, самый неосуществимый из всех деспотизмов, которые когда-либо приходили в голову какого-нибудь паши или муфтия?

Достаточно знать, что конкуренция есть не что иное как отсутствие произвольной власти, берущей на себя роль судьи в деловых отношениях между людьми, и можно будет сделать вывод, что она, конкуренция, нерушима. Конечно, всякая чрезмерная сила способна ограничить, стеснить, изуродовать свободу заключать сделки, как и свободу ходить, переступать ногами; но она при этом буквально уничтожает самого человека. А раз так, то остается узнать, действует ли конкуренция во благо или во зло человечеству. Иначе говоря, прогрессивно ли человечество естественным образом, или же оно фатально регрессивно?

Я не побоюсь сказать следующее: конкуренция, вопреки отвержению ее и всяким поношениям, конкуренция, которую можно именовать свободой, есть демократический закон. И закон этот — самый прогрессивный, самый уравнивающий людей и их правах, самый лучший для укрепления их сообщества из всех законов, которыми Провидение снабдило человеческое общество ради его успешного развития. Конкуренция неуклонно делает общим достоянием те блага, которые природа предоставила людям даром, но не во всех местах одинаково обильно. Конкуренция также делает общими все завоевания человеческого гения прошлых веков, превращая их в достояние последующих поколений, которое дополняется лишь новым трудом, обмениваемым между людьми, не получающим, однако, никакого вознаграждения, хотя бы они этого и хотели, за содействие природных сил и факторов. И хотя первоначально человеческий труд имеет ценность, непропорциональную его интенсивности, конкуренция незаметно, но непрерывно устанавливает тут равновесие, справедливое и более точное, нежели тщетно пытается делать это всякое мудрствование насчет управления этими процессами и властвования над ними. Конкуренция далека от действийM, направленных в сторону усугубления неравенства, в чем ее обвиняют. Напротив, можно утверждать, что всякое искусственно созданное неравенство объясняется ее отсутствием. А если пропасть более глубока между великим ламой и парией, чем между президентом и ремесленником в Соединенных Штатах, то это происходит оттого, что конкуренция (или свобода), сильно ужатая в Азии, вольна в Америке. Вот почему, когда социалисты усматривают в конкуренции причину всех зол на свете, то именно в наскоках на нее надо искать причину всяческих пертурбаций, мешающих ей творить добро. Да, пусть этот великий закон конкуренции не признается социалистами и всеми примыкающими к ним, пусть сам он действует подчас внешне жестоко, но он остается самым плодотворным законом в системе социальных гармоний, самым благотворным по своим общим результатам, наглядно показывающим несоразмеримое превосходство божественного замысла над тщетными беспомощными комбинациями, которые выдумываются некоторыми людьми.

Я должен напомнить здесь читателю о своеобразном, но бесспорном результате нормального социального порядка — результате, на который я обращал его внимание в главе о естественной и искусственной организации, но о котором, в силу некоей привычки, мы частенько забываем. Результат этот таков: сумма удовлетворений каждого человека в обществе гораздо выше той суммы которую он мог бы добыть себе лишь собственными усилиями. Иначе говоря, имеется явная диспропорция между нашим удовлетворением и нашим трудом. Этот феномен, который каждый заметит легко, взглянув на самого себя, должен, как я думаю, внушить нам признательность обществу, перед которым мы, так сказать, в долгу.

Мы появляемся на нашей земле абсолютно без ничего, нас мучают бесчисленные нужды, и мы можем удовлетворять их, лишь проявляя и используя наши способности. Мы заранее исходим из того, что то, на что мы можем рассчитывать, это получить удовлетворение, пропорциональное нашему труду. Если же мы получаем еще и излишек, притом немалый, чему мы этим обязаны? Мы обязаны той естественной организации общества, против которой мы почему-то не устаем ополчаться и даже хотим разрушить.

Сам по себе данный феномен и в самом деле необычаен. Когда некоторые люди потребляют больше, чем производят, нет ничего легче, чем найти объяснение в том, что они узурпируют права других, получают услуги, не оказывая услуг собственных. Но как же получается, что выигрывают все люди без исключения? Ведь обменяв свои услуги без всякого принуждения, без всякого грабежа, а на базе эквивалентности, каждый человек может сказать: я потребил за один день то, чего мне не изготовить и вовек!

Читатель понимает, что этот добавочный элемент, решающий всю проблему, представляет собой все более и более эффективное содействие природных факторов делу производства. Речь идет о даровой полезности, непрерывно поступающей в сферу общего, общности, о работе тепла, холода, света, эластичности и прочих сил, которые во все возрастающей степени добавляются к работе человека и соответственно уменьшают ценность услуг, одновременно облегчая обмен ими.

Я, разумеется, очень неважно изложил бы теорию ценности, если бы читатель вообразил, будто ценность снижается немедленно и сама по себе единственно по причине того, что с человеком сотрудничают природные силы, разгружая его от его собственного труда. Нет, иначе можно было бы сказать вместе с английскими экономистами, что ценность пропорциональна труду. Тот, кто привлекает себе в помощь даровые природные силы, тот делает более легкими свои услуги, но из-за этого он не отказывается охотно и добровольно от той доли вознаграждения, получать которую он уже привык. Чтобы заставить его отказаться от такой привычки, нужно внешнее воздействие, суровое, но справедливое. Такое воздействие и оказывает конкуренция. А пока она не вмешалась, пока тот, кто использует природный фактор, остается хозяином своего секрета, фактор этот для него является даровым, но он не стал общим, общедоступным. Да, произошло некое завоевание, но оно пока что служит лишь одному человеку или лишь одному классу. Оно еще не стало благом для всего человечества, еще ничего не переменило в мире; характер услуги изменился, ибо высвободилась часть человеческого труда, но вознаграждение по-прежнему берется сполна. С одной стороны, перед нами человек, требующий от себе подобных прежнего объема труда, хотя сам предлагает им свой сокращенный труд; с другой стороны, перед нами все человечество, вынужденное жертвовать все тем же временем и все тем же трудом, чтобы получить продукт, который уже в большей степени сотворен самой природой.

Если бы дело так шло и дальше, то при любых изобретениях и совершенствованиях принцип неравенства царил бы в мире. И тогда не только нельзя было бы сказать, что ценность пропорциональна труду, но нельзя было бы даже выразиться помягче, а именно, что ценность имеет тенденцию быть пропорциональной труду. Все сказанное нами в предыдущих главах насчет даровой полезности и развивающейся общности, сообщества, превратилось бы в химеру. И тогда рухнет истина, что услуга на услугу обмениваются так, что дары Бога, минуя всякие сделки, поступают в конце концов к тому, кому они предназначены, — к потребителю. Каждый будет требовать и получать оплату как своего труда, так и работы природных сил. Одним словом, человечество будет жить по принципу всеобщей монополии, а не по принципу развивающейся общности и сообщества.

К счастью, дело обстоит не так. Бог, который одарил все свои чада теплом, светом, силой тяжести, воздухом, водой, землей, чудесами растительной жизни, электрическим свойством вещей и вообще бесчисленными благами; Бог, который вдохнул в личность ее личный интерес, притягивающий как магнит все к себе; Бог, говорю я, включил также и социальный порядок еще один стимул, признанный сохранить К го благам их изначальное предка значение — быть даровыми, способствовать развитию общего и общности. Стимул этот — конкуренция.

Таким образом, личный интерес есть та неукротимая индивидуальная сила, которая устремляет нас к прогрессу, побуждает нас изыскивать и находить его, прямо-таки силком толкает к нему, но которая также и искушает нас желанием монополизировать прогресс. Так вот, конкуренция есть та человеческая сила, не менее неукротимая, которая вырывает растущий прогресс из рук отдельного индивида и делает его общим достоянием всей огромной семьи людей. Так что обе эти силы, которые можно критиковать, если рассматривать их раздельно, вместе образуют единое целое, образуют социальную гармонию.

Скажу, между прочим, что нет ничего удивительного в том, что индивидуальность, в которой выражается личный интерес человека как производителя, восстает, со времен возникновения самого человечества, против конкуренции, не приемлет ее, стремится ее разрушить, обращаясь за помощью к силе, хитрости, привилегии, софизму, монополии, ограничению, государственной протекции и т. д. Моральный аспект таких средств и способов уже сам по себе свидетельствует о моральном аспекте искомой цели. Однако удивительно и горестно то, что и наука, — правда, наука в данном случае оказывается простым заблуждением, — активно поддерживаемая и распространяемая школами социалистов во имя благотворительности, равенства и братства, одобрила и подхватила такой настрой индивидуализма и не поддержала на человечность.

Посмотрим теперь, как действует конкуренция.

Под нажимом личного интереса человек всегда и необходимым образом старается найти или создать обстоятельства, которые придали бы как можно больше ценности его услугам. Он очень быстро усваивает, что наилучшему для него использованию даров Бога могут способствовать три образа действий:

1) либо он один овладевает этими дарами, присваивает их;

2) ибо он только один знает способ использования этих даров;

3) либо он один владеет орудиями, с помощью которых может привлечь эти дары и силы к содействию.

В каждом из этих случаев он отдает меньше своего труда в обмен на больший труд другого. Его услуги приобретают очень значительную ценность, и он склонен думать, что такой излишек ценности внутренне присущ самим природным факторам. Если бы это действительно было так, то такую ценность никак нельзя было бы сократить. Но доказательством тому, что ценность заключена именно в услуге, будет то обстоятельство, как мы сейчас увидим, что конкуренция одновременно снижает и ценность, и услугу.

1. Природные факторы, дары Бога не распределены равномерно по поверхности земного шара. Вы только посмотрите, какое бесконечное разнообразие тянется от местностей, где растут ели, до местностей, где растут пальмы! Где-то земля более плодородна, где-то больше живительного тепла, тут камни, там гипс и мрамор, еще где-то железо, медь, каменный уголь. Не везде встречаются водопады, не везде дуют достаточно сильные ветры. Даже просто расстояние до нужных нам объектов бесконечно разнообразит препоны нашим усилиям, а способности каждого человека варьируются, пожалуй, не меньше, чем климатические условия и расовые признаки.

Нетрудно понять, что, не будь закона конкуренции, неравенство в распределении даров Бога привело бы к соответственному неравенству в условиях существования людей.

Тот, кому сравнительно легко доступна какая-нибудь выгода от природы охотно воспользовался бы ею сам и не поделился бы со своими собратьями. А если бы и дал воспользоваться, то только через свое посредничество и за такое вознаграждение, какое ему заблагорассудится определить. Он сам установит ценность своих услуг. Мы уже видели, что величина ценности имеет два крайних предела — труд того, кто услугу оказывает, и сбереженный труд того, кто услугу получает. При отсутствии конкуренции ничто и никому не помешает выйти за верхний предел. Например, житель тропиков может сказать европейцу: «Благодаря моему солнцу я могу получать такое-то количество сахара, кофе, какао, хлопка при затрате труда, которую я обозначу цифрой 10 А вы в вашем холодном краю, нуждаясь в хорошо прогреваемых и хорошо укрытых теплицах и оранжереях, будете затрачивать на все то же самое труд, равный 100. Вы просите у меня мой сахар, кофе, хлопок и были бы довольны, если бы в сделке я учитывал только мой труд. Но я хочу учитывать и тот труд, от которого я вас избавляю. Зная предел вашего возможного согласия, я определяю предел и моего согласия. Повторяю: я затрачиваю труд, равный 10, а вы можете делать то же самое, затрачивая труд, равный 100. Если я потребую в обмен на мой сахар какой-нибудь ваш продукт, который обойдется вам в 101, вы, разумеется, откажетесь. Но я потребую 99. Вы какое-то время будете недовольны, но в конце концов согласитесь, так как кое-какая выгода для вас сохранится. Все-таки вы думаете, что это несправедливо, но ведь мне, а не вам Господь ниспослал благо в виде тепла. Я вполне могу использовать это благо Провидения сам, без вас, если вы не согласитесь на мои условия, потому что у меня нет конкурентов. Так что вот вам мой сахар, какао, кофе, хлопок. Берите все это на моих условиях или изготовляйте сами и убирайтесь подобру-поздорову».

Правда, европеец мог бы высказать человеку из тропиков примерно то же самое: «Распахивайте, ворошите вашу землю, ройте колодцы, ищите железо и каменный уголь и поздравьте себя, если найдете. А не найдете, так уж я доведу до предела мои требования. Так что давайте-ка лучше поступим иначе: Бог дал нам разные дары; сначала мы берем себе то, что нам нужно, но потом не мучаемся, если кто-то другой будет пользоваться оставшимися дарами, не платя нам никакой дани».

Если так складывались бы отношения между людьми, то строгая добросовестная наука не могла бы приписывать природным факторам ценность, которая имеет касательство единственно к услугам. Наука могла бы и ошибаться, но все равно результат от этого не изменился бы. Услуги обменивались бы на услуги, однако не было бы никакой тенденции соразмерять услуги с усилиями, с трудом. В рассмотренном нами случае дары Бога составляют личную привилегию, а не общее благо, и, наверное, мы могли бы не без основания сетовать на то, что Создатель столь неравномерно распределил все сотворенное. Так можем ли мы быть братьями в нашем мире? Можем ли мы считаться детьми нашего общего Отца? Отсутствие конкуренции, то есть Отсутствие свободы, есть непреодолимое препятствие на пути к равенству. А отсутствие равенства исключает всякую идею братства. Так что от республиканского лозунга, или девиза, не остается ровным счетом ничего.

Но вот приходит конкуренция и делает совершенно невозможными кабальные сделки, захват даров Бога, возмутительные претензии в оценке услуг, неравенство в обмениваемых усилиях.

Заметим прежде всего, что конкуренция появляется, так сказать, вынужденно, что она спровоцирована этим самым неравенством. Труд инстинктивно устремляется туда, где он лучше оплачивается, и тем самым он сметает со своего пути ничем не обоснованную выгоду. Само неравенство, невзирая на наши намерения, есть проводник к равенству. Таков один из прекраснейших результатов действия социального механизма. Бог в своей беспредельной доброте, насытив землю множеством благ, избрал ненасытность производителя как раз для того, чтобы блага эти распределялись справедливо. Получается великолепное зрелище: личный интерес беспрерывно реализует то, чего он всячески старается избежать. Человек как производитель фатально, неодолимо тянется к крупным вознаграждениям, но тем самым возвращает вознаграждения в приемлемые рамки. Он руководствуется собственным интересом, и что же он встречает, не ведая того, не желая, не ища? Общий интерес.

Таким образом, возвращаясь к нашему примеру, мы можем сказать, что человек из тропиков, эксплуатируя дары Бога и получая чрезмерное вознаграждение, тем самым притягивает, вызывает конкуренцию. Человеческий труд активизируется и становится соразмерным, если можно так выразиться, амплитуде неравенства. Труд будет оставаться активным, пока не сотрет это неравенство. Постепенно, но последовательно труд в тропиках, равный 10, будет обмениваться под воздействием конкуренции на труд в Европе, равный 80, потом 60, потом 50, 40, 20 и наконец 10. Нет никаких оснований полагать, чтобы процесс шел иначе, то есть чтобы обмениваемые услуги не измерялись трудом и при этом дары Бога не оставались вне всяких сделок. Но процесс идет так, как он идет, и нам надо лишь восхищаться им и его результатами. Прежде всего уравнивается повсеместно интенсивность труда, а это всегда успокаивает совесть человека, всегда ищущего справедливость. Далее, что происходит с дарами Бога? Это заслуживает особого внимания читателя. Они не отнимаются ни у кого. Так что не будем прислушиваться к жалобам и притязаниям производителя из тропиков. Бразилец, сам потребляющий сахар, хлопок, кофе, всегда пользуется теплом своего солнца; он, как говорится, родился под счастливой звездой, помогающей ему производить все эти вещи. Единственное, чего он лишается, так это возможности взимать несправедливую дань с европейских потребителей. Провиденциальное благо, будучи даровым, должно стать, становится и будет становился благом, общим для всех, ибо безвозмездность и общность едины и по сути одно и то же.

Итак, дар Бога есть дар общий — и прошу читателя памятовать, что я обращаю на это особое внимание потому, что хочу прояснить всеобщий феномен, — дар Бога, говорю я, принадлежит всем людям. Это у меня не пустая декларация, а выражение истины, определяемой с математической точностью. Почему же столь великолепный феномен игнорируется и не признается? Потому что общность, сообщество реализуется в форме сокращения, отрицания ценности, а всякое отрицание с трудом улавливается нашим умом. Но, спрашиваю я, когда для получения определенного количества сахара, кофе или хлопка я уступаю другому только одну десятую долю труда, который я потратил бы, чтобы произвести все это самому, и делаю это по той причине, что в Бразилии девять десятых работы выполняет солнце, то разве не верно, что я обмениваю человеческий труд на человеческий труд и получаю вдобавок, помимо результата труда бразильца, еще и результат работы тропического климата? Разве не могу я утверждать, строго следуя истине, что я, как и все люди, как индийцы и американцы, пользуюсь даром участием природы в вышеназванном производстве?

Возьмем такую страну, как Англия, где множество каменноугольных шахт. Англия, следовательно, имеет большое местное преимущество, тем более наглядное, если мы предположим ради простора рассуждений, что на Европейском континенте совсем нет угля. При отсутствии обмена преимущество англичан состоит в получении большего тепла с меньшим трудом, чем в других странах. При наличии обмена — но тут мы пока что абстрагируемся от конкуренции — безраздельное владение шахтами позволяет англичанам запрашивать очень высокое вознаграждение за их труд. Поскольку остальные страны не добывают угля и не могут получать его где-либо еще, им приходится платить много, и труд англичан вознаграждается обильно. Иначе говоря, уголь дорог, то есть данным благом природы владеет и пользуется с выгодой один народ, а не все человечество.

Но такое положение не может длиться вечно. Этому противостоит великий природный и социальный закон — закон конкуренции. Именно потому, что этот вид труда вознаграждается в Англии очень хорошо, стремиться выполнять его захотят очень многие, ведь люди всегда ищут больших заработков. Число шахтеров, включая потомственных, будет расти и расти, предложение труда станет избыточным, и шахтерам придется удовлетворяться все менее высоким вознаграждением, пока оно не дойдет до нормального уровня — до уровня оплаты в стране более или менее аналогичных видов труда. Это означает, что цена английского угля снизится во Франции; это означает, что определенное количество французского труда будет обмениваться на соответственное количество английского угля, вернее английского труда, воплощенного в угле; это означает наконец, — и прошу читателя отнестись к этому внимательно, — что рассматриваемый нами дар природы только по видимости предназначен Англии, а на деле он принадлежит всему человечеству. Уголь Ньюкасла даром отдан всем людям. Это не парадокс и не преувеличение: уголь подарен людям безвозмездно, как вода источника или реки, при условии, что надо потрудиться просто-напросто взять, добыть его или же оплатить труд тех, кто это делает за нас. Когда мы покупаем уголь, мы платим не за уголь, а за труд по его извлечению из недр и транспортировке. Мы расплачиваемся равным трудом, заключенным в производстве вина или шелка. То, что милость природы распространяется и на Францию, настолько верно и бесспорно, что труд, который нами оплачивается, не больше и не тяжелее того труда, который мы выполняли бы, если бы в самой Франции ее недра содержали достаточно много угля. Конкуренция уравняла по углю обе страны, если не считать незначительной разницы из-за расстояния и транспортировки.

Таким образом, я привел два примера, и, чтобы ярче высветить величие феномена, я выбрал широкие международные отношения. Боюсь, однако, что это помешает читателю увидеть тот же самый феномен, присутствующий и действующий рядом с нами, в повседневной жизни и в самых обыкновенных связях и сделках. Пусть читатель возьмет в руку и по рассматривает какую-нибудь простейшую вещь — стакан, гвоздь, кусок хлеба, кусок ткани, книгу. Пусть он поразмышляет над этой вещью. Пусть спросит сам себя, какая масса полезностей, не будь конкуренции, оставалась бы даровой для производителя, но не была бы таковой для человечества, то есть не была бы общей, общедоступной. Пусть он скажет себе, что благодаря конкуренции он, покупая хлеб, ничего не платит за тепло и свет солнца, за дождь, за росу и иней, за законы произрастания зерна, за работу самой земли, что бы там ни твердили; он не платит за силу перепада воды, используемую мельником, за законы горения, используемые пекарем, за силу тягловых животных; он платит только за оказанные услуги, за труд самого человека. Пусть он знает, что без конкуренции ему пришлось бы оплачивать действие всех этих природных факторов; что такая оплата имела бы своим единственным пределом сумму тягот, которые он сам испытал бы, если бы ему пришлось добывать себе хлеб собственными усилиями; что, следовательно, ему не хватило бы всей его трудовой жизни, чтобы уплатить то, чего от него требуют; что ему следует уяснить себе, что он не пользуется ни одним предметом, который не навевал бы так же рассуждения и выводы; что, наконец, подобные рассуждения и выводы действительны, истинны для всех людей планеты. Вот тогда он, читатель, поймет всю порочность теорий социалистов, которые, видя лишь внешнюю сторону вещей, так сказать, кожу общества, легкомысленно восстают против конкуренции, то есть против человеческой свободы. Он поймет, что конкуренция придает дарам природы, неравномерно распределенным по земному шару, двуединый характер безвозмездности и общедоступности и что поэтому надо рассматривать ее как принцип справедливого и естественного обеспечения равенства. Надо восхищаться конкуренцией как силой, одолевающей эгоистическую составляющую личного интереса. Она, конкуренция, настолько искусно и умело комбинируется с личным интересом, что отсекает его алчность и использует все положительное, содержащееся в нем. Надо благословлять конкуренцию как ярчайшее проявление беспристрастной доброты Господа ко всем Его чадам.

Из вышесказанного можно вывести решение одного из самых спорных вопросов — вопроса о свободе торговли между народами. Если верно, — а я в этом не сомневаюсь, — что под воздействием конкуренции разные страны обмениваются между собой только трудом, только все более и более уравниваемой его интенсивностью и отдают друг другу, минуя всякие сделки, свои природные преимущества, то до какой же степени слепы и глухи те, кто с помощью законодательства отвергает иностранные продукты под непостижимым предлогом, что они слишком дешевы сравнительно со своей полезностью, то есть именно ввиду того, что они содержат большую долю даровой полезности!

Я уже говорил и повторяю: та или иная теория внушает мне доверие, когда она согласуется со всеобщей практикой. Очень хорошо, когда страны обмениваются между собой товарами и никакая сила не мешает им обмениваться. А если нужны штыки, чтобы помешать им, значит, дела идут несправедливо и ошибочно.

2. Другое обстоятельство, позволяющее некоторым людям занять исключительное и выгодное положение в том, что касается вознаграждения за их труд, это их ни с кем другим не разделяемое знание способов, посредством которых такие люди могут завладеть природными факторами. То, что именуют изобретением, есть завоевание человеческого гения. И небесполезно взглянуть, как эти чудесные и мирные завоевания, которые изначально служат источником богатств изобретателей и внедрителей изобретений, становится вскоре, под воздействием конкуренции, общим и даровым достоянием всех людей.

Силы природы принадлежат всем. К примеру, сила тяжести есть общая собственность. Тяготение окружает нас, проникает в нас, господствует над нами. Тем не менее, если найдется какой-то один способ получить с его помощью определенный полезный результат и узнал об этом способе один-единственный человек, то он может высоко оценить свое открытие и обменять его на очень значительное вознаграждение; ибо требования не будут иметь иных пределов, кроме черты, перейдя которую, он потребует от потребителей жертву, превосходящую ту, которую они приносили при старом способе действий, без нового изобретения. Скажем, изобретателю удалось высвободить девять десятых своего труда, необходимого для изготовления предмета х. Но предмет х имеет текущую цену, определяемую трудом на его изготовление по старому, привычному способу; изобретатель как раз и продает предмет х по текущей цене, или, иначе говоря, продает свой труд в десять раз выше, чем его соперники. Такова первая фаза изобретения.

Заметим прежде всего, что это ни в чем не ущемляет справедливость. Ведь вполне справедливо, что каждый, кто открывает миру новый полезный способ производства, получает соответствующее вознаграждение. Каждому по способностям.

Заметим также, что пока что, на этой фазе, все остальное человечество, менее изобретательное, выигрывает, так сказать, только виртуально, в перспективе, потому что для приобретения продукта х оно приносит те же жертвы, что и раньше.

Однако изобретение вступает в свою вторую фазу — фазу подражания. В самой природе высоких вознаграждений заключена способность вызывать зависть.

Новый способ распространяется, цена товара х снижается, и, значит, вознаграждение снижается тоже, и все это происходит оттого, что подражание уже сильно отстоит по времени от самого изобретения, подражать становится легче и менее рискованно, так что подражание оказывается дешевле изобретения. В таком ходе вещей, конечно, нет ничего такого, чему могло бы воспротивиться любое законодательство, если оно, разумеется, беспристрастно.

Наконец, изобретение достигает третьей фазы, своего конечного периода — периода всеобщего распространения, периода общности и безвозмездности. Цикл пройден, когда конкуренция привела вознаграждение производителям продукта х к общему и нормальному уровню вознаграждения за все работы подобного вида.

Тогда девять десятых труда, высвобожденного изобретением, становятся завоеванием в пользу всего человечества. Полезность предмета х остается прежней, но девять десятых ее привнесены силой тяготения, которая, в принципе, так или иначе использовалась всеми, но стала реальным общим достоянием, лишь будучи применена в какой-то специальной области. Это именно так, ибо все потребители земного шара могут теперь покупать предмет х, жертвуя только одной десятой долей того труда, которой требовался ранее. Лишний труд исчез благодаря новому способу производства.

Пусть читатель знает и помнит, что такой цикл проходит всякое человеческое изобретение; что х есть в данном случае алгебраическое обозначение хлеба, одежды, книг, кораблей, в производстве которых оказалась высвобожденной огромная масса труда благодаря изобретению повозки, ткацкого станка, печатного станка, паруса; что все это относится и к простейшим орудиям труда, и к сложнейшим механизмам, к гвоздю, клину, рычагу, паровой машине, электрическому телеграфу. Тогда, надеюсь, он поймет, как решается в рамках всего человечества очень важная проблема, заключающаяся в том, чтобы всегда растущая и всегда все более и более равномерно распределяющаяся масса потребностей и их удовлетворений обеспечивала вознаграждение за каждое данное количество человеческого труда.

3. Я показал, что конкуренция непрерывно переводит в область общего и дарового как природные силы, так и способы, с помощью которых человек овладевает этими силами. Мне остается показать, что конкуренция выполняет ту же самую задачу в том, что касается средств и орудий, посредством которых эти силы приводятся в движение.

То, что в природе существуют силы, гравитация, электричество, этого еще мало; то, что человек научился их использовать, этого тоже еще мало. Нужны средства и орудия, чтобы реализовывать человеческий замысел и поддерживать существование самих трудящихся людей.

Вот это и есть третье обстоятельство, благоприятствующее человеку или классу людей в том, что касается их вознаграждения. Оно заключается в обладании капиталами. Тот, у кого имеются орудия, материалы для труда и средства существования во время труда, тот и вознаграждается. Принцип тут вполне справедлив, так как капитал есть не что иное как прошлый и еще не вознагражденный труд. Конечно, капиталист оказывается в хорошем положении и мог бы диктовать свои законы. Заметим, однако, что даже при отсутствии всякой конкуренции существует предел его притязаниям. Предел этот есть та черта, за которой вознаграждение капиталиста превзойдет все выгоды от услуги, которую оказывает использование капитала. Поэтому совершенно непозволительно говорить, как это часто делают, о мнимой тирании капитала, потому что никогда, даже в самых крайних случаях, наличие капитала не может вредить труженику больше, чем отсутствие капитала. Единственное, что может сделать капиталист, уподобляясь человеку из тропиков, у которого солнечного тепла и света больше, чем у других, или изобретателю, который владеет секретом, неизвестным остальным людям, так это сказать: «Вы хотите пользоваться моим трудом? Отлично, цена его такая-то. Если вы считаете ее слишком высокой, живите и трудитесь по старинке и убирайтесь прочь!»

Но тут привступает конкуренция между самими капиталистами.

Орудия, материалы, средства существования реализуют свою полезность лишь при условии, что они пущены в дело. Так что капиталисты соперничают друг с другом, ища применения своим капиталам. Соперничество понуждает их снижать свои претензии, предел которых я уже назвал, а это снижает цену продукта, и получается чистый выигрыш, нечто даровое для потребителя, то есть для человечества.

Вместе с тем ясно, что безвозмездность никогда не может быть абсолютной, поскольку всякий капитал выражает собою труд, а в труде всегда заключен принцип вознаграждения.

Сделки, касающиеся капитала, подчиняются общему правилу обмена, который совершается не иначе как к выгоде обеих договаривающихся сторон, хотя эта выгода, стремящаяся, правда, к выравниванию для всех, случайно может быть либо большей, либо меньшей для одной из сторон. Для вознаграждения за взятие взаймы капитала тоже имеется предел, за которым люди перестают занимать капитал. Предел этот — нулевая услуга заемщику. Другой предел — нулевое вознаграждение заимодавцу. Все это самоочевидно. Когда требования одной из договаривающихся сторон сводят к нулю выгоду другой стороны, заем невозможен. Вознаграждение за пользование капиталом колеблется между этими двумя крайними точками; оно тяготеет к верхней точке ввиду конкуренции между заемщиками и к нижней точке ввиду конкуренции между заимодавцами. И получается так, что по причине необходимости, вполне гармонирующей со справедливостью, вознаграждение поднимается, когда капитал редок, и снижается, когда он обилен.

Многие экономисты полагают, что число заемщиков растет быстрее, чем может формироваться сам капитал, и отсюда, мол, следует, что процент с капитала имеет естественную тенденцию к росту. Однако факты свидетельствуют об обратном, и мы повсюду видим, как цивилизация удешевляет заем капиталов. Ставка, по всей видимости, составляла в Древнем Риме от 30 до •10 процентов, сегодня она составляет 20 процентов в Бразилии, 10 в Алжире, 8 в Испании, 6 в Италии, 5 в Германии, 4 во Франции, 3 в Англии и еще меньше в Голландии. Но то самое, что снижается прогрессом и, значит, утрачивается капиталистами, это же самое вовсе не теряется человечеством. Если процент падает с 40 до 2, то 38 долей из 40 снимаются с издержек производства всяческих товаров. Потребитель получает товары, так сказать облегченные в своей цене на девятнадцать двадцатых. Тут действует сила, которая, подобно природным факторам, подобно способам овладения ими, ведет к обилию вещей и уравниванию положения людей, что в конечном счете означает повышение всего уровня жизни всего рода человеческого.

Мне остается сказать кое-что о конкуренции в рамках внутри самого труда В последнее время на эту тему можно услышать немало сентименталистских заявлений. Так что же? Неужели вся тематика конкуренции не исчерпана для внимательного читателя тем, что я уже сказал? Я продемонстрировал, что по причине воздействия конкуренции никто не может слишком долго получать чрезмерное вознаграждение за содействие природных сил, за знание способов и обладание орудиями, с помощью которых эти силы используются. Это значит доказать, что люди все больше и больше обмениваются своими усилиями на основе равенства, или, иначе говоря, ценность имеет тенденцию становиться все более пропорциональной труду. В этой связи, скажу откровенно, я не очень понимаю, что же именно следует называть конкуренцией между тружениками. Еще меньше понимаю я, как конкуренция может ухудшать условия их жизни, ибо они сами одновременно являются потребителями. Ведь трудящийся класс — это в конце концов все люди на свете, великое сообщество, получающее от конкуренции только благо, только выгоду от неуклонного снижения ценностей по мере развертывания прогресса.

Эволюция здесь, как я не раз говорил, такова: услуги обмениваются на услуги, ценности обмениваются на ценности. Когда какой-то человек (или целый класс людей) овладевает каким-либо природным фактором или способом его использования, его претензии на вознаграждение регулируются не его собственным трудом, а высвобожденным трудом других людей. Этот наш человек доводит свои требования до крайнего предела, но далее не может диктовать или навязывать свои условия. Он оценивает свои услуги по максимуму возможного. Однако под воздействием конкуренции ценность их все больше приближается к действительно затраченному труду. Эволюция завершается, когда одинаковый труд обменивается на одинаковый же труд, и при этом труд того и другого человека умножает массу даровой полезности на благо всего сообщества людей. А раз так, то было бы шокирующим противоречием утверждать, что конкуренция ущемляет интересы трудящихся.

Тем не менее именно такой тезис провозглашается, и в истинности его убеждены провозглашающие его. Почему? Потому что под словом «трудящиеся» они подразумевают не великое сообщество тружеников, а некий особый класс. Они делят сообщество на две части. С одной стороны, это те, кто владеет капиталом, живет полностью или не полностью за счет прежнего труда, умственного труда или налоговых поступлений; с другой стороны, это люди, имеющие только свои рабочие руки, получающие заработок и именуемые, так сказать, священным словом «пролетарии», и вот начинают рассматривать отношения между этими двумя классами и задаются вопросом, а не вредит ли тем, кто получает лишь заработок, внутренняя конкуренция между ними.

Рассуждают примерно так: положение людей этого последнего класса очень ненадежно. Поскольку они получают поденную плату, они и живут сегодняшним днем. При свободном режиме они не могут тратить время на переговоры о заработке, им нужна работа на завтра, и они готовы пойти на любые условия, иначе просто помрут с голоду. Пусть это касается не всех, но оно касается очень многих, и этого достаточно, чтобы ввергнуть в плачевное состояние целый класс, ибо отступают и уступают, определяя общий уровень заработков, самые обездоленные, самые нищие. А отсюда следует, что заработки имеют тенденцию снижаться до уровня, минимально необходимого для существования, или прозябания, и при таком положении вещей даже малейшая конкуренция между трудящимися превращается в сущее бедствие, так как для них речь идет не просто о снижении благополучия, а о совершенно невыносимой жизни.

Да, в таком утверждении есть много правды, даже слишком много фактической правды. Отрицать страдания ‘того класса людей, выполняющих физическую работу в деле производства, значило бы закрывать глаза на очевидное. Если говорить откровенно, то именно такое плачевное положение большого числа наших собратьев привело к тому, что справедливо именуют социальной проблемой, ибо, хотя и другие классы общества испытывают беспокойство, страдания, сложности, хотя и на них сказываются всякие экономические конвульсии, но все-таки уместно полагать, что именно свобода может быть решением проблемы и этого, и всех остальных классов, что именно она способна залечить кровоточащую рану, именуемую пауперизмом, обнищанием.

В этом ключ к решению социальной проблемы, но читатель поймет, что я не могу здесь и сейчас раскрыть все и вся. Дай Бог, чтобы решение оказалось следствием всей этой моей книги, а не отдельной ее главы!

А теперь я просто попытаюсь изложить суть общих законов, которые, как я думаю, являются носителями гармонии, и я верю, что читатель поймет, что такие законы действительно существуют и действуют в направлении укрепления сообщества людей и обеспечения равенства между ними. Однако и никогда не отрицал, что действие этих законов зачастую нарушается привходящими причинами. Поэтому когда мы встречаемся с шокирующим фактом неравенства, разве можем мы составлять себе о нем суждение, не узнав предварительно как законов, упорядочивающих жизнь общества, так и причин, вносящих в него беспорядок и сумятицу?

С другой стороны, я не отрицал наличия самого зла, ни его, так сказать, предназначения. Я счел возможным утверждать, что поскольку человеку дан свободный выбор, то не следует называть гармонией некую совокупность, вещей и явлений, из которой начисто было бы исключено несчастье, потому что свободный выбор предполагает, что человек может совершить что-то неудачное и ошибочное, а неудача и ошибка — это зло. Социальная гармония, как и все прочее, касающееся человека, относительна. Зло есть одна из необходимых ее пружин, колес, рычагов, предназначенных преодолевать ошибки, незнание, несправедливость с помощью двух великих законов нашей, человеческой, природы — ответственности и солидарности.

Да, пауперизм существует. Надо ли винить в этом естественные законы, управляющие социальным порядком, или человеческие институции, мешающие этим законам, или же, наконец, виновны сами страждущие, чьи ошибки и заблуждения обрушились бедой на их головы?

Иначе говоря, существует ли пауперизм по воле Провидения или, напротив по причине всего искусственного, привносимого в наше политическое устройство, или же это некое личностное воздаяние? Фатальность, несправедливость, ответственность — какой из этих трех вещей надо приписать наличие ужасной раны?

Я не побоюсь сказать, что она, эта рана, не есть результат действия естественных законов, которые мы уже успели рассмотреть в этой моей книге, потому что все эти законы направлены к обеспечению равенства людей в процессе общего улучшения их положения, так что люди сближаются друг с другом и перспективе единого и непрерывно повышающегося уровня их жизни. Но не будем в этом контексте углубляться далее в проблему нищеты.

Давайте рассмотрим дело следующим образом: если мы внимательно приглядимся к классу трудящихся, которые выполняют физическую часть работы в ходе производства, которых мало интересует производство в целом и которые живут на вознаграждение, называемое заработком, то вопрос формулируется так: абстрагируемся от хороших или плохих экономических институций, абстрагируемся от бед, которые обрушиваются на пролетариев из-за их собственных ошибок и заблуждений, и тогда каков для них эффект конкуренции?

Для этого класса, как и для всех других классов, эффект имеет двоякий характер. Все эти люди выступают и как покупатели, и как продавцы услуг. Неправота и неправомерность воззрений тех, кто пишет разные труды на эту тематику, заключается в том, что они видят лишь какую-то одну сторону проблемы. Это как если бы физики занимались единственно центробежной силой и потому верили и проповедовали бы, что все на свете обречено и потеряно. Попробуйте не заметить этого их заблуждения, и вы тотчас увидите, с какой безупречной логикой они подведут вас к жуткому умозаключению. Вот так же обстоит дело и с причитаниями социалистов, которые основывают свои доводы и выводы исключительно на, если можно так выразиться, центробежной конкуренции. Они начисто забывают о конкуренции центростремительной, и этого достаточно, чтобы воспринимать их доктрины как наивность и пустословие. Они забывают, что когда трудящийся идет на рынок со своим заработком в кармане, он превращается в центр, к которому устремляются все бесчисленные отрасли хозяйствования, то есть он пользуется плодами всеобщей конкуренции, хотя каждая из этих отраслей имеет свои претензии к конкуренции.

Пролетарий тоже жалуется на конкуренцию, когда он выступает как производитель, когда предлагает свой труд и свои услуги. Но будем, разумеется, исходить из того, что, с одной стороны, конкуренция помогает ему, а с другой — стесняет его. Важно знать, положителен или отрицателен для него общий баланс.

Я был бы плохим толкователем проблемы, если бы читатель до сих пор не уяснил, что в этом чудесном механизме действие конкуренции, внешне антагонистичных, ведет к очень и очень утешительному, прямо-таки радостному результату — к балансу, положительному для всех сразу ввиду даровой полезности, которая непрерывно расширяет сферу производства и пополняет общее, принадлежащее сообществу. А общее выгодно всем и не вредит никому. Можно даже сказать, и это будет абсолютно достоверно, что общее идет на пользу каждому в прямой пропорциональности с его прежней нищетой. Именно та порция даровой полезности, которая увеличивается и становится общей благодаря конкуренции, именно она все более и более соответствует объему труда, а это явно служит интересам трудящегося. Оно, общее, дает также социальный выход из затруднений, на который я не уставал обращать внимание читателя и который не может быть скрыт привычными иллюзиями: выполнив ту или иную работу, каждый получает сумму удовлетворений, которая имеет тенденцию расти и тем самым уравнивать людей друг с другом.

Условия жизни трудящегося определяются не каким-то одним, а всей совокупностью экономических законов. Знать эти условия, открывать их перспективы, их будущее — вот вам и вся политическая экономия, ибо что иное может занимать эту науку помимо интересов тружеников? Впрочем, я ошибаюсь: существуют еще грабители. Что обеспечивает равноценность услуг? Свобода. Что нарушает равноценность услуг? Угнетение. Вот по такому кругу нам и приходится ходить.

Когда мы говорим о судьбе, об участи того класса трудящихся, который самым непосредственным образом участвует в деле производства, то судьба его становится известной нам лишь в том случае, если мы в состоянии уяснить себе, как закон конкуренции сочетается и комбинируется с законами заработков и народонаселения, а также как преодолеваются возмущающие эффекты неравного налогообложения и действий монополий.

Мне остается добавить совсем немногое к теме конкуренции. Вполне ясно, что уменьшение массы удовлетворений, распределяющихся между людьми, есть результат, чуждый самому характеру, самой природе конкуренции. Усугубляет ли она неравенство в распределении удовлетворений? Нет, так как она со всей очевидностью доказывает обратное: так сказать, привязывая к каждой услуге, к каждой ценности все более значительную долю полезности, она непрерывно действует в направлении к выравниванию самих услуг, к их соответствию усилиям. Разве такой процесс бесплоден, разве он не плодотворен? Конкуренция ведет к равенству и одновременно повышает общий уровень социальной жизни.

Давайте все же договоримся о смысле и значении слова «равенство». Оно не предполагает абсолютно равного вознаграждения для всех людей, оно предполагает соответствие вознаграждения количеству и качеству труда каждого.

Целая куча обстоятельств делает неравным вознаграждение за труд (я имею в виду только свободный труд, подчиняющийся единственно правилам конкуренции). Если вглядеться пристальнее, то сразу заметишь, что это так называемое неравенство на деле почти всегда справедливо и необходимо и выражает собой реальное по сути равенство.

Если во всех прочих отношениях все одинаково, то больше выгод получает труд, сопряженный с риском и опасностью, чем не сопряженный с ними. Больше получает тот, кто обучался своему делу и поэтому долго получал очень мало или не получал ничего, а это означает, что в семье такого человека взращивались многие достоинства и он получает больше, чем тот, кто уповает лишь на свою мускульную силу; лучше вознаграждаются профессии, требующие культуры ума и духа и порождающие утонченные вкусы, чем ремесла, где нужны только рабочие руки. Разве это несправедливо? И вот как раз-то и конкуренция проводит все эти различия, и общество не нуждается в том, чтобы вопрос о вознаграждениях решали Фурье и г-н Луи Блан.

Среди упомянутых обстоятельств наиболее широким и общим является неравенство в уровне образования. И здесь тоже конкуренция оказывает двуединое воздействие, уравнивая между собой классы и повышая уровень образованности всего общества.

Если представить себе общество, как бы состоящее из двух наложенных друг на друга слоев, и при этом в одном слое господствует принцип интеллектуальности, а в другом принцип грубой силы, и если рассмотреть естественно складывающиеся отношения между обоими слоями, то можно легко увидеть некую силу притяжения в первом слое и некую силу устремления во втором, что, разумеется, способствует их сближению и слиянию. Само неравенство соответственных выгод вселяет в нижележащий слой неистребимую тягу к благополучию, процветанию, досугу, и тяга эта еще более усиливается лицезрением образа жизни верхних классов. Методы обучения и преподавания совершенствуются, книги дешевеют в цене, получение образования требует все меньше и меньше времени и расходов. Наука, некогда монополизированная одним классом или даже одной кастой, скрытая от множества людей мертвым языком и иероглифической письменностью, теперь выражает себя в письме и печати на языке общедоступном, проникает, так сказать, в атмосферу, и люди дышат ею как воздухом.

Но это еще не все. Одновременно с растущей универсализацией и эгалитаризацией образования, сближающей оба социальных слоя, их соединение и слияние ускоряется очень важными экономическими феноменами, относящимися к общему и великому закону конкуренции. Прогресс в механике непрерывно уменьшает долю грубого труда. А разделение труда, упрощая и отделяя друг от друга каждую из операций производственного цикла, позволяет всем работать в тех отраслях, которые раньше были доступны лишь немногим. Работы, которые первоначально требовали самых разнообразных знаний и навыков, превращаются в работы рутинные, и их могут выполнять самые необразованные классы. Так обстоит дело, например, в сельском хозяйстве. В древности какие-нибудь новые способы хозяйствования на земле доставляли почет и славу их открывателям, а сегодня работать на земле умеют люди без всяких особых знаний, так что от этой отрасли хозяйствования, пусть и очень важной для людей, освобождены знающие и образованные классы.

Из только что сказанного мною можно при желании извлечь ложный вывод и заявить: «Вот мы видим, что конкуренция снижает вознаграждения во всех странах, на всех поприщах, во всех разрядах людей, уравнивая их друг с другом посредством именно такого снижения, и заработок за простейший физический труд становится типовым, становится эталоном для всякого вознаграждения».

Да, действительно, читатель не понял бы меня, если бы я не убедил его в том, что конкуренция, которая сводит все чрезмерные вознаграждения к средней и более или менее единообразной величине, вместе с тем необходимым образом поднимает эту самую среднюю величину. Да, конкуренция раздражает людей, когда они выступают как производители, но она улучшает общие условия существования рода человеческого, и именно с этой точки зрения: к ней надо подходить с точки зрения благополучия, процветания, обеспечения досуга, с точки зрения интеллектуального и нравственного совершенствования человека — короче говоря, с позиций потребления.

Могут возразить, что фактически человечество не совершило прогресса, предполагаемого этой теорией.

Отвечу прежде всего, что в нынешнем обществе конкуренция далеко еще не заполнила всю естественную сферу, где она могла бы проявить себя полностью. Наши законы сдерживают ее не меньше, чем благоприятствуют ей, и когда задаются вопросом, чему обязано неравенство условий жизни людей — наличию или же отсутствию конкуренции, то достаточно взглянуть, что же представляют собой те люди там, наверху, которые ослепляют нас блеском скандально приобретенного роскошества, и мы вполне убедимся, что неравенство в очень многом создано искусственно и несправедливо и имеет своим основанием завоевание, захват, монополию, всяческие ограничения, привилегированные и высокие должности, теплые местечки, административные махинации, государственные займы — в общем, все то, к чему конкуренция не имеет никакого отношения.

Далее, я думаю, что мои критики не видят реального прогресса человечества с не таких уж давних времен и что человеческий труд был существенно высвобожден. Ведь резонно говорится, что требуется много философии, чтобы увидеть факты, которые наблюдаешь повседневно. Все то, что потребляется добропорядочной и трудолюбивой рабочей семьей, нас вовсе не удивляет, потому что мы привыкли к такому феномену. Однако если мы сравним ее благосостояние с уделом, на который она была бы обречена при социальном порядке, где была бы исключена конкуренция, если бы статистики могли со всей точностью измерить соотношение между трудом рабочего и удовлетворением его нужд в эти две разные эпохи, то мы признали бы, что именно свобода, пусть пока что и ограничиваемая, дала рабочему то благо, которое ускользает от нашего внимания ввиду его постоянного наличия. Поистине объем высвобожденных человеческих усилий не поддается подсчету. Было время, когда ремесленнику не хватало целого рабочего дня, чтобы добыть денег, на которые можно купить отрывной календарь. Сегодня рабочий может за пять сантимов, или за одну пятидесятую часть своего дневного заработка, купить газету, сопоставимую с книжным томом. То же самое я могу сказать об одежде, средствах передвижения и транспортировки, освещении и множестве других удовлетворений. Откуда взялся такой результат? А оттуда, что огромная порция подлежащего вознаграждению человеческого труда была переложена на работу даровых сил природы. Получилась та упраздненная доля ценности, за которую никого не надо вознаграждать. Под воздействием конкуренции доля эта была заменена общедоступной и безвозмездной полезностью, и заметьте: когда вследствие прогресса цена на какой-либо продукт снижается, то труд — высвобожденный в немалой степени, — необходимый для покупки этого продукта, всегда дает большую выгоду бедному покупателю, чем покупателю богатому. Это ясно как дважды два.

Наконец, все более мощный поток полезностей, изливаемый трудом и распределяемый конкуренцией по всем венам и артериям социального тела, не должен оцениваться лишь как просто улучшение материального положении людей. Надо помнить, что из этого потока будут черпать целые поколения, притом умножающиеся, ибо он стимулирует рост народонаселения согласно законам, которые тесно связаны с рассматриваемой нами сейчас темой которые будут обстоятельно изложены в другой главе.

А пока что давайте еще раз окинем беглым взглядом то, о чем мы с вами, читатель, уже узнали.

Потребности человека беспредельны, он ненасытен в своих желаниях. Чтобы удовлетворять их, у него имеются материалы и силы, предоставляемые ему природой, собственные способности, орудия, в общем, все, что требуется для труда. Труд есть ресурс, наиболее равномерно распределенный среди всех людей. Каждый инстинктивно, как бы фатально стремится привлечь к своему труду как можно больше природных сил, как можно больше своих врожденных или приобретенных способностей, как можно больше доступных ему капиталов, с тем чтобы результат такого взаимодействия дал больше полезностей, или, что то же самое, больше удовлетворенных желаний. Таким образом, все более активное привлечение природных факторов, не знающее границ развитие интеллекта, растущее участие капиталов создают феномен, странный с первого взгляда, заключающийся в том, что одно и то же количество труда дает непрерывно растущую сумму полезностей и каждый может, не обворовывая и не обирая никого, получать массу удовлетворений и потреблений вне всякой пропорциональности с тем, что дали бы ему его собственные усилия в чистом виде.

Однако этот феномен, этот результат божественной гармонии, которая заложена Провидением в устройство общества, обернулся бы против самого общества, посеяв в него зерно не поддающегося никакой оценке неравенства, если бы данная гармония не сочеталась с другой гармонией, не менее чудесной, а именно с конкуренцией, которая есть одна из ветвей великого древа, великого закона человеческой солидарности.

Ведь и в самом деле, если бы было возможно, чтобы индивид, семья, класс, страна, имеющие, только они одни, доступ к некоторым милостям природы, или сделавшие какое-нибудь важное открытие или изобретение в сфере производства, или же создавшие какие-то особые орудия производства, если бы, говорю я, они на постоянной основе находились вне действия закона конкуренции, то такой индивид, такая семья, такая страна надолго или навсегда имели бы монополию на чрезвычайно высокое вознаграждение в ущерб всему остальному человечеству. Так в каком же положении мы окажемся, если жители экваториальных областей дружно потребуют от нас, в обмен на свой сахар, кофе, хлопок и всякую там прочую бакалею, не вознаграждение, равное в трудовом выражении как их, так и нашему труду, а вознаграждение, равное нашему труду, тяжкому труду, который мы потратили бы на производство вышеназванных вещей и продуктов в нашем суровом климате? Какие огромные дистанции разделяли бы условия жизни одних и других людей, если бы только потомки Кадма умели читать, а потомки Триптолема — управлять повозками, если бы только отпрыски Гуттенберга могли печатать книги, если бы только сыновья и внуки Картрайта работали на ткацких станках, а племянники Уатта бросали уголь в топку паровоза! Но Провидение не пожелало, чтобы дело обстояло так. Оно вставило в социальную машину пружину удивительной силы, и пружину непростую: под ее воздействием всякая продуктивная мощь, всякое превосходство в способах производства и в выгоде от него, если все это всходит за пределы собственного труда работника, утекает сквозь пальцы производителя, не позволяет ему слишком долго пользоваться чрезмерным вознаграждением и в конце концов приумножает общее и даровое достояние человечества, все больше и больше удовлетворяя нужды каждого индивида и все более равномерно распределяя полученные блага. Пружина эта — конкуренции. Мы уже видели ее экономические эффекты. Нам остается обрисовать некоторые ее политические и нравственные следствия. Я ограничусь указанием на наиболее важные из них.

Недалекие умы обвиняют конкуренцию в насаждении антагонизма среди людей. Это верно и это неизбежно, когда мы говорим о людях как производителях. Но встаньте на точку зрения потребителя, и вы тотчас увидите, как конкуренция создает между индивидами, семьями, классами, странами и расами связи всеобщего братства.

Поскольку блага, представляющиеся поначалу достоянием лишь немногих, становятся достоянием всех благодаря божественным щедротам, поскольку естественные выгоды месторасположения, плодородия, температуры, минеральных богатств и даже умения самих людей лишь проскальзывают мимо производителей, из-за конкуренции между ними идут на пользу потребителей, то отсюда следует, что нет ни одной страны, которая не была бы заинтересована в успехах, в продвижении вперед всех других стран. Каждый прогресс на Востоке есть в перспективе богатство для Запада. Горючее, обнаруженное на Юге, избавляет от холода жителей Севера. Великобритания не только для себя преуспела в ткацком деле, и не капиталисты собрали тут плоды, ибо процент с денег невысок, и не рабочие Англии, так как их заработок остался прежним, а в конце концов выиграли русские, французы, испанцы, все человечество, которое стало получать все те же удовлетворения с меньшим трудом или, что то же самое, больше удовлетворений при прежнем труде.

Я сказал о благе, но мог бы сказать и о зле, от которого страдают некоторые страны или области. Сущность конкуренции состоит в том, что она делает общим частное. Она строго следует принципу обеспечения. Какое-нибудь бедствие опустошает сельские земли, и страдают те, кто ест хлеб. Тяжелым и несправедливым налогом облагаются виноградники Франции, и вино дорожает для всех любителей выпить на планете. Так что благо и зло затрагивают не просто индивидов, классы, народы, а в конце концов и по все той же воле Провидения затрагивают все человечество, повышая или понижая уровень его существования, поэтому завидовать какому-нибудь народу в том, что у него очень плодородная земля, прекрасные морские порты и великолепные реки или что солнце у него греет лучше, означает игнорировать те блага, в получении которых мы тоже призваны участвовать, означает презрительно отвергать предлагаемое нам обилие, означает жалеть о том, что мы освобождаемся от тягостного и изнуряющего труда. Поэтому зависть на уровне отношений между странами — это не только отвратительное чувство, это еще и чувство абсурдное. Вредить другому значит вредить себе, чинить преграды на пути других, устанавливать тарифы, сколачивать коалиции, вести войны значит загромождать и затруднять собственный путь. Дурные наклонности наказываются, а благородные чувства вознаграждаются. Безукоризненная справедливость при распределении благ отвечает интересам людей, просвещает их умы, прививает людям, заставляет понять одну из вечных истин: полезность есть один из аспектов справедливости, свобода есть прекраснейшая из социальных гармоний, равноправие есть лучшая политика.

Христианство дало миру великий принцип человеческого братства. Он, этот принцип, обращен к сердцам, к чувствам, к благим побуждениям.

Политическая экономия тоже исходит из этого принципа, но делает это с холодной и строгой доказательностью; она показывает связь следствий с причинами и примиряет в добром согласии расчеты непосредственного интереса и возвышенные нравственные побуждения.

Другим общим выводом из всей нашей доктрины выступает то обстоятельство, что общество есть не просто общество, а полнокровное сообщество, коммунальность. Господам Оуэну и Кабе нечего беспокоить себя поисками решения большой проблемы коммунистического свойства, ибо оно уже найдено и представляет собой результат не их комбинаций деспотического характера, а того устройства, которое Бог даровал человеку и обществу. Природные силы, удачные способы их использования, средства и орудия производства — все это есть общее, коммунальное между людьми или стремится быть таковым: все, кроме человеческого труда, индивидуальных усилий, которые всегда неравны между собой, что признается даже самыми последовательными коммунистами. И именно усилия людей обмениваются одно на другое по обговоренной цене.

А то, что привносится в полезность обмениваемых продуктов природой, гением веков и предвидением человека, не входит ни в какую сделку, ни в какую договоренность. Взаимные вознаграждения относятся только к соответственным усилиям, будь то сегодняшние, актуальные усилия, именуемые трудом, или прошлые, так сказать, подготовительные усилия, именуемые капиталом. И вот все это привнесенное есть общее, принадлежащее сообществу в самом точном и строгом смысле, если только кое-кто не пожелает утверждать, что личное участие каждого в удовлетворении потребностей должно быть одинаковым, хотя личное участие каждого в труде далеко не одинаково, и на деле получается чудовищное по своей несправедливости неравенство. Добавлю: неравенство это не только чудовищно, но и в крайней степени пагубно, потому что оно не ликвидирует конкуренцию, а заставляет ее действовать в прямо противоположном направлении: люди будут состязаться друг с другом, но состязаться в лености, глупости, непредусмотрительности.

Наконец, наша доктрина, очень простая и, по нашему глубокому убеждению, выражающая совершенную истину, выводит из области пустых словопрений и вводит в область безукоризненного доказательства великий принцип человеческой способности совершенствоваться. Этот наш внутренний двигатель, который никогда не бездействует в индивиде, а всегда улучшает его жизнь, этот принцип рождает прогресс ремесел, профессий, искусств и прочих дел, который есть не что иное как растущая и расширяющаяся помощь человеку со стороны сил, не имеющих никакого отношения к вознаграждению, ибо силы эти вознаграждения не требуют и не предполагают. Из конкуренции рождаются выгоды и преимущества для всего сообщества людей, хотя первоначально созданные и полученные отдельными индивидами. Интенсивность труда, нужного для получения каждого конкретного результата, непрерывно снижается, и это происходит во благо рода человеческого, каждое поколение которого получает все больше удовлетворений, все больше досуга, совершенствуется в материальном, физической, интеллектуальном и нравственном отношениях. В таком процессе, в таком ходе вещей, столь достойном того, чтобы глубоко изучить его и восхищаться им, мы усматриваем гарантию против упадка и вырождения человечества.

Но пусть читатель правильно поймет мои слова. Я не говорю, что все братство, все сообщество, вся способность совершенствоваться проистекают из конкуренции. Я говорю только, что она входит в число благоприятствующих этому факторов и является одним из самых мощных стимулов к реализации братства, сообщества, самосовершенствования.

Я старался показать общие и благотворные эффекты конкуренции, а они именно таковы, ибо грех думать, будто тот или иной великий закон природы может на постоянной основе причинять вред человеку. Однако это не отменяет того, что действие конкуренции может сопровождаться и сопровождается немалыми столкновениями интересов и страданиями. Мне представляется, что изложенная мною теория объясняет также и эти страдания, и сетования на них. Раз уж дело конкуренции состоит в том, чтобы уравнивать, нивелировать, то, разумеется, ею должны быть недовольны те, кто поднимает голову выше общей планки. Как я уже неоднократно говорил, каждый производитель стремится как можно дороже продать свой труд и как можно дольше удерживать свое исключительное обладание природными факторами, способами их использования, средствами и орудиями производства. А поскольку конкуренция имеет своей задачей и своим результатом отнять это исключительное обладание у индивида в пользу общего достояния, то все производители неизбежно объединяются, чтобы противиться конкуренции и проклинать ее. Они могут примириться с ней лишь с точки зрения потребления и расценивать самих себя не как членов некоей группы или корпорации, а просто как людей.

Надо сказать, что политическая экономия сделала еще очень мало, чтобы рассеять такую пагубную иллюзию — источник ненависти, клеветы, раздражения, войн. По каким-то причинам, далеким от науки, она исчерпала себя в том, что касается анализа феноменов производства. Даже ее словарь, который кажется приемлемым и удобным, не гармонирует с предметом исследования этой науки. Сельское хозяйство, промышленность, торговля — такая классификация человеческой деятельности, быть может, и безупречна, когда речь идет об описании способов производства в каждой из отраслей, но подобное описание, важное в технологическом смысле, мало что дает для социальной экономии, и, добавлю, оно не только бесполезно, но и опасно. Когда людей разделили на классы сельских хозяев, фабрикантов и негоциантов, с ними нельзя разговаривать ни о чем кроме как об их классовых интересах, особых интересах, которые противостоят конкуренции и общему благу. Сельское хозяйство создано не для сельских хозяев, промышленность не для промышленников, торговый обмен не для торговцев, а для того, чтобы люди имели в своем распоряжении как можно больше самых разных продуктов. И этому призваны способствовать законы потребления; они же уравнивают людей и поднимают их моральный уровень. Таков истинно социальный и гуманитарный интерес, таков действительный предмет науки, на котором она должна сконцентрировать свое внимание и ясное видение вещей, так как в нем, предмете этом, заключены связь классов, стран, рас, принцип и объяснение человеческого богатства. Поэтому мы с сожалением наблюдаем, как экономисты отдают все свое могущественные способности, свою ученость и мудрость анализу производства, а вопросам потребления уделяют крайне мало внимания, отводя им краткие дополнительные главы в своих книгах. Да что я говорю! Совсем недавно один знаменитый профессор вовсе исключил эту тематику из науки и занялся в своих лекциях лишь средствами, умалчивая о результате, обо тем, что касается потребления богатств. Это, мол, говорил он, имеет отношение к морали, а не к политической экономии. Можно ли после этого удивляться, что публику больше затрагивают неудобства конкуренции, нежели ее преимущества, как раз потому, что публику волнуют неудобства с позиции производства, а не преимущества с общих позиций потребления, о чем публике никто и ничего не говорит?

Добавлю — и повторю, — что я никоим образом не отрицаю, а, напротив, сожалею по поводу того, что конкуренция приносит людям также и невзгоды, но разве это может служить поводом для того, чтобы закрывать глаза на приносимые ею блага? А главное и успокоительное благо — это то, что, как я убежден, конкуренция есть один из великих естественных законов, нерушимых и неуничтожимых. Если бы она погибла, то лишь под дружным напором всех на свете производителей и всех на свете реформаторов общества. Но они, наверное, не настолько безумны, да и не настолько сильны.

Вообще-то разве встречался когда-нибудь любой благотворный принцип, к действию которого не примешивалось бы, особенно первоначально, множество болей и страданий? Среди множества людей произрастают часто добротные мысли и идеи, но не менее часто возникают мысли и идеи, подчиняющие личную жизнь каждого превратному общественному мнению и служащие прикрытием для дебошей и преступлений. Богатство, соединенное с досугом, порождает и развивает культуру и интеллект, но оно же порождает также роскошь и спесь у великих мира сего и раздражение и зависть у малых сего мира. Книгопечатание донесло свет истины до всех социальных слоев, но оно же донесло до них и тяжелые сомнения, и заблуждения, чреватые подрывом общественных устоев. Политическая свобода выпустила гулять по всему земному шару бури и революции, она увела в небытие простые и наивные нравы не тронутых ею народов, и серьезнейшие умы задаются вопросом, а не лучше ли было бы обеспечить спокойствие под крылышком деспотизма. И вот само христианство взялось посеять семена любви и милосердия на земле, орошенной кровью мучеников.

Как же так получилось, что сама доброта и сама справедливость делают счастливыми одни местности и одни века за счет страдания других местностей и веков? Какой божественный замысел вложен в великий и безупречный закон солидарности, одним из таинственных аспектов которого выступает конкуренция? Человеческая наука этого не ведает. Она знает лишь, что под воздействием конкуренции добро ширится, а зло убивается. Имея началом своего действия социальное положение, созданное завоеваниями, когда были лишь хозяева и рабы, когда неравенство условий существования людей достигало своего предела, конкуренция не могла сближать между собой материальные достатки и умственные уровни иначе, как причиняя зло тем или иным индивидам, но сила и интенсивность зла неуклонно слабела подобно вибрациям утихающего звука или колебаниям останавливающегося маятника. И всегда к страданиям, которые конкуренция все еще оставляет человечеству, она добавляет два могучих средства излечения и выздоровления: предвидение как плод опыта и просвещения и ассоциации как организованное предвидение.

Итак, в первой части книги, написанной, увы, слишком торопливо, которую я поспешил представить на суд публики, я старался обратить ее особое внимание на демаркационную линию, подвижную, но ясно обозначенную, которая разделяет две области экономического мира. Это сотрудничество природы и работы человека; щедрость Бога и труд человека; безвозмездность и трудоемкость; вознаграждаемое при обмене и уступаемое без вознаграждения; полная полезность и полезность частичная и дополнительная, которая образует собой ценность; содействие химических, механических и прочих сил и свойств, приводимых к участию в производстве с помощью орудий труда, и справедливое вознаграждение за труд, создавший эти орудия; сообщество и собственность.

Было недостаточно просто констатировать наличие этих двух рядов феноменов, столь отличных друг от друга по своему характеру. Надо еще было обстоятельно обрисовать связи и отношения между ними, их, если можно так выразиться, гармоничную эволюцию. Я предпринял попытку объяснить, как и почему собственность помогает человеческому роду завоевывать для себя все больше и больше полезностей, становящихся достоянием всех, и открывает пути ко все новым завоеваниям такого же свойства, так что каждое усилие, а следовательно, и совокупность всех усилий непрерывно обеспечивает человечеству удовлетворение его растущих тоже непрерывно потребностей и нужд. Именно в этом и заключается прогресс: взаимно обмениваемые человеческие услуги, сохраняя свою относительную ценность, выступают двигателями, побудителями роста даровой полезности, а значит, и полезности общей, общедоступной. Так что обладатели ценности в любой ее форме вовсе не узурпируют и не монополизируют дары Господа, а совсем наоборот, умножают их, делают все более доступными для людей и при этом не лишают их характера божественной милости и провиденциального предназначения — быть и оставаться безвозмездными. По мере того как удовлетворения, наращиваемые прогрессом, который все больше использует силы и свойства природы, становятся все более и более общими для всех, они ведут ко все большему равенству людей, а неравенство сохраняется лишь в сфере человеческих услуг, которые сравниваются между собой и оцениваются в процессе обмена. Отсюда следует, что равенство среди людей — вещь безусловно прогрессивная. Равенство прогрессивно также и в еще одном отношении: конкуренция действует так, что имеет своим необходимым и неизбежным результатом нивелирование услуг и подведение ко все большей пропорциональности, ко все большему соответствию между вознаграждением за услуги и достоинством самих услуг.

Теперь давайте окинем взглядом то, так сказать, пространство, которое нам еще предстоит пройти.

И свете теории, основы которой я уже изложил в этой книге, нам нужно более углубленно рассмотреть следующие вопросы:

Отношении и соотношения между, с одной стороны, человеком в его качестве как производителя, так и потребителя, и, с другой — экономическими феноменами в их различных аспектах.

Закон земельной ренты.

Закон заработков.

Закон кредитования.

Закон налогообложения, который, непосредственно приобщая нас к политике, заставляет нас сопоставлять и сравнивать частные и добровольные услуги с услугами, вводимыми и диктуемыми государством.

Закон народонаселения.

Решив эти вопросы, мы сможем решить и некоторые другие вопросы, более конкретные и практические: свобода торговли, машины, роскошь, досуг, ассоциация, организация труда и т. д.

Не побоюсь сказать заранее, — вернее, повторить, — что результат такого рассмотрения может быть выражен формулой: непрерывное приближение всех людей к единому уровню жизни, который сам непрерывно повышается. Или, иными словами: совершенствование и обеспечение равенства людей. Или одним словом: гармония.

Именно таков конечный результат провиденциальных урегулирований, действия великих законов природы, но только если им не мешать, не чинить им помех и преград, если рассматривать их в чистом виде, абстрагируясь от всяких искажений, заблуждений, принудительных и насильственных мер. Видя эту гармонию, экономист может воскликнуть, как восклицает астроном, наблюдая движение планет, или физиолог, прослеживая согласованность работы органов человеческого тела: «Здесь приложил руку сам Господь!»

Однако человек обладает свободной волей, и, значит, он уязвим. Он может быть подвержен невежеству и пагубным для него страстям. Ибо воля, если она ведет к заблуждению, мешает действию экономических законов. Человек может их не знать, игнорировать, искажать, отвлекать от их конечной цели, от их предназначения. Таким же образом физиолог, восхитившись целесообразностью работы органов нашего тела, изучает затем их аномальное состояние, когда человек болен и испытывает мучения. Тот так и мы открываем новый мир — мир социальных пертурбаций и неполадок.

Давайте предварим этот новый предмет исследования некоторыми соображениями о самом человеке. Мы не сможем понять, что такое социальное зло, каковы его истоки, его эффекты, его предназначение, почему оно само сужает рамки своего же воздействия (я бы решился назвать такое явление «гармоничным диссонансом»), если мы не изучим неизбежные и необходимые следствия проявления свободной воли, неумолимо наказываемые неверные шаги в реализации личного интереса, если мы не вглядимся пристально в великие законы человеческой ответственности и солидарности.

Мы уже видели, что все социальные гармонии содержатся в зародыше в двух принципах — собственность и свобода. Мы увидим теперь, что все социальные диссонансы представляют собой не что иное как развитие двух других принципов, антагонистичных двум первым, — грабеж и угнетение.

Сами слова «собственность» и «свобода» выражают не разные вещи, а два аспекта единой идеи. С экономической точки зрения свобода соотносится с процессом производства, а собственность — с тем, что произведено. И поскольку данность зиждется на человеческой деятельности, можно сказать, что свобода предполагает и включает в себя собственность. Такой же ход рассуждений применим и к соотношению между угнетением и грабежом.

Свобода — вот в конечном счете принцип гармонии. Угнетение — вот принцип диссонанса. Борьба этих двух сил составляет всю историю человеческого рода.

Так как угнетение имеет целью несправедливое присвоение, так как оно находит свое выражение и резюмируется в грабеже, то я и выдвигаю грабеж на передний план.
Человек появился на земле, будучи отягощен нуждами, и ему трудно.
Он может весь отдаться работе, и это тоже трудно.

Поэтому он имеет выбор только между трудностями, которые он одинаково ненавидит.
Вот почему он озирается вокруг себя и, замечая, что его собрат накопил богатства, замышляет присвоить их. Так появляется неправедная собственность, или грабеж.

Грабеж — вот новый элемент в экономической жизни общества.
Со времени, когда этот элемент появился в мире, и до времени, когда он полностью исчезнет, если такое время вообще наступит, он, этот элемент, будет глубоко затрагивать весь социальный механизм, будет извращать до неузнаваемости гармоничные законы, которые мы старались открыть и преподнести читателю.
Так что наша задача будет завершена только тогда, когда мы напишем целую монографию о грабеже.

Быть может, читатель подумает, что тут дело идет о какой-то случайности, ненормальности, о ране, которая заживляется, о предмете, недостойном внимания науки.

Нет, и поберегитесь! В традиции семей, в истории народов, в повседневных занятиях индивидов, в физической и умственной энергии классов, во всяких урегулированиях в обществе, в намерениях правительств грабеж занимает почти такое же место, что и сама собственность.

Так что кража не есть эфемерное бедствие, лишь случайно и иногда затрагивающее социальный механизм, и экономическая наука не вправе от него абстрагироваться.

Приговор человеку был вынесен с самого начала: «В поте лица твоего будет есть хлеб». В силу такого приговора усилие и удовлетворение связаны неразрывно, и второе выступает вознаграждением за первое. Но мы видим повсюду, что человек противится такому закону и всегда стремится заявить своему собрату: тебе — труд, а мне — плод твоего труда.

Попробуйте войти в жилище или просто в убогое обиталище дикого охотника или кочевника. Что вы увидите? Вы увидите женщину, худую, безобразную, запуганную, преждевременно состарившуюся, на которую взвалены все домашние заботы, тогда как мужчина, хозяин ее, пребывает в праздности. Куда девалась идея семейной гармонии? Она исчезла, потому что сила взвалила на плечи слабости весь груз тягот и усталости. Сколько еще понадобится веком цивилизаторской деятельности, прежде чем женщина освободится от столь ужасной участи?

Грабеж, в своей жесточайшей форме, совершаемый огнем и мечом, буквально переполняет историю рода человеческого.

Чьи имена запечатлены в истории? Кир, Сенусрет, Александр, Сципион, Цезарь Тамерлан, Мехмед, Писарро, Вильгельм Завоеватель. Грабеж как завоевание, ему — лавры, монументы, триумфальные арки, песни поэтов, восторги женщин!
Очень скоро победитель заметил, что выгоднее не убивать побежденного, и на земле воцарилось рабство. Такой образ жизни общества просуществовал на всем земном шаре чуть ли не до наших дней, сея ненависть, сопротивление, междоусобицы, революции. А что такое рабство, как не организованное угнетение с целью грабежа?

Грабеж, вооружая силу против слабости, в то же время вооружает хитроумие против доверчивости. Найдутся ли на земле трудолюбивые народы, которые избежали эксплуатации со стороны всякого рода священнических деятелей, египетских жрецов, греческих оракулов, римских авгуров, галльских друидов, индийских браминов, муфтиев, улемов, бонз, монахов, миссионеров, просто шарлатанов, колдунов, прорицателей, в общем грабителей в разных обличиях и с разными названиями? В таких формах гений грабежа возводит очи к Небесам и ссылается на соучастие самого Бога! Поэтому гений этот заковывает в цепи не только руки, но и умы. Он выжигает каленым железом клеймо рабства на сознании людей, а не только на лбу Спартака, и осуществляет, казалось бы, неосуществимое — умственное рабство.

Умственное рабство! Какое ужасное сочетание слов! О ты, свобода! Тебя изгоняли из стран, раздавливали завоеваниями, ты агонизировала под рабством, тебя оскорбляли в монаршьих дворах, гнали из школ, над тобой насмехались в салонах, тебя презирали в ремесленных мастерских, предавали анафеме в храмах. Казалось бы, ты должна была найти прибежище в недоступной никому и ничему другому крепости мысли. Но если и там тебя одолевают, то какая же цена надеждам всех веков и самому человеку?

Тем не менее в долговременной перспективе (такова уж прогрессирующая натура человека) грабеж невольно развивает в той самой среде, где он действует, сопротивление ему, обессиливающее его, и проливает свет, разоблачающий его. Но он не сдается, он становится более изощренным, облекает себя в формы того или иного правления и так называемого уравновешивания, порождает политику, которая очень долго ему помогает. И тогда он, грабеж, узурпирует свободу граждан, чтобы эксплуатировать их богатства, лишать их богатств и лишать остатков свободы самих граждан. Частная инициатива переходит в сферу инициативы государственной. Всем и вся занимаются чиновники, хитроумная и вездесущая бюрократия заполоняет всю страну. Государственная казна становится обширным вместилищем, куда труженики кидают свою скудную лепту и откуда черпают горстями люди, занимающие теплые местечки. Свободная договоренность перестает быть правилом всяких сделок, и ничто не обеспечивает взаимность услуг.

При таком положении вещей истинное значение, истинный смысл собственности исчезает, и каждый взывает к закону, чтобы закон придал его услугам видимость ценности.

Тем самым люди вступают в эру привилегий. Грабеж, все более утонченный и неуловимый, обосновывается в монополиях и прячется за всякими ограничениями и запретами. Он куда-то перемещает естественное русло потока обменов, задает искусственное направление капиталу, вместе с капиталом и труду, а вместе с трудом народонаселению. Он понуждает производить с тяжелым трудом на Севере то, что производится на Юге; он создает непрочные отрасли и шаткие существования; он подменяет даровые силы природы изнуряющими усилиями человека; он учреждает предприятия, не могущие ни с кем соперничать, а против соперников применяет силу; он вызывает зависть между народами, льстит патриотической гордыне, изобретает хитростные теории себе в подмогу; он делает неизбежными промышленные кризисы и банкротства; он лишает граждан веры в будущее, веры в свободу и лишает их понимания, что же такое справедливость. Когда же наука в конце концов разоблачает его злодеяния и обман, он начинает травить науку и вопить: «Утопия!» Больше того, он отрицает не только ту науку, которая чинит ему преграды и помехи, но и самую идею возможности существования какой-либо науки, которая могла бы посягать на его епархию, и выступает с сентенцией скептицизма, что, мол, вообще нет на свете никаких принципов!

Однако все более и более страдающая масса тружеников восстает, распрямляется и опрокидывает все, что находится над ней. Ведь все правительства, налоги, законы в конечном счете зависят от этой массы, и вы полагаете, быть может, что с царством грабежа покончено, что взаимность услуг по-прежнему покоится на единственно возможной и даже единственно вообразимой основе — на свободе. Опомнитесь! В сознание этой самой массы уже проникла догма, будто собственность не имеет иного происхождения, иного права на существование, иной законности, нежели сам закон. И вот масса, так сказать, в законодательном порядке принимается обворовывать сама себя, мучающаяся, израненная, она, масса, начинает излечивать каждого из своих членов, предоставляя ему право угнетать своего соседа, и это именуется солидарностью и братством. «Ты что-то произвел, я не произвел ничего, мы солидарны, давай поделимся». «У тебя кое-что имеется, у меня нет ничего, мы братья, давай поделимся». Так что нам придется внимательно рассмотреть, как в последнее время злоупотребляют словами «ассоциации>, «организация труда», «даровой кредит» и т. д. Нам надо подвергнуть эти слова и понятия испытанию: является ли их содержанием свобода или угнетение? Иначе говоря: соответствуют ли эти слова и понятия великим экономическим законам или противоречат им, вносят в них сумятицу и неразбериху?

Грабеж представляет собой слишком распространенный и слишком долгодействующий феномен, чтобы можно было считать его случайным и скоропреходящим. В этом отношении, как и во многих других отношениях, нельзя отделять изучение естественных законов от изучения факторов, препятствующих их действию.

Но, могут сказать, если грабеж необходимым образом участвует в работе социального механизма, участвует как диссонанс, то как можете вы утверждать, что экономические законы гармоничны?

Что ж, повторю то, о чем я уже говорил: во всем, что относится к человеку, этому существу, способному совершенствоваться лишь потому, что само по себе оно несовершенно, гармония заключается не в абсолютном отсутствии зла, а в неуклонном ею убывании, свертывании. Социальное тело, как и физическое тело человека, обладает целительными свойствами, к изучению законов действия и могущества которых нельзя подступиться, не вскричав: здесь приложил руку сам Господь!