XIX. ВОЙНА

Среди всех обстоятельств, обрисовывающих облик народа, его моральное состояние, характер, привычки, законы, гений, превыше всего находится и вбирает в себя все остальное тот способ, с помощью которого он добывает себе средства существования. Это заметил Шарль Конт, и удивительно, что его замечание не нашло отражения в науках о нравственности и в науках политических.

Указанное высшее обстоятельство воздействует на человеческий род в двух аспектах, равным образом со всей мощью проявляющих себя. Это непрерывность и всеобщность. Жить, сохранять себя, развиваться, воспитывать членов семьи — это не то дело, которое ограничено временем, местом, вкусом, мнением, выбором. Но это повседневное занятие, вечное и неизбежное для всех людей, эпох и стран.

Повсюду наибольшая часть физических, умственных и нравственных усилий уделяется, прямо или косвенно, созданию, пополнению обновлению средств пропитания. Охотник, рыбак, пастух, земледелец, фабрикант, торговец, рабочий, ремесленник, капиталист — все они думают прежде всего, как прожить (пусть это и звучит прозаически), а уж потом — как жить все лучше и лучше, если каждый из них вообще в состоянии добиться такого улучшения, доказательство тому простое: если бы не такая цель, они не были бы охотниками, рыбаками, фабрикантами, земледельцами и т. д. Точно так же чиновник, солдат, судья вступили на это поприще потому, что оно обеспечивает удовлетворение их потребностей. И не надо обвинять человека в недостаточной преданности делу и самоотречении, если он приводит пословицу: «Священник кормится алтарем». Ибо прежде чем принадлежать священничеству, он принадлежит человечеству. И если, скажем, он сейчас пишет книгу насчет вульгарности этой пословицы, вернее насчет условий человечского существования, то когда он продаст эту книгу, он выступит своего собственного тезиса.

Это не значит — Боже упаси! — что я отрицаю образ жизни в духе самоотречения. Но трудно отрицать, что такой образ жизни представляет собой исключение, что как раз составляет его достоинство и вызывает наше восхищение. И если мы возьмем все человечество в целом, то придется согласиться, что совершенно бескорыстные усилия крайне малочисленны в сравнении с числом усилий, продиктованных жестокой необходимостью, связанной с самой нашей натурой. А поскольку эти усилия, составляющие всю совокупность наших работ, нашего труда, занимают столь большое место в жизни каждого из нас, они не могут не оказывать глубокого воздействия на все проявления нашего национального характера.

Г-н Сен-Марк Жирарден поведал как-то, что он научился распознавать относительную незначительность всяких политических форм в сравнении с великими общими законами, которые продиктованы народам их нуждами и их трудом. «Хотите знать, что такое народ? — сказал он. — Тогда не спрашивайте, как им управляют, а спрашивайте, что он делает».

Такой обобщенный взгляд на вещи справедлив. Однако автор этого высказывания не преминул вскоре извратить его, превратив хорошую мысль в некую систему. Да, важность политических форм была преувеличена. Так как же он поступил? Он вообще свел ее на нет, стал отрицать ее, а если и признавал, то лишь для того, чтобы высмеять. Политические формы, — говорил он теперь, — интересуют нас только в день голосования или в час, когда мы держим в руках газету. Монархия или республика, аристократия или демократия, эка важность! Надо видеть, к какому результату он пришел. Утверждая, что «детские» народы похожи друг на друга, каков бы ни был их политический строй, он уподобляет Соединенные Штаты Древнему Египту, потому что в каждой из этих стран выполнялись гигантские работы. А как же? Американцы превращают прерии в плодородные земли, роют каналы, прокладывают железные дороги, и все это для самих себя, потому что они демократия и принадлежат самим себе! Египтяне возводили храмы, пирамиды, обелиски, дворцы для своих фараонов и жрецов, потому что они были рабами! Получается легкая разница, чисто внешняя форма, на которую нужно обращать внимание лишь для того, чтобы посмеяться над нею. О, ты, культ классики, как много суеверных и сектантски настроенных людей ты отравил!

Затем г-н Сен-Марк Жирарден, исходя из все той же посылки, что гении народа составляется из его преобладающих занятий, высказал такое мне ние: некогда люди занимались преимущественно войной и религией; сегодня они занимаются торговлей и промышленностью; вот почему предшествующие нам поколения несли на себе печать воинственности и религиозности.

Уже Руссо утверждал, что забота о собственном существовании — это преобладающее занятие только некоторых народов, самых, так сказать, прозаичных, а другие народы, более достойные именоваться народами, посвящали себя более благородным работам.

Не были ли г-н Сен-Марк Жирарден и Руссо введены в заблуждение некоей исторической иллюзией? Не приняли ли они забавы, развлечения или предлоги и инструменты деспотизма некоторых за занятия всех? А сама эта иллюзия не проистекает ли из того, что историки всегда рассказывают нам о нетрудящемся классе и никогда о классе трудящемся, так что мы волей-неволей видим в первом из этих классов всю нацию?

И все-таки я не могу отказаться от убежденности в том, что и в Греции, и в Риме, и в Средние века люди были в общем такими же, как сегодня, то есть у них были настоятельные и непрестанно возобновлявшиеся нужды, которые надо было удовлетворять под страхом голодной и холодной смерти. Я думаю, что и тогда и сегодня соответствующее было и остается главным и почти всепоглощающим в человеческом роде.

Вполне позитивным представляется то, что горстке людей удавалось жить, ничего не делая, жить трудом порабощенных масс. Это маленькое число праздных людей заставляло рабов строить роскошные дворцы и неприступные крепости. Люди эти любили окружать себя всеми радостями жизни и всякими произведениями искусства. Они любили рассуждать о философии, о космогонии. Они заботливо опекали и развивали две науки, которым были обязаны своим господством и своими наслаждениями, — науку силы и науку хитрости и уловок.

Хотя под пятой этой аристократии находилось бесчисленное множество людей, которые трудились и на себя, чтобы поддерживай собственную жизнь, и на своих угнетателей, чтобы ублажать их прихоти, но поскольку историки даже не намекали на существование этого множества, мы в конце концов забываем об этих тружениках, полностью абстрагируемся от них. Наши глаза устремлены на аристократию, ее-то мы и называем античным обществом или феодальным обществом и воображаем, будто эти общества просто то так поддерживали самих себя, не прибегая ни к торговле, ни к разного рода промыслам и производствам, ни вообще к труду, включая труд простейший и тяжелейший. Мы восхищаемся их бескорыстным увлечением чем - нибудь, их великодушием, их любовью к искусству и пониманием его, тонкостью умов, презрением к рабским занятиям и работам, возвышенностью чувств и мыслей. Мы не раздумывая утверждаем, что в одну эпоху народы грезят лишь о славе, в другую увлекаются искусствами, в третью — философией, потом религией, потом всяческими добродетелями. Мы горестно оплакиваем сами себя, обращаем в собственный адрес разные сарказмы, потому что, видя столь прекрасные модели, мы никак не можем подняться до уровня древних, а вынуждены предаваться никчемному и нудному труду, занимающему очень большое место в нашей современной жизни.

Давайте все-таки утешимся: такой же труд занимал такое же место и в древности. Разница лишь в том, что тогда горстка людей сваливала весь груз тяжелой работы на огромное число людей порабощенных, а это шло вразрез со справедливостью, свободой, собственностью, богатством, равенством, прогрессом и составляло первую из возмущающих причин, о которых уже рассказывал читателю.

Таким образом, способы, посредством которых люди обеспечивают себя средствами существования, всегда оказывают немалое влияние на их физическое состояние, нравственность, интеллект, экономику и политику. Кто усомнится в том, что если из нескольких народностей или племен одни занимаются исключительно охотой, другие рыболовством, третьи земледелием, четвертые судоходством, то у них будут существенно разные умонастроения, мнения навыки, одежда, привычки и нравы, законы, верования? Но, конечно, сама основа человеческой натуры везде будет одинаковой, и в разных законах, обычаях, религиях сохранятся общие моменты, и я полагаю, что как раз эти общие моменты и следует называть общими законами человечества.

Как бы то ни было, в нашем современном обществе все или почти все способы производства, рыболовства, сельского хозяйства, промышленности, торговли, наук и искусств действуют одновременно, хотя и в разных пропорциях в зависимости от того, о какой стране идет речь. Поэтому ныне не может быть столь больших различий между народами, чтобы каждый из них занимался исключительно своим делом, о котором даже не ведали бы другие народы. Но если характер занятий одного народа оказывает немалое воздействие на его моральное состояние, то, в свою очередь, его желания, вкусы, нравственность влияют на характер его деятельности или, по меньшей мере, на соотношение между разными видами деятельности. Я не буду долго распространяться на этот счет, так как говорил об этом в другом месте моего труда1, и возвращаюсь к основной теме данной главы.

Человек (то же самое относится и к целому народу) может обеспечивать себя средствами существования двумя видами действий: либо создавать их, либо похищать у других.

Каждый из этих двух источников приобретения имеет несколько способов.

Можно создавать средства существования посредством охоты, рыбной ловли, земледелия и т. д.

Можно похищать их из недоброжелательства, посредством принуждения, применения силы, путем мошенничества или войны и т. д.

Если рассматривать раздельно каждую из этих двух категорий, то все равно преобладание того или иного занятия создает очень существенные различия между народами. Но насколько же увеличивается это различие, когда один народ производит, а другой народ грабит!

Все, решительно все наши способности приводятся в действие ввиду необходимости обеспечивать себя средствами существования, и что может быть более действенное, чтобы изменить социальное состояние народов, нежели преобразование, переделка всех человеческих способностей?

На это соображение, столь серьезное, так мало обращалось внимания, что я должен сказать о нем хотя бы несколько слов.

Чтобы удовлетворить какую-либо потребность, нужно выполнить определенный труд, откуда следует, что грабеж вовсе не исключает, а, напротив, предполагает наличие производства.

И это, как мне представляется, должно несколько поубавить пыла и воcторга историков, поэтов и романистов, которые восхищаются благородной древностью, когда, как они считают, не преобладало то, что они именуют «индустриализмом». В те времена люди все-таки жили, а значит, трудились, как трудятся и сегодня, выполняя нелегкие виды работ. Разница лишь в том, что тогда одним народам, классам, индивидам удавалось взваливать на плечи других народов, классов, индивидов огромную массу тяжкого труда.

Характер производства состоит в том, чтобы извлекать, так сказать, из ничего различные удовлетворения, которые поддерживают и украшают жизнь; при этом человек или народ может умножать свои удовлетворении до бесконечности, не подвергая лишениям других людей и другие народы. Напротив, глубокое изучение экономического механизма показывает нам, что успех одного в его труде открывает шансы на успех в труде другого.

Характер грабежа состоит в том, что нельзя получить удовлетворение, не лишив его другого, так как грабеж ничего не создает, а лишь перемещает то, что создано трудом. Это как бы чистая потеря усилий для обеих сторон — грабителя и ограбленного. Так что грабеж не только ничего не добавляет к удовлетворениям человечества, а убавляет их, да притом награбленное достается тому, кто никак его не заслужил.

Чтобы производить, надо направлять все свои способности на господство над природой, ибо именно ее надо всегда покорять и подчинять себе. Недаром символ производства — перековывание мечей на орала.

Чтобы грабить, надо направлять все свои способности на господство над людьми, так как именно их надо так или иначе подчинить себе. Поэтому эмблема грабежа — железо, превращенное в меч.

В такой же степени, как разнятся между собой плуг, кормящий человека, и меч, убивающий его, так отличаются друг от друга народ-труженик и народ-грабитель. Совершенно невозможно, чтобы между ними было что-то общее. Они не могут иметь одни и те же идеи, оценки, вкусы, у них разные характеры, обычаи, законы, мораль, религия.

И, конечно же, самое грустное зрелище, которое может открыться взору филантропа, это когда производящий век прилагает все усилия, чтобы посредством соответственно направленной системы образования перенять идеи, чувства, заблуждения, предрассудки и пороки народа-грабителя. Нашу эпоху часто обвиняют в отсутствии единства, в расхождении между взглядами и практикой. Да, такое обвинение справедливо, и мне кажется, что я только что разъяснил главную причину подобной ситуации.

Грабеж посредством войны, то есть все тот же грабеж, но наивно-простейший и крайне жестокий, уходит своими корнями в человеческое сердце, в устройство самого человека и составляет принадлежность того самого двигателя, который движет всем социальным миром, стремление к удовлетворениям и отвращение к страданиям. Одним словом, война кроется в движущей силе, заключенной в нас самих, — в личном интересе.

И теперь я не огорчусь, если меня сочтут обвинителем этой самой движущей силы. До сих пор могло сложиться впечатление, что я превращаю самый ее принцип в некоего идола, в культ и вывожу из этого принципа лишь благотворительные для человечества следствия, ставя данный принцип выше принципа симпатии, преданности, самоотречения. Нет, я до такого не доходил. Я лишь констатировал наличие принципа личного интереса и всемогущество его действия. Когда я говорил о личном интересе как универсальном двигателе человечества, я недостаточно оценил бы такое всемогущество и вступил бы в противоречие с самим собой, если бы ничего не сказал о пертурбационных причинах, неотрывных от личного интереса, если бы не дополнил соответствующими соображениями мое описание гармоничных законов социального порядка.

Человек, говорили мы, неодолимо стремится сохранить себя, улучшить условия своей жизни, ухватить свою долю счастья в таком виде, в каком он понимает счастье, или хотя бы приблизиться к нему. И в стремлении этом он трудится, и страдает.

Труд, то есть воздействие человека на природу, с тем чтобы реализовать производство, есть тягость, утомление. А человек не любит тяготиться и идет на тягостный труд лишь ради того, чтобы отвратить от себя еще более худшее зло.

Некоторые философически утверждают: труд есть благо. Они правы, если принят в расчет результаты труда. Труд есть относительное благо. Иначе говоря, он как раз есть то самое зло, которое избавляет нас от большего зла. Но именно поэтому люди весьма склонны избегать труда, если верят или полагают, что результатов можно добиться, не прибегая к труду.

Другие говорят, что труд есть благо сам по себе и что независимо от степени его продуктивности он повышает нравственный уровень человека, укрепляет его, является для него источником облегчения и просто здоровья. Все это верно, даже очень верно, и лишний раз показывает нам чудесную благотворность конечного замысла Бога по отношению ко всем существам, Им сотворенным. Да, действительно, даже если абстрагироваться от результатов, от производства, труд дает человеку некое дополнительное вознаграждение — укрепляет его тело, вселяет радость в душу. Не зря говорят, что леность — мать всех пороков, и, по аналогии, надо признать, что труд — отец многих добродетелей.

Однако все это не отменяет естественных и неистребимых склонностей человеческого сердца, не отменяет того чувства, ощущения, которое заставляет нас не искать труда ради труда, а всегда сопоставлять труд с его результатами. Мы не тратим много труда, если можем получить то же самое трудом меньшим. Между двумя тягостными работами мы не выбираем наиболее тягостную. Наша всеобщая тенденция направлена на уменьшение расхождения между усилиями и результатом, и когда такое уменьшение дает нам некоторый досуг, мы с удовольствием посвящаем его другим делам, отвечающим нашим вкусам.

Это решительным образом подтверждается всеобщей практикой. Повсюду и во все времена человек рассматривал и рассматривает труд как тяжелую часть своей жизни, а добытое трудом удовлетворение — как компенсацию, как вознаграждение за эту тяжелую часть. Повсюду и во все времена он стремился и стремится переложить самую утомительную и монотонную часть труда на животных, на ветер, воду, пар, на другие природные силы и, увы, на себе подобных, когда ему удавалось подчинить их своей воле. В этом последнем случае — повторю это, потому что об этом слишком часто забывают, — тяжесть труда не уменьшается, а просто перемещается.

Итак, человек, находясь между двумя тяготами, тяготой нужды и тяготой труда, движимый личным интересом, старается выяснить, а нельзя ли ему избежать сразу обеих тягот, если не целиком, то хотя бы в какой-то степени. И тогда его глазам предстает грабеж как решение проблемы.

Он говорит самому себе: «По правде сказать, у меня нет никаких возможностей добыть вещи, необходимые для моего существования, удовлетворения моих потребностей, пищи, одежды, жилья, иначе как произведя все это трудом. Но ведь совсем не обязательно трудиться самому, достаточно, чтобы потрудился кто-то другой, а я должен быть лишь сильнее этого другого ».

Таково происхождение войны.

Я не буду слишком много рассказывать о ее последствиях.

Когда дело идет именно к этому, когда один человек или народ работает а другой человек или народ ждет завершения работы, чтобы поживиться сделанным, читатель сразу поймет, что тут общая сумма человеческих усилий в очень многом пропадает впустую.

С одной стороны, вору и грабителю не удается, как он хотел бы, уклониться от всякого труда со своей стороны. Вооруженный грабеж тоже требует усилий, и порою огромных усилий. Когда производитель тратит свое время на создание предметов потребления, грабитель тратит время свое на подготовку способов похищения произведенного. Но пока насилие совершается или готовится, предметов потребления не становится от этого ни больше, ни меньше. Они могут удовлетворять нужды разных людей, но объем удовлетворяемых нужд не увеличивается. Все усилия, затрачиваемые грабителем на подготовку и осуществление грабежа, полностью пропадают, И если не для него самого, то во всяком случае для человечества в целом.

Это еще не все. В большинстве случаев аналогичные потери терпит и сам производитель. Ведь совершенно невероятно, что он не будет принимать мер предосторожности и просто ждать нападения. А все предосторожности — армия, укрепления, боевое снаряжение, маневры — это труд и труд потерянный, причем опять-таки потерянный не только для готовящегося к обороне, но и для всего человечества.

Если же производитель, производя, таким образом, два вида работ, все-таки не чувствует себя достаточно сильным, чтобы противостоять грабителю, то получается еще хуже и человеческие силы растрачиваются еще больше, потому что тогда производитель вообще может прекратить трудиться: кому охота производить что-то, что заведомо достанется врагу?

Что касается нравственных последствий действий каждой из сторон, то и тут результат печалит и обескураживает.

Богу было угодно, чтобы человек вел, так сказать, мирную борьбу с природой и непосредственно брал от нее плоды своих побед. Если же человеку удается господствовать над природой лишь через посредство своего господства над другими людьми, его миссия неверна, ложна; он придает своим способностям совсем другое направление. Возьмем, скажем, предусмотрительность, предвидение, которое некоторым образом поднимает нас до уровня провидения, ибо провидеть, предвосхищать будущее — это также и обеспечивать это будущее. И тут наглядно проявляет себя различие между производителем и грабителем.

Производителю нужно знать связи между причинами и следствиями. В этих целях он изучает законы физического мира и старается сделать их все более и более верными и надежными своими помощниками. А когда он наблюдает и изучает других людей, то делает это для того, чтобы распознавать их желания и удовлетворять их на основе взаимности.

Грабитель не наблюдает природу. А наблюдая людей, он делает это подобно орлу, выискивающему добычу. Он стремится как-то ослабить свою жертву и застигнуть ее врасплох.

Такие же различия распространяются и на другие способности и доходят до коренных различий в идеях.

Грабеж посредством войны не есть случайный, изолированный, мимолетный факт. Это факт весьма общего и постоянного свойства и в этих свойствах уступает лишь труду.

Покажите мне на глобусе хоть одну точку, где никогда бы не было ни захватчиков, ни захваченных; покажите мне в Европе, Азии, на островах всемирного Океана счастливое место, все еще занимаемое своими исконными жителями и больше никем. Если переселения народов не обошли ни одной страны, значит, война всегда была поистине всеобщим фактом.

И повсюду она оставила свои неизгладимые следы. Независимо от того, сколько было пролито крови, сколько захвачено людей, сколько насажено ложных идей и извращенных качеств и способностей, война везде оставила свои стигматы, в число которых входят рабство и аристократия.

Человек не ограничивался грабежом богатства, по мере того как оно возникало и росло. Он захватывал прежние богатства, захватывал капитал во всех его формах и видах. Особенно он бросал жадные взоры на капитал в самой прочной его форме — на земельную собственность. Наконец, он, человек, завладел человеком, другим человеком. Поскольку человеческие способности представляют собой орудия и инструменты труда, захватчик счел, что проще простого не взращивать эти способности у себя самого, а эксплуатировать способности пленника и покоренного.

О, как широко и глубоко действовали эти великие события в качестве возмущающих причин, преград и помех на пути естественного прогресса человечества! Если принять в расчет потери труда, вызванные войной, если учесть также, что уменьшенный суммарный продукт весь оказывался в руках нескольких победителей, то можно понять, сколь велики, да и остаются, бедность и нищета масс — нищета, которую даже в наши дни невозможно объяснить наличием и возможностями свободы.

Как возникает и распространяется дух воинственности?

Народы-агрессоры подлежат наказанию. Они часто атакуют, порою защищаются. Когда они обороняются, у них возникает чувство справедливости и священности своего дела. Тогда они кричат о храбрости, преданности, патриотизме. Но, увы, они переносят эти чувства и идеи на свои наступательные войны. Во что же тогда превращается патриотизм?

Когда один народ, победоносный и праздный, а другой, побежденный и униженный, занимают одну и ту же землю, то первому достается все то, что возбуждает всяческие желания и пристрастия. Он развлекается, устраивает празднества, увлекается искусствами, предметами богатства и роскоши, устраивает военные парады и маневры, разные турниры, пестует в себе вкус к грации, элегантности, литературе, поэзии, у побежденного народа остаются мозолистые руки, жалкое жилье, ветхая одежда.

Отсюда следует, что общее умонастроение формируется идеями и предрассудками победителя, и в нем всегда присутствует военная и воинственная составляющая. Мужчины, женщины, дети — все ставят военную жизнь превыше жизни трудовой, войну превыше труда, грабеж превыше производства. Сам побежденный народ разделяет такое умонастроение, и когда он в конце концов одолевает своих угнетателей, то в переходные периоды он готов им подражать. Да что я говорю! Он не просто подражает, а подражает рьяно и неистово!

Как кончается война?

Поскольку и грабеж, и производство коренятся в человеческом сердце, законы социального мира не будут гармоничными, даже в узком смысле понятия гармоничности, о чем я уже говорил, если второе, то есть производство, не сметет в конечном итоге со своего пути первый, то есть грабеж...