КАКОЕ УДРУЧАЮЩЕЕ ЗРЕЛИЩЕ ЯВЛЯЕТ НАМ ФРАНЦИЯ!
Трудно сказать, перешла ли анархия от идей к действиям или от действий к идеям, но ясно, что она заполонила собой все и вся.
Бедный восстает против богатого, пролетариат против собственности,
народ против буржуазии, труд против капитала, сельское хозяйство против промышленности, деревня против города, провинция против столицы, туземец против чужеземца.
И вот появляются теоретики, которые превращают этот антагонизм в систему. «Антагонизм, — утверждают они, — есть неизбежный результат природы вещей, то есть свободы. Человек любит самого себя, отсюда и проистекает все зло, ибо, поскольку он любит себя, он стремится к собственному благополучию и может обрести его, лишь делая несчастными своих собратьев. Так давайте воспрепятствуем таким намерениям, давайте задушим свободу, преобразуем само человеческое сердце, дадим человеку иную движущую силу вместо данной ему Богом, изобретем искусственное общество и будем управлять им!»
Когда рассуждают так, открывается необозримый простор для упражнения в логике и для воображения. Деятель, наделенный диалектическим умом в сочетании с мрачным духом своей натуры, ожесточается в своем анализе зла. Он его рассекает, как хирург, подвергает всяческим испытаниям, старается докопаться до сути и причин, выводит следствия. Ему, ввиду врожденного несовершенства всех нас, не чуждо ничего, и он хулит и поносит все на свете. Собственность, семья, капитал, промышленность, конкуренция, свобода, личный интерес изображаются лишь с той стороны, которая ранит и оскорбляет; вся естественная история человека как бы прикована к больничной койке. Самому Богу бросается вызов: его как бы понуждают примирить его бесконечную доброту с существованием зла. Все пачкается, ко всему вызывается отвращение, все отрицается. В результате такой исследователь cтяжает печальный и опасный успех у классов, отчаянное положение которое лишает их всякой надежды.
Если же подобный исследователь, напротив, предастся благодушию и иллюзиям, то тут начинаются химеры. Он грезит о земном рае, Атлантиде, Икарии, Утопии, фаланстерах. Сказочные страны населяются жителями покорными, любящими всех и каждого, преданными, которые никогда не противятся фантазиям этого мечтателя, и он милостиво исполняет роль Провидения. Он регулирует, расставляет по местам, лепит, как скульптор, людей по своей прихоти. Ничто его не останавливает, нигде он не встречает ни противодействия, ни разочарования. Он похож на некоего проповедника, который сначала был последователем Руссо, а потом яростно отверг «Общественный договор» и возомнил себя триумфатором, заставившим замолчать своего противника. Вот таким способом этот реформатор обольщает картинками идеального благоденствия людей, и те начинают испытывать отвращение к тяготам реальной жизни.
Однако и утописту редко случается оставаться в пределах в общем-то невинных химер. Как только он пробует увлечь за собой человечество, он обнаруживает, что оно вовсе не склонно преобразовываться. Оно сопротивляется и озлобляется. И тогда, чтобы склонить его на свою сторону, он рассказывает ему не только о счастье, от которого оно отворачивается, но прежде всего о тех бедах и невзгодах, от которых он намерен его избавить. Но он не умеет дать убедительную и привлекательную картину. Он привык сгущать краски. Он изображает зло в нынешнем обществе с таким же рвением, с каким другой изображает в нем добро. Он изображает лишь страдания людей в рубищах, исхудавших, голодных, больных, угнетаемых. Он удивляется и раздражается по поводу того, что общество недостаточно осознает свои беды. Он всеми силами пытается преодолеть его равнодушие в конце концов сам превращается из доброжелателя в мизантропа.
Упаси меня боже сомневаться в искренности намерений кого бы то ни было. Но, по правде сказать, я не могу представить себе, как эти публицисты, усматривающие коренной антагонизм, якобы господствующий в естественном порядке и построении общества, могут понять, что такое покой и безмятежность. Мне думается, что их удел — отчаяние и безнадежность. В конце-то концов, если природа ошиблась, сделав личный интерес двигателем человеческого общества (а ее ошибка становится явной, как только допускается, что интересы людей неизбежно взаимно антагонистичны), то как же они не видят, что зло неизлечимо? Всегда можно иметь дело с людьми, и только с людьми, с нами. Так где же мы найдем опору, чтобы изменить склонности человечества? Обратимся ли мы к полиции, суду, государству, законодателям? Но ведь это тоже люди, то есть существа, которым присущи все те же несовершенства. Прибегнем ли мы ко всеобщему голосованию? Но это значит дать свободный ход господствующим и всеобщим тенденциям.
Так что этим публицистам остается единственная возможность, а именно стать разоблачителями и пророками какого-то особого рода, черпающими свои взгляды из иных источников, нежели все прочие люди. Вот почему они часто излагают свои системы и рекомендации, пользуясь мистической фразеологией. И если они выступают как посланцы самого Господа, им приходится доказывать правомерность и силу их миссии. В конечном итоге они требуют для себя суверенной власти, абсолютного могущества и деспотизма.
Они не только хотят управлять нашими действиями, но намерены изменить наши самые глубокие чувства. Пока что они излагают нам свои взгляды и намерения. Неужели они надеются, что человечество поверит им на слово, ведь они же не могут договориться даже между собой?
Однако прежде чем рассматривать их проекты искусственного общества, надо удостовериться, а не заблуждаются ли они уже в исходном пункте. Разве так уж верно, что интересы людей естественным образом антагонистичны, что некая неустранимая причина неравенства всегда присутствует и развивается в естественном порядке человеческого общества под влиянием личного интереса и что в таком случае Бог явно ошибся, распорядившись, что человек должен и будет стремиться к благу?
Именно это я и собираюсь рассмотреть.
Беря человека таким, каким создал его Бог, то есть способным к предвидению, к обучению на собственном опыте, к совершенствованию, человека, любящего самого себя, но сдерживающего свой пыл из дружелюбия к себе подобным, когда он повсюду видит признаки такого же пыла, я задаюсь вопросом: какой общественный порядок должен явиться результатом комбинации всех этих тенденций и элементов?
Если мы обнаружим, что этот результат есть не что иное, как последовательное движение к благу, совершенствованию и равенству, есть движение всех классов к одинаковому материальному, умственному и нравственному уровню при одновременном и постоянном повышении этого уровня, то мы придем к заключению, что то, что сделал Бог, безупречно. Мы с радость отметим, что нет никакого изъяна в творении и что социальный порядок, как и все другие порядки, свидетельствует о наличии гармоничных законов, перед которыми склонял голову Ньютон, и тогда мы воспоем вслед за псалмопевцем: «Слава, слава Господу!»
Руссо говорил, что если бы он был государем или законодателем, он не стал бы терять время на высказывание своих намерений, а принялся бы их осуществлять или же просто молчал бы.
Я не государь, но доверие моих сограждан сделало меня законодателем.
Быть может, они скажут мне, что для меня уже настала пора действовать, и не писать статьи и книги.
Пусть они извинят меня. Приближаюсь ли я к истине или впадаю в иллюзию, но я чувствую необходимость собрать воедино идеи, в правомерности которых я пока что не смог убедить тех, потому что излагал их разрозненно и отрывочно. Мне представляется, что и разглядел в игре естественных законов общества высшие и утешительные гармонии. И разве то, что увидел или думаю, что увидел, не заслуживает того, чтобы показать другим, с тем чтобы объединить вокруг идеи согласия и братства как можно больше заблудших умов и ожесточенных сердец? Если же, когда корабль, отечества потрясают и гонят бури, а я отхожу в сторону, чтобы как-то собрать мои мысли, покидаю пост, на который меня призвали, то это лишь потому, что мои слабые руки бесполезны для управления кораблем. И я вовсе называюсь от врученного мне мандата, я размышляю о причинах бури и стремлюсь эти причины устранить. И, наконец, если я не все успею сделать ни, как знать, быть может, я довершу начатое завтра.
Прежде всего, я сформулирую некоторые экономические понятия. Пользуясь трудами моих предшественников, я постараюсь свести экономическую науку к ее истинному, простому и плодотворному принципу, который она заключала в себе с самого начала и который, наверное, уже пора четко определить. Затем в свете этого принципа, я попытаюсь предложить решение проблем, по которым все еще идут споры: конкуренция, машины, внешняя торговля, предметы роскоши, капитал, рента и т. д. Я покажу связи, или, вернее сказать, гармонии политической экономии с другими науками, имеющими отношение к морали и социальной жизни, а вместе с тем затрону такие важные темы, которые выражаются словами и понятиями личного интереса, собственности, сообщества, свободы, равенства, ответственности, солидарности, братства, единства. Наконец, я обращу внимание читателя на искусственные преграды, возведенные на пути мирного, упорядоченного и прогрессивного движения человеческого общества. Из этих двух констатаций, а именно наличия гармоничных естественных законов и искусственных причин, нарушающих эти законы, будет логически выведено решение социальной проблемы.
Легко заметить, что в таком моем намерении я встречу, так сказать, двойной камень преткновения. В обстановке суматохи и неразберихи, в которой мы живем, если эта моя книга будет абстрактной, никто ее не прочтет; если же ее все-таки прочтут, то все равно важнейшие вопросы буду затронуты в ней недостаточно глубоко. Как примирить права и возможности науки с запросами читателя? Чтобы выполнить все условия по сути и по форме, надо взвешивать каждое слово и находить ему нужное место. Так, к примеру, в тишине и темноте капля за каплей образуется нечто вроде кристалла. А вот как раз тишины, успокоительной темноты, времени, свободы духа и ума мне недостает, и мне остается довериться проницательности и снисходительности публики.
Политическая экономия имеет предметом своих изысканий человека.
Но она охватывает не всего человека. Религиозные чувства, отеческая и материнская привязанности, привязанности сыновняя и дочерняя, любовь, дружба, патриотизм, благотворительность, отзывчивость, нравственность - все это входит в широкую и привлекательную сферу симпатии. Ее сестре, политической экономии, остается лишь холодная область личного интереса. Это обстоятельство нередко и несправедливо забывают, когда упрекают эту науку в том, что она лишена привлекательности и прелести нравственного начала. Но как же так? Вы можете оспаривать ее право на существование, но не понуждайте ее противоречить самой себе!
Если человеческие дела - всякие сделки, торговля, — имеющие целью достижение богатств, достаточно обширны и сложны, чтобы ради этого была создана специальная паука, так оставим ей ее сферу исследований и не будем заставлять ее говорить об интересах языком эмоций. Что до меня, то я не думаю, что ей в последнее время помогают, требуя от нее сентиментальности и энтузиазма, которые были бы в ее устах лишь декламацией.
О чем идет речь? О сделках между людьми, которые не знакомы друг с другом, которым нужна только справедливость, которые стремятся к обеспечению собственных интересов и защищают их. Речь идет о намерениях и претензиях, взаимно ограничивающих друг друга, и тут неуместно разговаривать о самоотречении и преданности. Для таких вещей пригодна лира или другой музыкальный инструмент. Ведь не придет же мне в голову требовать, чтобы Ламартин сверялся с таблицей логарифмов, когда он поет свои оды.
Это не значит, что политическая экономия не содержит в себе никакой поэзии. Поэзия разлита повсюду, где царят порядок и гармония. Но она проявляет себя в результатах, а не в простой демонстрации. Она обнаруживается сама, ее не создают специально. Кеплер, разумеется, не считал себя поэтом, но открытые им законы — вот истинная поэзия ума.
Политическая экономия рассматривает человека с определенной стороны, и наша первейшая задача — оставаться в заданном ракурсе. Поэтому мы не можем отвлекаться на феномены, связанные с чувствами и с самым широким диапазоном человеческой активности. Но пусть читатель не тревожится. Наше пребывание в заоблачных высотах метафизики не будет слишком долгим, и мы позаимствуем из этой науки лишь простые, ясные и, по возможности, бесспорные понятия.
Душа, или, вернее, — чтобы не слишком вдаваться в вопросы духовности, — сам человек наделен чувствительностью. В душе ли она находи и или в теле, но человек всегда в пассивной стороне своего существа испытывает чувства, тягостные или приятные. А как существо активное он прилагает усилия к тому, чтобы устранить тягостные чувства и умножить приятные. «Результат, получаемый им уже опять как существом пассивным, можно назвать удовлетворением.
Из общей идеи чувствительности рождаются идеи более конкретные: с одной стороны, тяготы, нужды, желания, вкусы, аппетиты; с другой удовольствия, радости, потребление, благополучие.
Между этими двумя крайними позициями располагается способ, средство, и из общей идеи активности, или деятельности, тоже рождаются более конкретные идеи: тяготы, усилия, усталость, труд, производство.
Расчленяя на свои составные чувствительность и активность, мы находим общее слово для обеих сфер, и слово это тягота, или, иначе, тяжелая работа. Тяжело испытывать некоторые чувства, и устранить их мы можем лишь усилием, которое тоже есть тягота. Это свидетельствует о том, что в нашем земном мире мы в общем-то вынуждены лишь выбирать между видами и степенями зла.
Вся эта совокупность феноменов личностна, будь то чувство, предшествующее усилию, или удовлетворение, следующее за усилием.
Поэтому мы не можем сомневаться, что личный интерес есть огромный стимул развития человечества. Надо хорошо понять, что это словосочетание есть выражение всеобщего и бесспорного факта, вытекающего из самого, так сказать, устройства человека, а вовсе не некое критическое суждение, каковым, к примеру, служит слово «эгоизм». Науки, трактующие вопросы морали, были бы невозможны, если бы заранее извращались понятия, которыми они оперируют.
Человеческое усилие не всегда и не обязательно должно пребывать между чувством и удовлетворением. Иногда удовлетворение реализуется самостоятельно. Еще чаще усилие прилагается к материалам, и делается это посредством сил, которые природа даром, безвозмездно предоставила в распоряжение людей.
Если назвать полезностью все то, что обеспечивает удовлетворение потребностей, то нужно различать полезности двух видов. Одни даром предоставляются нам Провидением, другие приобретаются усилием.
Таким образом, полное круговращение в данном случае охватывает или охватывать четыре фактора:
Потребность => {Даровая полезность => Полезность приобретённая усилием} => Удовлетворение
Человек наделен развивающимися способностями. Он сравнивает и сопоставлять разные вещи, предвидит и предусматривает, обучается, руководствуется приобретенным опытом. Поскольку потребность удовлетворяется тягостным усилием, человек стремится как-то снизить тягость, если он может сделать что-то легче, достигая того же самого удовлетворения. И он достигает этого, когда заменяет трудоемкую полезность полезностью даровой. Именно такова извечная цель его поисков.
Весь наш дух, ум и сердце устремлены к тому, чтобы всегда менять в нашу пользу соотношение между удовлетворением и усилиями; мы этого достигаем, и положительный результат показывает, что соотношение между даровой полезностью и полезностью трудоемкой действительно изменилось.
Всякий раз, когда реализуется прогресс такого рода, какая-то часть наших усилий оказывается высвобожденной, и мы выбираем либо отдых и досуг, либо труд для удовлетворения новых потребностей и желаний, если эти потребности и желания настолько сильны, что стимулируют нашу активность.
Тиков принцип всякого прогресса в экономике; таков также принцип — и это легко понять всякого неуспеха и разочарования, ибо успех и неуспех восходят к чудесному дару, которым Бог наделил человека, и дар этот называется свободой воли.
Мы наделены способностью сравнивать, судить, выбирать и действовать. Это предполагает, что мы можем судить верно или неверно, делать хороший или плохой выбор. Всегда полезно напоминать об этом людям, когда с ними говорят о свободе.
Правда, мы в общем-то почти не ошибаемся насчет глубинного характера наших чувств и ощущений и инстинктивно постигаем, связаны ли они с тягостным или приятным. Но сколько форм и разновидностей приобретают наши ошибки и заблуждения! Мы можем заблуждаться по поводу той или иной причины и со всем пылом устремляться к достижению удовлетворения, которого не будет; или же мы не ведаем о сцеплении разных эффектов, и за непосредственным удовлетворением последуют гораздо большие тяготы; или, наконец, мы плохо разбираемся в наших нуждах и желаниях.
Мы можем задать неверное направление нашим усилиям не только по на ведению, но и по превратностям, по извращению нашей воли. «Человек, — говорит г-н де Бона, - представляет собой ум, обслуживаемый органами его тела». И чего только нет в нас самих? Мы преисполнены всяческих страстей.
Когда, следовательно, мы говорим о гармонии, мы не подразумеваем по дней, что естественное регулирование социального мира свободно от ошибок и пороков. Думать так, игнорируя факты, означает доводить до крайности маниакальное безумие, кроющееся в указанной системе. Чтобы гармонии была безупречной, надо, чтобы человек либо перестал обладать свобод волей, либо сам был безупречен. Мы утверждаем лишь одно: основные, главные социальные тенденции гармоничны в том смысле, что всякая ошибка ведет к разочарованию, всякий порок ведет к наказанию и всякие диссонансы имеют тенденцию к исчезновению.
Из таких предпосылок выводится первое и довольно расплывчатое понятие собственности. Поскольку чувствами, желаниями, потребностями обладает индивид, поскольку он, и никто другой, прилагает усилия, то получает удовлетворение тоже именно он, иначе все его усилия теряют смысл.
Так же обстоит дело с наследованием. Никакая теория, никакое воззвание не заставит отцов перестать любить своих детей. Люди, желающие создать воображаемое общество, могут считать такое утверждение неверным и неуместным, но это так. Отец семейства прилагает усилия скорее для удовлетворения потребностей своих детей, чем собственных потребностей. Поэтому если какой-нибудь противоестественный закон запретит передачу собственности, то он не только нарушит сам характер собственности, но и помешает ее созданию, поразив инертностью по меньшей мере половину человеческих усилий.
Личный интерес, собственность, наследование — ко всем этим темам мы еще вернемся. Но сначала мы обрисуем интересующую нас науку.
Я не принадлежу к тем, кто полагает, будто всякая наука имеет сама по себе четкие и неподвижные границы. В области идей, как и в области фактов, все взаимосвязано, все сцеплено друг с другом, все истины основываются одна на другой, и нет науки, которая, чтобы быть полной и насыщенной, не была бы связана в общем-то со всеми другими науками. Вполне резонно утверждать, что даже для бесконечно глубокого ума существует одна-единственная истина. Только наша слабость заставляет нас изолированно изучать некоторый ряд феноменов, и всякая проводимая нами классификация довольно-таки произвольна. Истинная заслуга ученого состоит в том, чтобы точно излагать факты, их причины и следствия. Его заслуга также, но гораздо меньшая и сугубо относительная, заключается в том, что бы не очень строго и не безапелляционно, ибо это невозможно, а просто рационально определять порядок и расстановку изучаемых вещей.
Я говорю все это ради того, чтобы не подумали, будто я намереваюсь критиковать моих предшественников, когда мне случается обрисовать сферу интересов политической экономии иначе, чем это делали они.
В последнее время экономистов очень упрекали в том, что они уделяют слишком много внимания изучению богатства. Хотели бы, чтобы они ввели в свою науку более или менее все, что относится и к благополучию, и к страданиям человечества. Думают, что они игнорируют все, что не имеет прямого отношения к их исследованиям, например феномены, связанные с принципом симпатии, хотя симпатия столь же естественна для человеческого сердца, что и личный интерес. Но это то же самое, как если бы минералога обвинили в отрицании существования животного царства. Да что там говорить! Разве богатство, законы его производства, его распределения и потребления не составляют достаточно обширную и важную тему, чтобы стать предметом социальной науки? Я поддержал бы обвинения в адрес экономистов, если бы их выводы шли вразрез с выводами наук о политике или морали. Вот тогда им можно было бы сказать: «Ограничивая область ваших интересов, вы заблуждаетесь, так как невозможно, чтобы наталкивались друг на друга две истины». Быть может, из труда, который я представляю на суд публики, последует вывод, что наука о богатстве находится в совершенной гармонии со всеми другими науками.
Из трех вещей, определяющих человеческие судьбы, а именно из чувства усилия и удовлетворения, первая и последняя всегда и необходимым образом перемешиваются и сливаются в индивиде, одном индивиде. Невозможно постичь их раздельно. Можно представить себе неудовлетворенное чувство, не удовлетворенную потребность. Но нельзя представить себе потребность, относящуюся и к одному человеку, и удовлетворение ее, относящееся к человеку другому.
А вот если бы то же самое касалось средней вещи из только что названых нами, то есть усилия, человек был бы существом совершенно одиноким. Экономикой занимался бы он один. Он не общался бы ни с кем, и не было бы общества. Этого была бы личная экономика, и не существовало бы экономии политической.
Но дело обстоит совсем не так. Очень возможно и очень часто бывает, что потребность одного дает ему удовлетворение благодаря усилию другого. Так происходит в действительности. Если каждый из нас кинет взор на удовлетворение всех своих потребностей, он признает, что в большинстве случаев удовлетворяются не его усилиями. Таким же образом работа, выполняемая каждым из нас соответственно той или иной профессии, почти всегда удовлетворяет нужды и желания кого-то другого.
Это говорит нам о том, что вся суть дела кроется не в потребностях и не их удовлетворении, поскольку эти вещи сугубо личностей и не могут передаваться от одного к другому, а в среднем понятии, в человеческих усилиях. Именно в них надо отыскивать социальный принцип и происхождение политической экономии.
Ведь и действительно люди, и только люди, из всех созданий природы обладают способностью трудиться один для другого. Такая передача усилий, обмена услугами во всех его бесконечно сложных комбинациях, прослеживаемых во времени и пространстве, как раз и составляют предмет экономической науки, которая показывает истоки и определяет границы этого явления.
И так я утверждаю:
Сферу интересов политической экономии составляет всякое усилие, могущие удовлетворить разумеется - на основе взаимности - потребности не самого, прилагающего это усилие, а другого; тем самым удовлетворяются и нужды прилагающего это усилие.
И вот вам пример в подкрепление моей мысли. Самое обыкновенное человеческое дыхание содержит все три понятия, составляющие предмет экономики, но тут они не имеют никакого отношения к экономической науке, потому что в данном случае речь идет о такой совокупности фактов, когда не только два крайних понятия, потребность и ее удовлетворение, непередаваемы от одного к другому (это самоочевидно), но непередаваем и средний член, усилие. Чтобы дышать, мы не требуем ничьей помощи, здесь нет ни полученной, ни оказанной услуги, а совершается индивидуальный акт природный, а не социальный, и он, следовательно, не может войти в науку, которая имеет совершенно иное предназначение и даже название.
Однако в особых условиях люди помогают друг другу даже в дыхании, например, когда спускается в воду водолаз, или когда врач прибегает к искусственному дыханию для больного, или же когда пожарные очищают задымленный воздух. Тогда вступает в действие удовлетворение потребности одного усилием другого, люди оказывают друг другу услуги, и само дыхание в том, что касается помощи и вознаграждения за нее, становится предметом рассмотрения со стороны политической экономии.
Нет необходимости заключать формальную сделку, достаточно простою наличия ее возможности, и работа уже приобретает экономический характер. Земледелец, взращивающий зерно для собственного потребления, совершат экономическое действие единственно потому, что его зерно может быть обменено на что-нибудь другое.
Приложить усилие для удовлетворения потребности другого означает оказать ему услугу. Если приложивший усилие получает ответную услугу, происходит обмен услугами. А поскольку такое случается часто и повсеместно, можно определить политическую экономию как теорию обмена.
Какой бы ни была настоятельность потребности или интенсивность усилия, обмен между договаривающимися сторонами свободен, и обмениваемые услуги равноценны. Понятие ценности заключается, следовательно, в сравнительной оценке взаимных услуг, и можно сказать, что политическая экономия есть также и теория ценности.
Таким образом, я определил, что такое политическая экономия, и обрисовал круг ее интересов. Но я не сказал об одном очень важном элементе о даровой полезности.
Все авторы замечали, что очень много удовлетворений мы черпаем имен но из этого источника. Такие полезности, как воздух, вода, солнечный свет
и т. д., они называют естественными богатствами в отличие от общественных богатств. Констатировав такое размежевание, они больше не занимаются этой проблемой. Да и в самом деле представляется, что тут не прилагается никаких усилий, нет никакого обмена, никаких услуг, ничто не входит в понятие ценности и поэтому остается вне интересов политической экономии.
Такое исключение было бы рациональным, если бы даровая полезность была в количественном отношении постоянной, неизменной и всегда отделенной от полезности, добываемой трудом. Но обе полезности постоянно перемешиваются друг с другом в самых разнообразных пропорциях. Задача человека - уметь чередовать одно с другим, то есть с помощью ее естественных даровых средств и сил добиваться искомых результатов с меньшей затратой собственных сил. Он использует ветер, силу тяжести, естественное тепло, свойства вещества в газообразном состоянии и заставляет их делать то, что раньше делал, пользуясь исключительно собственными мускулами.
Чего он добился? А того, что для получения прежнего полезного эффекта он стал затрачивать гораздо меньше усилий. Меньше усилий значит меньше услуг, а меньше услуг означает меньше ценности. Всякий прогресс снижает ценностный уровень, но как? Он делает это не в ущерб полезному эффекту, а в результате замены даровой полезностью полезности трудоемкой, естественным богатством богатства социального. С определенной точки зрения эта исчезающая доля ценности выходит из компетенции политической экономии, как исключается она и из наших затрат и усилий, ибо доля эта ни на что не обменивается, не продается и не покупается. Человечество пользуется этой долей без всяких усилий и почти не замечает ее; эта доля ни как не учитывается в оценке богатства и считается божьим даром. Но, с другой стороны, если бы наука совсем не принимала во внимание такое обстоятельство, она впала бы в глубокое заблуждение, потому что потеряла бы из виду нечто самое важное, основополагающий принцип всех вещей, а именно результат, полезный эффект; она не ведала бы о главных тенденциях ведущих к укреплению сообщества людей и к равенству между ними; она усматривала бы все и вся лишь в социальном порядке и не улавливала бы гармонии призванной царить в мире. И если эта моя книга поможет продвинуть вперед политическую экономию, то она сделает это прежде всего потому, что в пси будет настойчиво привлекаться внимание читателя именно к этой доле ценности, которая вроде бы уничтожается, но и тщательно собирается и накапливается всем человечеством в виде даровой полезности.
В этой связи выскажу одно соображение, которое покажет, насколько все науки переплетаются между собой и даже сливаются.
Я определил что такое услуга. Она есть усилие одного человека, чтобы удовлетворить потребность другого человека. Иногда услугу оказывают безвозмездно, без вознаграждения и без ответной услуги. В таком случае ее оказывают скорее из симпатии, чем из личного интереса. Она есть дар, а не обмен. Потому она представляется как относящаяся не к политической экономии (последняя есть теория обмена), а к морали. И в самом деле акты такого рода, учитывая побуждение их совершить, больше касаются нравственности, чем экономики. Тем не менее мы увидим далее, что по своим эффекта эти акты все же имеют отношение к науке, которую мы сейчас разбираем. С другой стороны, услуги, так сказать, обременительные, требующие ответных услуг и поэтому имеющие полновесный экономический характер, не лишены и нравственной стороны, если памятовать об их эффектах.
Таким образом, ни две отрасли знания имеют бесконечное множество точек соприкосновения. А поскольку две истины не могут пребывать во взаимном антагонизме, то когда экономист приписывает какому-либо феномену губительные следствия, а моралист приписывает этому же феномену следствия благотворные, можно утверждать, что заблуждается либо тот, либо другой. Именно так науки сверяются друг с другом.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии