XXIII. ЗЛО

Впоследнее время науку заставили двигаться вспять. Ее извратили и исказили, навязывая ей, так сказать, обязательство отрицать существование зла под страхом того, что иначе ее обвинят в отрицании существования Бога.

Писатели, которые, видимо, решили проявить изысканную чувствительность, безграничное человеколюбие и безупречную религиозность, принялись утверждать: «Зло не может входить в намерения Провидения. Страдание не было предусмотрено ни Богом, ни природой, оно происходит от человеческих институций».

Такая доктрина соответствовала бушевавшим страстям и вскоре стала популярной. Книги и газеты были полны разного рода вещаний, направленных против общества. Науке не разрешали беспристрастно изучать факты. Когда кто-нибудь все же осмеливался предостеречь человечество, что такой-то порок или такая-то привычка неизбежно повлекут за собой губительные последствия, такого человека тотчас обвиняли в бессердечности, безбожии, атеизме, мальтузианстве, экономизме.

В то же время социализм довел все это безумие до утверждения, что со всяким социальным страданием покончено, хотя и остается страдание индивидуальное. Социалисты пока что не осмеливаются предсказать, что индивидуальный человек не будет страдать, не будет стареть и умирать.

Что до меня, то я спрашиваю: неужели легче примирить с идеей бесконечной доброты Бога зло, индивидуально поражающее всякого человека, являющегося в этот мир, чем зло, охватывающее все общество? И потом, не получается ли явное противоречие, когда совершенно по-детски отрицают страдание в массах, но признают его у индивидов?

Человек страдает и будет страдать всегда. Следовательно, и общество страдает и будет страдать всегда. Те, кто разговаривает с ним, должны набраться смелости поведать ему об этом. Человечество — не изнеженная любовница с обостренными нервами, от него не надо скрывать предстоящую борьбу, особенно потому, что ему надо подготовиться к борьбе и выйти победителем. В этой связи мне представляется, что все книги, буквально заполонившие Францию, начиная с трудов Сисмонди и Бюре, лишены зрелости и мужественности. Их авторы не решаются сказать правду. Да что я говорю? Они даже боятся подступиться к изучению проблемы из страха обнаружить, что абсолютная нищета есть непременный исходный пункт развития человеческого рода и что, следовательно, нельзя приписывать нищету социальному порядку; наоборот, социальному порядку мы обязаны всеми нашими победами над нищетой. Однако после такого признания они не могли бы уже быть народными трибунами и мстителями за угнетение масс современной цивилизацией.

В конце концов наука констатирует, сопоставляет факты, делает из них выводы; она не создает фактов, не производит их; она не несет за них никакой ответственности. И не странно ли, что доходят до утверждения и даже популяризации и вульгаризации парадокса, будто человечество страдает потому, что в этом повинна политическая экономия? Сначала ее порицали за наблюдение зол, существующих в обществе, а затем принялись обвинять в порождении этих зол самим фактом их наблюдения.

Утверждаю и повторяю, что наука может лишь наблюдать и констатировать. Если бы наука признала, что человечество не прогрессивно, а регрессивно, что неумолимые и фатальные законы толкают его к непоправимым бедам; если бы она уверилась в законе Мальтуса, в законе Рикардо, в их самом зловещем смысле и значении; если бы она не могла отрицать ни тиранию капитала, ни несовместимость между машинами и трудом и ни одной из противоречивых альтернатив, которые Шатобриан и Токвиль ставят перед человечеством, — вот тогда наука, тяжело вздохнув, должна была бы обо всем этом сказать, и сказать громко, во всеуслышание.

Неужто следует прикрыть ладонью глаза, когда под ногами пропасть? Разве требуют от натуралиста или физиолога, чтобы он рассуждал об индивидуальном человеке, как если бы его органы были защищены от страданий и разрушения? «Прах ты и в прах возвратишься». Вот о чем прямо-таки кричит анатомическая наука, опираясь на всеобщий опыт. Конечно, тяжко нашим ушам слушать эту жестокую истину; во всяком случае, она не менее жестока, чем сомнительные соображения Мальтуса и Рикардо. Но нужно ли, чтобы щадить нежную чувствительность, вдруг появившуюся у наших новейших публицистов и создавшую социализм, нужно ли, чтобы наши медицинские науки отважно и без устали убеждали нашу молодежь, каждые новые поколения молодежи, в том, что мы бессмертны? А если, мол, они, эти науки, откажутся от такого словесного жонглерства, надо ли, как это делают по отношению к социальным наукам, вопить с пеной у рта: «Медицинские науки допускают страдания и смерть. Значит, они ненавидят людей, ненавидят человека; они совершенно черствы и бесчувственны; они обвиняют самого Бога в злонамеренности или беспомощности. Они безбожные науки, атеистические. Больше того, они сами творят зло, потому что упорно не отрицают его»?

Я никогда не сомневался в том, что школы социалистов привлекут к себе немало чистосердечных и умных, имеющих свои убеждения, людей. Боже упаси меня унижать и принижать кого бы то ни было! Но в конце концов общий характер социализма весьма странен и причудлив, и я спрашиваю себя, сколько времени будет еще оставаться в моде это наивнейшее учение.

Все в нем — видимость и притворство.

Он притворяется, будто имеет какие-то формы и владеет научным языком, ведь мы уже видели, как обстоит у него дело с наукой.

Он притворяется в писаниях своих авторов, будто обладает тонкими чувствами, прямо-таки нежной женственностью, и не выносит даже разговоров о социальных страданиях. Введя в литературу стиль слащавой сентиментальности, он в то же время высоко ставит в искусствах вкус к тяжкому труду, даже ко всему ужасному и отталкивающему: люди в своей одежде и во всем своем облике выглядят страшилищами, с длинными бородами, насупленными физиономиями, с горделивой осанкой буржуазного Титана или Прометея. В политике (занятие куда менее невинное и наивное) социалисты проповедуют доктрину энергичных мер переходного периода, насилие в революционной практике, массовое жертвование материальными интересами и даже жизнями ради идеи. Но особенно усердно социализм притворяется, будто он религиозен. Это, конечно, всего-навсего тактика, но и тактика всегда постыдна для школы, когда со всей очевидностью влечет ее к лицемерию.

Они, социалисты, неустанно твердят нам о Христе. Но тогда я спрошу их, почему они признают то обстоятельство, что Христос, абсолютно ни в чем не виновный, мог страдать и вскричать в час отчаяния: «Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты», — и почему они находят странным, что и все человечество тоже могло бы совершить такой акт покорности и смирения.

Вполне ясно, что если бы Бог имел другие намерения насчет всего человечества, Он устроил бы так, чтобы — подобно отдельному человеку, идущему к неминуемой смерти, — оно, человечество, тоже шло к неизбежному разрушению. Этому пришлось бы подчиниться, и наука была бы обязана, будь то с проклятием или благодарностью на устах, констатировать мрачный социальный финал, как она констатирует печальный финал индивида.

К счастью, дело обстоит не так.

У человека и у человечества — разное искупление грехов.

Человек обладает бессмертной душой. Человечество способно совершенствоваться неопределенно долго, практически бесконечно...