XVII. ЧАСТНЫЕ УСЛУГИ, ПУБЛИЧНЫЕ УСЛУГИ

Услуги обмениваются на услуги.

Равноценность услуг определяется их добровольным обменом, которому предшествует свободный торг.

Иными словами, в социальной среде всякая услуга стоит столько, сколько и любая другая услуга, уравновешивающая ее, то при этом, разумеется, и предложения, и спрос должны существовать в условиях свободы, сравниваться между собой, обсуждаться.

Не приходится рассуждать об идее ценности, это просто невозможно, ели идея эта не сопровождается идеей свободы.

Когда никакое насилие, никакое ограничение или жульничество не нарушает равноценности услуг, можно утверждать, что господствует справедливость.

Это не значит, что тем самым человечество завершило свое совершенствование, ибо свобода всегда оставляет место для ошибок в индивидуальных Оценках. Человек часто ошибается в своих суждениях и чувствах и далеко не всегда измеряет мерилом рассудительности свои желания. Мы уже покалывали, что та или иная услуга может быть определена по своей ценности, Ни без всякой разумной пропорции между ее ценностью и ее полезностью; для этого достаточно, чтобы какие-нибудь одни желания вдруг возобладали над всем и остальными. Пропорцию, правильную пропорцию, тут устанавливает прогресс интеллекта, здравомыслия и здравых привычек. Он, прогресс, ставит каждую услугу на подобающее ей, если можно так выразиться, нравственное место. Никчемная вещица, пустой спектакль, безнравственное удовольствие могут иметь большую цену в одной стране и с презрением отвергаться в другой. Равноценность услуг, следовательно, есть нечто иное, нежели верная оценка их полезности. Но и тут именно свобода вместе с чувством ответственности выправляют и совершенствуют наши вкусы, желания, удовлетворения, оценки.

Во всех странах мира существует класс услуг — оказываемых, распределяемых, вознаграждаемых, которые совершают совсем другую эволюцию, чем частные свободные услуги. Я говорю о публичных услугах.

Когда потребность, та или иная, приобретает всеобщий и единообразны характер, достаточный для того, чтобы назвать ее публичной потребностью, люди, входящие в какое-либо сообщество (коммуну, провинцию, страну), могут удовлетворять эту потребность собственными коллективными действиями или же коллективными действиями, которые они поручают другим людям. В этом последнем случае они назначают чиновников, которые оказывают и распределяют в данном сообществе соответствующую услугу, за что получают вознаграждение, которое — по меньшей мере в принципе — пропорционально их способностям и успехам.

По сути дела, основные элементы социальной экономии не обязательно должны как-то искажаться этой особой формой обмена, тем более когда и если предполагается доброе согласие всех сторон. Это все та же передача усилий, передача услуг. Чиновники работают ради удовлетворения нужд налогоплательщиков, налогоплательщики работают ради удовлетворения нужд чиновников. Относительная ценность этих взаимных услуг определяется способом, который нам предстоит рассмотреть. Но главные принципы обмена — по крайней мере, говоря абстрактно — тут никак и ничем не затрагиваются.

Поэтому ошибочно думают некоторые авторы, которые, находясь под впечатлением чудовищных и крайне несправедливых налогов, полагают, будто всякая ценность, принесенная в жертву публичным услугам, должны считаться потерянной[1]. Столь резкое суждение не выдерживает испытания практикой. Ведет ли публичная услуга к потере или выигрышу, в научном отношении она ни в чем не отличается от частной услуги. Буду ли я охранять мое поле сам, поручу ли его охрану другому человеку или государству за соответствующую плату, это всегда будет жертва, обмененная на преимущество. Так или иначе, я трачу усилие, но я получаю безопасность. Получается не потеря, а обмен.

Могут сказать, что я отдаю некую материальную вещь, а получаю то, чего не пощупаешь, но как раз так и впадают в ложную теорию ценности. Когда приписывают ценность материи, а не услугам, вот тогда и думают, будто всякая публичная услуга лишена ценности и, значит, потеряна. А когда колеблются между истинностью и ложностью по поводу ценности, такие же колебания происходят и по поводу налогов.

Но если налог — это вовсе не обязательно потеря, то тем более он не грабеж[2]. Конечно, в современном обществе грабеж под видом налогообложения практикуется широко. Несколько далее мы рассмотрим это обстоятельство, которое является одной из важнейших причин, нарушающих равноценность услуг и гармонию интересов. Однако лучший способ одолеть и устранять злоупотребления в налогообложении — это воздержаться от преувеличения, когда всякий налог изображается как, в сущности, грабеж.

Итак, публичные услуги, как и частные услуги, если рассматривать их в чистом виде и нормальном состоянии, абстрагируясь от всяких злоупотреблений, представляют собой самый обыкновенный обмен.

Но способы, с помощью которых услуги в этих двух формах составляются между собой, являются предметом торгов, передаются, уравновешиваются и проявляют свою ценность, настолько разнообразны сами по себе и по своим эффектам, что, думаю, читатель позволит мне обстоятельно разъяснить этот трудный сюжет, интереснейший как пища для размышлений и экономистов, и государственных деятелей. По правде сказать, здесь-то и надо искать узел, связывающий политику с социальной экономией. Здесь кроются исток и значение самого зловещего заблуждения из всех, от которых когда-либо страдала наука, и заблуждение это заключается в смешении общества с правительством, тогда как общество охватывает как частные, так и публичные услуги, а правительство занимается единственно услугами публичными.

Когда, к несчастью, следуют школе Руссо и его адептов из числа французских республиканцев, не проводя разницы между словами «правительство» и «общество», то такие деятели заранее и без изучения вопроса исходят из того, что государство может и должно поглощать, вбирать в себя всю частную активность, всю свободу, всю индивидуальную ответственность. Решают, что все частные услуги должны быть конвертированы в публичные, что социальный порядок есть некая побочная и условная вещь, жизнь в которую может вдохнуть только закон, и что из всего этого следует всемогущество законодателя и никчемность человечества.

На практике мы видим, что публичные услуги или, иначе говоря, действия правительств, могут расширяться или сужаться в зависимости от времени, места, обстоятельств от коммунизма Спарты или парагвайских миссионеров до индивидуализма Соединенных Штатов, проходя через нечто среднее — скажем, французскую централизацию.

Поэтому первый вопрос, встающий перед политикой, если рассматривать ее как науку, таков:

Какие услуги должны оставаться в сфере частной деятельности, а какие должны входить в деятельность коллективную, публичную, государственную?

Задача сводится к следующему:

В большом круге, именуемом «общество», надо рациональным образом очертить круг, именуемый «правительство».

Вполне понятно, что проблема эта связана с политической экономией, поскольку она требует сравнительного изучения двух весьма различных форм обмена.

Решив эту проблему, надо будет решить и другую: какова наилучшая организация публичных услуг? Но это уже чистая политика, и потому эту проблему мы затрагивать не будем.

Рассмотрим основные различия, характеризующие частные услуги и услуги публичные, потому что такое предварительное рассмотрение необходимо для того, чтобы рационально определить линию раздела между обоими видами услуг.

Все предыдущие главы этой книги так или иначе были посвящены тому, чтобы показать эволюцию частных услуг. Мы уже видели, что гласная или подразумеваемая аксиома: сделай то-то для меня, а я сделаю то-то для тебя, — предполагает двойное согласие, согласие обеих сторон, идет ли речь об оказании услуги или о получении ее. Поэтому понятие торга, обмена, оценки, ценности немыслима без понятия свободы, а оно немыслимо без понятия ответственности. Прибегая к обмену, каждая сторона сверяется, на свой страх и риск, со своими собственными нуждами, желаниями, способностями, привязанностями, условностями, то есть со всеми аспектами своего положения, и мы нигде не отрицали, что при таком свободном выборе не может быть ошибок, безрассудных и неумных решений. Ошибка и безрассудство присущи не самому обмену, а несовершенству природы человека, а способ выправить положение может заключаться только в его ответственности (то есть опять-таки в свободе), а ответственность есть источник всякого опыта. Организовать принуждение в обмене, разрушить свободный выбор под предлогом, что люди могут ошибаться, значит, не улучшить ровным счетом ничего, если только, конечно, не предположить, что некий агент, проводящий принуждение в жизнь, абсолютно свободен от несовершенства нашей натуры, от людских страстей и заблуждений и вообще не принадлежит к человечеству. И напротив, разве не ясно, что наличие всякого агента означало бы не просто перемещение ответственности, а уничтожение ответственности — по меньшей мере, уничтожение в ней самого ценного, ее характера, предполагающего вознаграждение за заслуги и отмщение за промахи, ее корректирования на основе опыта, а следовательно, всей ее прогрессивности? Мы уже видели также, что свободный обмен, или, иначе говоря, свободно получаемые и оказываемые услуги, непрерывно увеличивают и расширяют, под действием конкуренции, содействие даровых сил пропорционально силам трудоемким, сферу общего, принадлежащего всему сообществу людей, пропорционально сфере собственности. И мы пришли к признанию того, что именно в свободе заключена мощь, все больше и больше реализующая равенство во всех направлениях прогресса, реализующая социальную гармонию.

Что касается способов свободного обмена, то они не нуждаются в каком-либо описании, ибо если принуждение имеет бесконечное множество форм, то свобода имеет только одну форму — форму свободы. Еще и еще раз повторим, что свободная и добровольная передача частных услуг определяется нехитрыми словами: «Дай мне это, а я дам тебе то; сделай мне это, а я сделаю тебе то».

Не так, однако, обмениваются публичные услуги. Тут принуждение в той или иной мере неизбежно, и формы его многообразны — от абсолютного деспотизма до всеобщего и непосредственного участия граждан.

Хотя последнее есть политический идеал, всецело не реализованный нигде и, быть может, всегда остающийся лишь фиктивным благом, мы все-таки будем предполагать его существование. Ибо чего мы хотим? Мы хотим видоизменить услуги, когда они входят в публичную сферу. С точки зрения науки мы должны абстрагироваться от всяких частных или местных проявлений насилия и рассматривать публичную услугу саму по себе, притом присамых что ни на есть законных обстоятельствах. Одним словом, мы должны изучить услугу, ставшую иной лишь ввиду самого факта своего превращении в публичную, и не думать ни о причине, сделавшей ее таковой, ни о злоупотреблениях, могущих исказить способы и средства ее реализации.

Итак, положим, что способ действий состоит тут в следующем.

Граждане назначают своих уполномоченных. Эти уполномоченные, собравшись вместе, решают большинством голосов, что определенная категория потребностей, например потребность в образовании, не будет больше удовлетворяться свободным усилием или свободным обменом, осуществляемым гражданами, а будет удовлетворяться особым классом чиновников, которые будут специально заниматься этим делом. Вот вам услуга оказанная. Что же касается услуги полученной, то поскольку государство берет время и способности новоиспеченных чиновников ради принесения пользы гражданам, надо, чтобы государство изымало у граждан кое-что для обеспечения этих чиновников средствами существования. Для этого вводится особый налог, или увеличиваются налоги общие.

В любой цивилизованной стране налоги выплачиваются деньгами. Излишне говорить, что за деньгами стоит труд, так что граждане, по сути дела, расплачиваются натурой. Граждане трудятся на чиновников, чиновники трудятся на граждан, то есть получается то же самое, что и свободный обмен услугами между гражданами, когда одни граждане трудятся на других.

Мы делаем здесь это замечание, чтобы уберечь читателя от одного очень распространенного софизма, порожденного денежной иллюзией. Часто можно слышать, что деньги, получаемые чиновниками, обильным дождем возвращаются гражданам. И притом делается вывод, что этот так называемый дождь есть добавочное благо к услугам. Рассуждая так, оправдывают самые паразитические функции. Почему-то не понимают такие люди, что если бы данные услуги оставались в сфере частной деятельности, то деньги шли бы не в казначейство, а оттуда чиновникам, а шли бы непосредственно тем, кто свободно оказывает услуги, и деньги эти тоже лились бы обильным дождем на массу народа. Так что рассматриваемый нами софизм рушится, когда мы видим вещи, так сказать, поверх обыкновенного денежного обращения, когда постигаем, что, по сути дела, обмениваются труд на труд, услуги на услуги. В обществе случается, что чиновники получают услуги, ноне оказывают их. Тогда налицо потеря для налогоплательщика, какие бы иллюзии мы ни питали по поводу обращения экю.

Как бы то ни было, вернемся к нашему анализу.

Итак, мы имеем обмен в новой форме. Всякий обмен означает «дать» к «получить». Давайте же рассмотрим, какой оказывается сделка, превратившись из частной в публичную, с двуединой точки зрения оказанных и полученных услуг.

Прежде всего мы констатируем, что всегда или почти всегда публичная услуга, так сказать, гасит, в правовом и практическом отношениях, услугу частную такого же рода и характера. Когда государство само берется оказывать ту или иную услугу, оно, как правило, не забывает декретировать, что никто другой, помимо него, не может оказывать эту услугу, особенно если оно еще и намерено извлечь выгоду из ее оказания. Об этом свидетельствуют почта, табак, игральные карты, пушечный порох и т. д., и т. и. Однако, не возьмись оно за такие услуги, результат был бы тем же. А какая промышленная отрасль могла бы оказывать публике услугу, которую оказывает государство и притом не за что? Не очень-то много людей ищут средства своего существования в сфере свободного преподавания юриспруденции или медицины, в строительстве крупных дорог, в разведении чистокровных пород лошадей и других животных, в создании школ искусств и ремесел, в организации музейных экспозиций и т. д. И резон тут заключается в том, что публика не будет покупать то, что государство дает даром. Как говорил г-н де Корменен, сапожное дело быстро угасло бы, если бы было провозглашено неприкосновенным в первой же статье конституции, то есть если бы правительство вознамерилось обувать даром всех людей.

По правде говоря, слово «даром» применительно к публичным услугам содержит в себе грубейший и, я бы сказал, наивнейший софизм.

Меня просто умиляет легковерие публики по поводу этого слова. Не желает ли, говорят нам, дарового образования, дарового конного завода?

Да, конечно, желаю, и я желал бы еще дарового питания, дарового жилья… если бы это было возможно.

Но в действительности даровое — это то, что не стоит ничего и никому. Между тем, за публичные услуги платят все. А раз платят все и притом заранее, они обходятся ни но что тому, кто их непосредственно получает. Тот кто уже внес спою долю в виде общего налога, воздержится обращаться платной услугой к какому-нибудь частнику.

Таким образом, публичная услуга подменяет собой услугу частную. Она ничего не прибавляет ни к общему труду страны, ни к ее богатству. Просто чиновники делают то, что могло бы делать частное хозяйство. Нам остается выяснить, какая из двух операций повлечет за собой больше побочных неудобств. Целью этой главы как раз и является прояснение этого вопроса. [3]

Как только удовлетворение той или иной потребности становится предметом публичной услуги, оно в значительной своей части покидает сферу свободы и индивидуальной ответственности. Индивид более не свободен покупать то, чего хочет и когда хочет, сверяться со своими ресурсами, условностями, положением, нравственными оценками, а также с последовательностью, очередностью удовлетворения его нужд, которая представляется ему разумной. Волей-неволей ему приходится извлекать из социальной среды не ту долю услуг, какую он считает для себя полезной — так поступает
он с частными услугами, — а ту долю, какую правительство полагает уместным ему выделить независимо от количества и качества выделяемого. Быть может, у него мало хлеба, но все равно от этого хлеба отламывают кусок, а взамен дают образование или серию театральных спектаклей, с которыми он не знает, что делать. Он перестает свободно контролировать собственные удовлетворения и, потеряв чувство ответственности, вообще забывает, что это такое. Предусмотрительность тоже ему не нужна, как и опыт. Он почти не принадлежит самому себе, он во многом утратил свободу выбора. Он стал менее прогрессивен, а проще говоря, меньше стал человеком. Он не только перестает иметь собственное суждение о чем-либо, но и просто отвыкает рассуждать. Такое нравственное оцепенение охватывает и его, и всех его сограждан. И вот целые страны впадаю? в зловещую инертность[4].

Пока категория потребностей и соответствующего их удовлетворения остается в сфере свободы, каждый сам себе творит закон и меняет его по своему усмотрению. Это представляется вполне естественным и справедливым, потому что не бывает двух людей в совершенно одинаковых обстоятельствах и не бывает даже одного человека, чьи обстоятельства не менялась бы со дня на день. Действуют и не перестают действовать все человеческие способности — сравнивать, иметь суждение, предвидеть. Всякое доброе намерение вознаграждается, всякое заблуждение наказывается. И тут опыт, это жесткое и суровое дополнение к предвидению и предусмотрительности тоже выполняет свою задачу и делает это так, что общество непременно совершенствуется.

Но когда услуга становится публичной, все индивидуальные законы исчезают, чтобы слиться, обобщиться в законе письменном, принудительном, одинаковом для всех, который никак не учитывает особых положений людей и каждого из них и поражает инертностью самые благородные свойства человеческой натуры.

Вмешательство государства лишает нас управления самими собой в отношении получаемых нами от него услуг, но еще больше это лишение сказывается на услугах, которые мы оказываем ему. Снимается свобода, это необходимое дополняющее условие свободы, все и вся регламентируется заранее принятым законом, регламентируется единообразно, исполняется силой, и никто не может избежать такой ситуации. Одним словом, как навязаны нам услуги со стороны государства, так навязаны и наши услуги государству, которые на всех языках именуются налогами.

Тут возникает масса теоретических трудностей и неудобств, именно теоретических, ибо все практические препятствия государство сметает вооруженной силой — этим непременным попутчиком всякого закона. Останемся в рамках теории. Превращение частной услуги в публичную вызывает нижеследующие очень серьезные вопросы.

Будет ли государство при всех обстоятельствах требовать от каждого гражданина налога, который был бы равноценен оказываемым ему услугам? Это было бы справедливо, и это как раз та самая равноценность, которая всегда следует из свободных сделок, предваряемых торгом насчет цены. Следовательно, нет никакой нужды выводить целый класс услуг из сферы частной деятельности, если бы государство стремилось реализовать эту равноценность, которая есть само воплощение справедливости. Но оно вовсе об этом не думает и не может думать. С чиновниками не торгуются. Закон имеетвсеобщий характер и не может содержать разные условия для каждого отдельного случая. Самое большее — это когда закон, задуманный в духе справедливости, предусматривает усредненную равноценность, приблизительную равноценность двух видов услуг разного характера. Два принципа, принцип пропорциональности и принцип прогрессивного налога, по-видимому, доведи до последнего возможного предела такую усредненность. Достаточно бегло взглянуть на вещи, чтобы увидеть, что и пропорциональный, и прогрессивный налог не может обеспечить строгую и точную равноценность обмениваемых услуг. Публичные услуги, так сказать, похитив у граждан свободу взаимно получать и оказывать услуги, принесли с собой, следовательно, еще одну несправедливость: они извратили ценность самих этих услуг.

Но это еще не самое меньшее неудобство, когда разрушается или, по меньшей мере, переменяется принцип ответственности. Ответственность! Да ведь это же для человека все и вся. Это его движущая сила, его учитель, его вознаградитель и его мститель. Без нее человек не может делать свободный выбор, не может самосовершенствоваться, лишается нравственности, ничему не научается и сам превращается в ничто. Он впадает в инертность и ведет себя как овца в стаде.

И если потеря ответственности есть несчастье для индивида, то другое несчастье — взваливаемая на себя ответственность государством, чрезмерная его ответственность. Человек, даже грубый и неотесанный, все-таки понимает, откуда исходит добро и зло. И если государство берет на себя все на свете, то оно и ответственно за все на свете. Находясь под властью всяческих урегулирований, страдающий народ может адресовать свои претензии только своему правительству, и единственным средством исцеления и единственной его, народа, политикой оказывается свержение этого правительства. Отсюда — череда неизбежных революций. Я говорю неизбежных, потому что при таком режиме народ всегда страдает. Дело в том, что система публичных услуг, помимо того что она мешает выравниванию ценностей, что уже само по себе несправедливо, она еще ведет к тотальной потере богатства, что означает разорение. А разорение и несправедливость ведут к страданию и недовольству. Вот вам все четыре фермента в обществе, которые в комбинации с перемещением ответственности не могут не вызывать тех политических конвульсий, несчастными свидетелями которых мы являемся вот уже более полувека.

Я не хотел бы слишком отклоняться от моей темы. Тем не менее не могу удержаться от замечания, что когда вещи организуются так, когда правительство превращает гигантское число свободных сделок в публичные услуги, то есть основания опасаться, что революции, которые сами суть величайшее зло, превратятся в некое целебное средство, применяемое хотя бы в виде опыта. Перемещение ответственности извращает общественное мнение. Народ, привыкший ждать и клянчить всего от государства, обвиняет его не за то, что оно делает много, а за то, что оно делает мало. Он свергает его и заменяет другим, которому не устает твердить не «Делай меньше», а «Делай больше», и уже образовавшаяся пропасть становится все глубже и глубже.

Настанет ли время, когда глаза людей раскроются? Неужели они не чувствуют, что надо убавить полномочия и ответственность государства? Но нет, людей останавливают всякие трудности на таком пути. С одной стороны, поднимается и вступает в разные коалиции партия «обретенных прав»; никто не хочет упразднить целую кучу искусственно созданных существований. С другой стороны, публика заручилась действовать самостоятельно. В момент, когда можно взять в руки свободу, за которую она так истово боролась, она испугалась и отталкивает эту самую свободу. Предложите ей свободу образования, она ответит, что всякая наука чахнет и угасает. Предложите ей свободу вероисповедания, она ответит, что все позиции скоро захватит атеизм. Ей ведь так много и долго вдалбливали, что всякая религии, мудрость, наука, просвещение, нравственность пребывают в государстве и исходят от него! Однако все эти соображения еще будут рассмотрены далее, и я возвращаюсь к моей теме.

Мы старались показать истинную роль конкуренции в приумножении и развитии богатств. Мы выявили, что роль эта заключается в том, чтобы благо только слегка коснулось производителя, а потом обернулось прогрессом для всего сообщества людей, и чтобы непрерывно расширять сферу дарового, а значит, и сферу равенства.

Но когда частные услуги становятся публичными, они ускользают от конкуренции, и прекрасная гармония исчезает. В самом деле, чиновник лишен стимула к прогрессу, стимула, создаваемого конкуренцией, и как же когда прогресс может обернуться ко всеобщему благу, если его, прогресса, просто-напросто не существует? Чиновник действует под влиянием не личного интереса, а закона. Закон говорит ему: «Вы окажете публике определенную услугу и получите от нее другую определенную услугу». Больше ли рвения в работе проявляет чиновник или меньше, это ничего не меняет в обеих частях только что приведенного утверждения. Напротив, личный интерес прямо жужжит в уши свободного трудящегося: «Чем больше ты сделаешь для других, тем больше другие сделают для тебя». Тут вознаграждение полностью зависит от усилия, от его интенсивности, от умелости действий. Конечно, и у чиновника тоже есть активные стимуляторы — корпоративный дух, стремление продвигаться по служебной лестнице, преданность делу. Но они никогда не заменят несокрушимого личного интереса. Опыт подтверждает такую мою убежденность. Все, что уходит в сферу деятельности чиновничества, постепенно перестает развиваться, застывает. Сомнительно, что сегодня преподают лучше, чем во времена Франциска Первого, и я не думаю, что кто-нибудь возьмется сравнивать деятельность Министерских бюро с работой промышленного предприятия.

Таким образом, по мере того как частные услуги вступают в класс публичных услуг, они становятся — по меньшей мере в определенной степени —неподвижными и бесплодными, притом в ущерб не тем, кто их оказывает (их жалованье стабильно), а всему человеческому сообществу.

Наряду с этими неудобствами, даже невзгодами, огромными как с нравственной и политической точек зрения, так и с точки зрения экономической, которые я лишь бегло обрисовал, рассчитывая, что сам читатель поймет их глубже, порою все-таки бывает выгодно заменить коллективным действием действие индивидуальное. Существуют такого рода услуги, главное достоинство которых состоит в регулярности и единообразии. Бывает даже, что в некоторых обстоятельствах такая замена дает экономию и высвобождает значительную часть усилий всего сообщества. Тут надо решить такой вопрос; какие услуги должны оставаться в сфере частной деятельности, а какие должны быть преобразованы в деятельность коллективную или политическую? Проведенное нами исследование существенных различий между обоими видами услуг поможет нам решить эту серьезную проблему.

Прежде всего давайте выясним, имеется ли какой-то принцип, с помощью которого можно было бы различить, что может законным образом входит в круг коллективной деятельности, а что должно оставаться в круге деятельности частной.

Начну с определения: я называю коллективной деятельностью большую организацию, которая имеет своим правилом закон, а своим средством и способом силу; иначе говоря, я имею в виду правительство. Пусть мне не говорят, что свободные и добровольные ассоциации тоже занимаются коллективной деятельностью. Пусть не предполагают, будто я придаю частной деятельности смысл деятельности изолированной. Нет. Я утверждаю, что свободная и добровольная ассоциация занимается частной деятельностью, ибо это самый лучший и самый могущественный способ обмена. Он не нарушает равноценности обмениваемых услуг, не мешает свободной оценке ценностей, никуда не перемещает ответственность, не отменяет свободу выбора, не разрушает ни конкуренцию, ни ее эффекты — одним словом, он, этот способ, не имеет своим принципом принуждение.

А вот правительственная деятельность как раз и характеризуется принуждением. Правительство, так сказать, все подгоняет под себя. Оно действует в силу закона, который обязаны выполнять все, иначе последуют санкции. Я не думаю, что кто-нибудь станет против этого возражать, тем более что такие предпосылки правительственных действий авторитетно подтверждаются повсеместно распространенными фактами. Везде существуют законы, везде существуют силы, заставляющие упрямцев уважать эти законы.

Видимо, отсюда происходит ходячая мудрость, которую любят повторять те, кто, путая правительство с обществом, считают то и другое вещами искусственными и условными: «Люди, объединившись в общество, жертвуют частью своей свободы, чтобы сохранить другую».

Эта мудрость явно ложна применительно к свободным и добровольным сделкам. Когда два человека, привлеченные перспективой более значительного результата, обмениваются услугами или объединяет свои усилия, вместо того, чтобы работать врозь, где тут жертвование свободой? Разве лучшее применение свободы есть принесение ее в жертву?

Было бы гораздо правильнее сказать: «Люди жертвуют частью своей свободы, чтобы сохранить другую, не тогда, когда они объединяются в общество, а когда они идут в подчинение правительству, поскольку необходимый способ действий правительства — это применение силы».

Но и при такой модификации пресловутая мудрость все-таки остается ошибочной, если правительство разумно и рационально пользуется своими полномочиями.

Каковы же эти полномочия?

Они имеют весьма специфический характер. Правительство всегда располагает силой, и ее масштабы и пределы обрисовывают правительственные полномочия. Я утверждаю: правительство всегда действует только посредством вмешательства силы; следовательно, его действия законны лишь тогда, когда законно само вмешательство силы.

Когда сила привлекается законно, то делается это не ради жертвования свободой, а ради ее защиты.

Таким образом, все та же мудрость, которую положим в основу политической науки и которая ложна применительно к обществу, ложна и применительно к правительству. Меня радует, что углубленное изучение этого вопроса снимает достойную сожаления теоретическую разноголосицу.

В каком случае применение силы законно? В одном сл/чае, и я полагаю, что именно только в одном: в случае законной защиты. И если так, то найдет самый смысл существования правительств, а также предел их полномочий[*]. * [В одном из своих предыдущих текстов автор намеревался решить аналогичный вопрос. Он пробовал выяснить, какова, так сказать, законная сфера закона.А соображения, развернутые им в памфлете «Закон», согласуются и с рассматриваемым ж сейчас случаем. [См. в изд.: Бастиа Ф. Грабеж по закону. Челябинск: Социум, 2006. С. 1-84.] — Прим. франц. изд.]

В чем состоит право индивида? Он вправе заключать свободные сделки с другими людьми, которые обладают таким же правом. Когда это право нарушается? Когда одна из сторон действует, ущемляя или вовсе уничтожая свободу другой. В таком случае неверно говорить, хотя именно так зачастую говорят: «Тут налицо крайности, тут злоупотребляют свободой». А надо сказать вот как: «Тут нет свободы, она разрушена». Чрезмерную свободу, в смысле самоволия, позволяет себе агрессор; разрушение же свободы предполагает наличие жертвы; в целом же надо видеть все стороны данного феномена.

Тот, на чью свободу посягают, или, что то же самое, посягают на его собственность, способности, труд, такой человек вправе защищаться, даже примення силу. Так повсюду поступают люди, если, конечно, располагают силой.

Отсюда вытекает и право для определенного числа людей объединиться, ассоциироваться, чтобы уже совместной силой защищать свободу и индивидуальную собственность.

Но индивид не вправе применять силу с какой-то иной целью. Я не могу силой заставить себе подобных быть работящими, скромными, экономными, знающими, преданными, но я могу законным образом силой принудить их быть справедливыми.

Точно так же коллективная сила законно используется, чтобы развивать в человеке любовь к труду, умеренность в жизни, экономность, благородство, тягу к науке, к религиозным верованиям. Однако она тоже может вполне законно обеспечивать господство справедливости и поддерживать каждого в его правах.

Ибо где еще можно искать источник коллективного права, кроме как в праве индивидуальном?

До чего же печальна мания нашего времени придавать жизнь чистым абстракциям, воображают город без горожан, человечество — без людей, целое без его частей, коллектив без индивидуальностей, его составляющих! Это как если бы мне сказали: «Отнимите у него мысленно его органы, внутренности, всякие там члены, само тело и душу, в общем все, из чего он состоит; все равно он останется человеком».

Если нет прав у индивидов, образующих в своей совокупности народ, то какие права могут быть у народа? А особенно как они будут проявлять себя у той части народа, которая имеет лишь право делегировать все свои так называемые права другим, а эти другие назначают правительство? Да и как индивиды могут делегировать свои права, которых у них нет?

Надо, следовательно, прямо взглянуть в глаза той бесспорной истине, которая образует фундаментальный принцип всякой политики:

Итак, вмешательство силы в отношения между индивидами правомерно лишь в случае законной обороны. Коллектив тоже может прибегнуть к силе только в этих же пределах.

Между тем в самой сути правительства заключено воздействие на граждан посредством принуждения. Поэтому его рациональными полномочиями можно считать единственно и только законную защиту индивидуальных прав; ему могут быть поручены лишь меры по соблюдению и уважению свобод и собственности всех.

Заметьте, что когда правительство выходит за эти рамки, оно уже не знает удержу. Оно уже не может избежать не то чтобы превышения своих полномочий, оно просто их уничтожает: и получается ситуация поистине чудовищная.

Ведь и в самом деле, когда государство строго и неизменно следует линии, разделяющей права граждан, когда оно обеспечивает справедливость в отношениях между ними, что еще может оно делать, не перепрыгивая через барьер, установленный для него, не разрушая собственными руками, силой, те самые свободы и ту самую собственность, которые ему было поручено беречь и охранять? Я утверждаю, что всякое правительственное действие, так сказать, поверх справедливости, есть несправедливость. Вы можете сколько угодно говорить, что его действия продиктованы чистой филантропией, стремлением поощрять всяческие добродетели, труд, премии, прочие блага, что оно выступает непосредственным защитником тех или иных людей, раздает людям безвозмездные дары, проявляет великодушие. За всеми этими красивыми видимостями или, даже если угодно, за всеми этими красивыми реальностями я покажу вам другие реальности, не столь приглядные: попрание прав одних к выгоде других, жертвование свободами, узурпация собственности, ограничение проявлений способностей, потребление награбленного. Можно ли видеть более печальное, более горестное зрелище, нежели применение коллективной силы ради того, чтобы увековечивать преступления, те самые преступления, которые эта сила призвана пресекать и подавлять?

В принципе достаточно, чтобы правительство имело своим инструментом силу, и мы уже будем знать, какие частные услуги могут законным путем быть превращены в публичные. Эти услуги имеют целью поддержание всяческих свобод и всех видов собственности, защиту всех индивидуальных прав, предотвращение правонарушений и преступлений — одним словом, всего того, что касается общественной безопасности.

Правительство имеет также и другую задачу.

В любой стране имеются виды общей собственности, блага, которыми граждане пользуются совместно, реки, леса, дороги. Но вместе с тем, и к сожалению, имеются государственные долги. В задачу правительства входит управление этой активной и пассивной частью публичного достояния.

Наконец, из этих двух полномочий вытекает и еще одно:

Оно состоит в налогообложении, ибо налоги необходимы для оказания публичных услуг.

Итак:

обеспечивать безопасность общества;

управлять общим достоянием;

собирать налоги.

Таков, по моему мнению, рациональный круг, который должен очерчивать и ограничивать правительственные полномочия.

Я догадываюсь, что это мое мнение натолкнется на немалое число общепринятых идей.

«Как так? — скажут мне. — Неужели вы хотите свести правительство к роли судьи и жандарма? Ведь вы лишаете его всякой инициативы! Вы запрещаете ему задавать импульс писательству, искусствам, торговле, навигации, сельскому хозяйству, нравственным и религиозным идеям. Вы отнимаете у него прекрасное полномочие — открывать народу путь к прогрессу!»

Что ж, я отвечу, но отвечу кое-какими вопросами.

Куда вложил Бог движущую силу действия человека и его стремления к прогрессу? Во всех людей? Или же только в некоторых, или только в получателей или узурпаторов мандата законодателя или для свидетельства чиновника о том, что он чиновник? Разве каждый не несет в самом себе, во всем своем существе, неутомимый и безграничный двигатель, который именуется желанием Разве после удовлетворения простейшие нужд он, этот двигатель, не формирует в нас концентрические и расширяющиеся круги желаний все более и более высокого уровня? Разве страсть к искусствам, словесности, наукам, нравственным и религиозным ценностям и истинам, разве желание находить решение проблем, от которых зависит наше нынешнее и будущее существование, разве все это спускается от коллективности к индивидуальности, от абстрактности к конкретности, от бессодержательного слова к чувствующим и живущим существам?

Если вы исходите из абсурдного допущения, будто нравственная активно, и, заключена в государстве, а нравственная пассивность — в народе, то разве вы не ставите обычаи, доктрины, мнения, богатства, все, из чего складывается индивидуальная жизнь, в зависимость от прихоти людей, сменяющих друг друга у кормила власти?

Далее, государство, на которое вы желаете возложить столь гигантскую задачу, располагает для этого своими собственными ресурсами? Разве не вынуждено и не обязано оно брать все, до последнего гроша, у самих граждан? А раз оно берет у индивидов средства своего существования и своей деятельности, значит, эти средства созданы самими индивидами. Получается противоречие, когда утверждают, будто индивиды пассивны и инертны. Зачем индивид создал ресурсы? Чтобы получать разные удовлетворения по своему выбору. Что делает государство, когда забирает у него эти ресурсы? Оно не порождает удовлетворений, оно их перемещает. Оно лишает их того кто их заслужил, и передает тому, кто не имеет на них никаких прав. Оно систематизирует несправедливость. И это оно-то, которому поручено справедливость беречь и защищать!

Могут сказать, что, перемещая удовлетворения, государство, так сказать, очищает их и делает более нравственными. Дескать, богатства, которые индивид припас для своих грубых нужд, государство использует для удовлетворения нужд высоконравственных. Но кто осмелится утверждать наличие преимущества в том, что принудительно, силой, кражей, извращается тот естественный порядок, согласно которому нужды и желании возникают и развиваются в самом человечестве? Кто станет говорить, что нравственно отнять последний кусок хлеба у голодающего крестьянина, чтобы продемонстрировать это зрелище горожанину как преисполненное высокой морали?

Да и кроме всего прочего, богатства не перемещают без того, чтобы не перемещать труд и население. Потому и непрочно всякое искусственное урегулирование, подменяющее собой прочный и регулярный порядок, основанный на непреложных законах природы.

Некоторые думают, что правительство, чьи полномочия четко очерчены, это слабое правительством кажется, что множество полномочий и реализующих их агентов дают государству прочную и широкую основу для его действий. Но по чистейшая иллюзии. Если государство не может выйти пределы очерченного круга, иначе как преобразуясь в инструмент несправедливости, разорении и грабежа, иначе как опрокидывай естественное распределение труда, удовлетворений, капиталов и рабочих рук, иначе как вызывая сильнодействующие причины безработицы, промышленных кризисов, и пауперизма, иначе как увеличивая число правонарушений и преступлений, иначе как прибегая ко все большим и большим репрессиям, иначе как вызывая разочарование и недовольство людей, то как оно сложит из всех этих беспорядочных кусков и обломков гарантию стабильности себя и страны?

Жалуются на революционные склонности людей. Но всерьез об этом кино не задумываются. Когда видят, как у великого народа частные услуги отнимаются и переделываются в услуги публичные, как государство завладевает целой третью богатств, произведенных гражданами, как закон стал орудием грабежа в руках самих граждан, потому что закон нарушает равновесие услуг под предлогом их выравнивания; когда видят, как, так сказать, на законном основании перемещаются население и труд, как все больше и больше углубляется пропасть между роскошью и нищетой, как, капитал не может накапливаться, чтобы дать работу растущим поколениям, и целые классы обречены на жестокие лишения; когда видят, как правительства, вместо того чтобы довольствоваться немногим, считают себя двигателями всего и вся, беря на себя тем самым ответственность и за зло, вот тогда-то удивляются, что революции стали более редким явлением, и восхищаются жертвенностью людей, их умением приладиться к существующему порядку, общественным спокойствием.

Если бы законы и правительства, их исполняющие, оставались в обрисованных мною пределах, я задался бы вопросом, откуда могут приходить к нам революции, если бы каждый гражданин был свободен, он страдал бы меньше, и если бы на каждом своем шагу он чувствовал собственную ответственность, то как пришла бы ему в голову мысль обвинять за свои страдания закон, правительство, которое только тем и занимается, что пресекает несправедливые действия самого гражданина и защищает его от несправедливостей со стороны других? Видел ли кто-нибудь, чтобы деревня восставала против своего мирового судьи?

Влияние свободы на порядок хорошо чувствуется в Соединенных Штатах. Там, за исключением прямого правосудия и управления общей собственностью, все остальное есть предмет свободных и добровольных сделок людей, и все мы инстинктивно чувствуем, что это такая страна в мире, которая оставляет меньше всего шансов для революций. Какой интерес, даже внешний, могут иметь там граждане насильственно менять установившийся порядок, когда, с одной стороны, этот порядок никому не мешает, а с другой — при необходимости он может быть изменен законным и совершенно легким путем?

Впрочем, я заблуждаюсь. В Соединенных Штатах имеются две веские причины для революций: рабство и ограничительный таможенный режим. Всем известно, что в любой момент они могут поставить под угрозу мир в тамошнем обществе и нарушить федеральные связи.

Но, заметьте, можно ли выдвинуть еще более убедительный аргумент в пользу моего основного и, так сказать, положительного тезиса? Разве не видно на этом примере, как закон может действовать в направлении, обратном своему предназначению? Разве не видно, как закон и государственная сила, призванные защищать свободу и собственность, могут санкционировать, укреплять, увековечивать, систематизировать и защищать угнетение и грабеж? По вопросу о рабстве закон говорит: «Я создам силу за счет граждан, но не для защиты прав граждан, а для лишения части граждан всяких прав». По вопросу о пошлинах закон говорит: «Я создам силу за счет граждан, но не для того, чтобы их сделки были свободными, а для того, чтобы они таковыми не были, чтобы равноценность услуг была нарушена, чтобы один гражданин имел свободу, так сказать, за двоих, а другой не имел никакой свободы. Я берусь воплотить в жизнь эти несправедливости и буду строго наказывать граждан, которые что-либо позволят себе без моего разрешения».

Так что опасаться революций приходится вовсе не потому, что в стране мало законов и чиновников, или, иными словами, мало публичных услуг. Напротив, их следует опасаться потому, что законов много, чиновников много, публичных услуг много. Дело в том, что по самой своей природе публичные услуги, регулирующие их законы, обеспечивающие их силы никогда не остаются нейтральными. Они могут и должны расти и расширять сферу своих действий, ничего не опасаясь, получая выгоду в той степени, в какой это нужно для обеспечения безусловной справедливости для всех. Но в случае превышения этой меры всегда найдутся способы и механизмы узаконенного угнетения и грабежа, и, значит, всегда будут причины для беспорядков, всегда будут зреть революции.

Есть ли мне нужда рассказывать о той тлетворной аморальности, которая течет по всем жилам социального тела, когда закон в принципе становится на сторону тех, кто склонен к воровству и грабежу? Побывайте на заседании наших национальных представителей, когда речь там идет о премиальных, о разных поощрениях и покровительствах, о таможенных ограничениях. Вы увидите, с какой жадностью каждый стремится урвать свою долю от украденного, хотя сам он покрылся бы краской стыда, если бы воровал просто так, лично. Если какой-нибудь бандит с пистолетом в руке меняет мне совершить на границе сделку, отвечающую моим интересам, то он и считается бандитом. Но он таковым не считается, если добивается принятия закона, заменяющего силой государства его силу бандита, да еще заставляет меня самого оплачивать расходы по несправедливому запрещению. Какое печальное зрелище являет нам сегодня в этом отношении Франция! Все классы страдают, но вместо того, чтобы потребовать запрещения навеки всякого узаконенного грабежа, каждый обращается к закону и не устает твердить: «Вы, могущие свершить все, вы, располагающие силой, вы, умеющие превращать зло в добро, умоляю вас, грабьте другие классы, а моему выгоду. Заставьте их советоваться со мной насчет своих закупок, платить мне премиальные, дать мне бесплатное образование, предоставлять мне беспроцентные кредиты и т. д., и т. п». И вот закон становится великой школой деморализации. И если что нас удивляет, так это прекращение роста индивидуальных краж, потому что настрой людей сориентирован на кражи узаконенные.

Самое печальное — это то, что грабеж посредством закона не смущает никого и даже становится некоей научной теорией, имеющей своих профессоров, свои газеты, своих докторов, своих законодателей, свои софизмы, тонкости. Среди словесных хитросплетений в защиту такого рода кражи выделяется следующее: при всех прочих равных условиях рост спроса есть благо для тех, кто готов предложить свои услуги, потому что возросший спрос при неизменном предложении увеличивает ценность услуги. Отсюда делается вывод: грабеж выгоден всем, грабящий класс обогащается непосредственно, а ограбляемые классы обогащаются, так сказать, рикошетом. Ведь грабящий класс, становящийся более богатым, может позволить себе расширить круг своих потребностей и желаний. Удовлетворять их он может, лишь запрашивая услуги ограбляемых классов. И тут, при росте спроса, всякая услуга повышает свою ценность. Следовательно, слегка обкрадываемые и ограбляемые классы счастливы таким положением, поскольку продукт, результат кражи способствует поощрению их труда.

Пока закон ограничивается ограблением большого числа людей в пользу числа малого, такая хитроумная и специфическая аргументация имеет определенный успех. Развивают эту мыслишку так: «Давайте будем отдавать богатым налоги, собранные с бедных. Тем самым мы увеличим капиталы богатых. Богачи станут предаваться роскоши, а роскошь будет давать работу беднякам». И каждый, включая последнего бедняка, считает такой способ действий безупречным. За то, что я обнажал его порочность, я долго слыл и слыву до сих пор врагом трудящихся классов.

После Февральской революции бедные получили возможность влиять на принятие законов. Вы думаете, что они потребовали, чтобы законы перестали быть грабительскими? Вовсе нет, софизм насчет рикошетов крепко засел в их головах. Так чего же они потребовали? Они потребовали, чтобы закон обкрадывал богатые классы, как обкрадывает их самих. Они потребовали дарового образования, даровых кредитов капиталов, создания государством пенсионных касс, прогрессивного налога, и т. д., и т. п. Богатые завопили: «Скандал! Все потеряно! В общество вторглись новые варвары!» Они отчаянно сопротивлялись претензиям бедных — сначала с помощью ружей, теперь с помощью избирательных бюллетеней. Но отказались ли богатые от грабежа? И не подумали! Рикошетный аргумент по-прежнему служит им предлогом.

Однако им можно было бы дать понять, что если они не могли бы воровать с помощью закона, они воровали бы просто и напрямую, но их софизм рухнул бы. Если вы по собственной воле вытащите из кармана рабочего один франк, чтобы у вас хватило денег посетить театр, вы уже не сможете сказать рабочему: «Друг мой, этот франк пойдет в обращение и даст работу тебе и твоим собратьям». Не сможете, потому что рабочий ответил бы: «Этот франк с таким же успехом будет обращаться, если вы не вытащите его у меня. Он пойдет булочнику, а не машинисту сцены; у меня будет хлеб, вместо того чтобы вы побывали на спектакле».

Надо заметить, между прочим, что софизм по поводу рикошетов может быть использован также к бедными. Они могут сказать богатым: «Пусть закон поможет нам обкрадывать вас. Мы будем покупать себе больше сукна, а это выгодно для ваших фабрик. Мы будем есть больше мяса, а это выгодно вашим землям; больше сахара, что выгодно для вашего флота».

Несчастна, трижды несчастна страна, где вот так ставятся вопросы, где никто и не помышляет превратить закон в правило справедливости, где каждый усматривает в законе лишь средство собственной наживы и где все умственные потуги направлены на то, чтобы заранее найти извинение будущим и очень непростым следствиям грабежа!

В подкрепление вышеизложенных соображений, быть может, небесполезно отрывок из дискуссии, которая проходила н Генеральном совете промышленности, сельского хозяйства и торговли в субботу 27 апреля 1850года*.*[Читайте «Закон»]
______________________________________________________________________________________
[1] «' «Поднять налоги — значит нанести ущерб обществу, который не компенсируется никакимг выгодами, если всякий раз, повышая тот или иной налог, ему не оказывают ответную услугу». (Там же.)

[2] «Государственные налоги, даже когда народ готов их платить, представляют собой нарушение прав собственности, поскольку облагать налогом можно только те ценности, которье произвела земля, а также капиталы и промышленные предприятия частных лиц. Поэтому, когда налоги превышают сумму, необходимую для сохранения общества, вполне уместно рассматривать их как кражу». (Там же.)
Но и здесь частное заслоняет собой общее. А вот тезис о том, что услуги обмениваются на услуги, упрощает и саму проблему, и ее решение.

[3] Эффекты такой трансформации хорошо показаны на примере, который привел военный министр д'Опуль: «каждому солдату полагается на питание 16 сантимов. Правительство забирает себе эти 16 сантимов и берется их кормить. И получается, что у всех один и тот же рацион, изготовленный одинаково, безотносительно к тому, пригоден он солдатам или нет. У одного оказывается много хлеба, и он выбрасывает его, другому не хватает мяса и т. д. Мы провели опыт: позволили солдатам свободно распоряжаться этими 16-ю сантимами и с удовольствием констатировали явное улучшение их положения с питанием. Каждый стал есть по своему вкусу, темпераменту, да и по рыночным ценам. Как правило, они частично заменили мясо хлебом. Но бывает всякая разница: тут покупают больше хлеба, там больше мяса, еще где-то больше овощей или рыбы. Здоровье их улучшилось, они вполне довольны, а государство освободилось от большой ответственности».
Читатель понимает, что здесь речь идет не об оценке вышеупомянутого опыта с военной точки зрения. Я привел этот пример, как показывающий наипервейшую разницу между публичной услугой и услугой частной, между регламентацией и свободой. Лучше ли получается, когда государство берет у нас ресурсы нашего питания и само начинает кормить нас или же когда оно оставляет эти ресурсы нам и предоставляет нам возможность самим заботиться о нашем пропитании? Такой же вопрос можно задать и по поводу любой из наших потребностей.

[4] Эффекты такой трансформации хорошо показаны на примере, который привел военный министр д'Опуль: «каждому солдату полагается на питание 16 сантимов. Правительство забирает себе эти 16 сантимов и берется их кормить. И получается, что у всех один и тот же рацион, изготовленный одинаково, безотносительно к тому, пригоден он солдатам или нет. У одного оказывается много хлеба, и он выбрасывает его, другому не хватает мяса и т. д. Мы провели опыт: позволили солдатам свободно распоряжаться этими 16-ю сантимами и с удовольствием констатировали явное улучшение их положения с питанием. Каждый стал есть по своему вкусу, темпераменту, да и по рыночным ценам. Как правило, они частично заменили мясо хлебом. Но бывает всякая разница: тут покупают больше хлеба, там больше мяса, еще где-то больше овощей или рыбы. Здоровье их улучшилось, они вполне довольны, а государство освободилось ог большой ответственности».
Читатель понимает, что здесь речь идет не об оценке вышеупомянутого опыта с военной точки зрения. Я привел этот пример, как показывающий наипервейшую разницу между публичной услугой и услугой частной, между регламентацией и свободой. Лучше ли получается, когда государство берет у нас ресурсы нашего питания и само начинает кормить нас или же когда оно оставляет эти ресурсы нам и предоставляет нам возможность самим заботиться о нашем пропитании? Такой же вопрос можно задать и по поводу любой из наших потребностей.