Глава VII Социал-демократы в императорской Германии

1. Легенда

Понять Германию, развитие нацизма и его сегодняшнюю политику мешают легенды о немецких социал-демократах.

Самая старая легенда, возникшая еще до 1914 г., звучит примерно так: немецкая буржуазия капитулировала перед немецким милитаризмом и предала дело свободы. Ее позициям класса эксплуататоров угрожали справедливые требования тру­дящихся, и ради их сохранения буржуазия прибегла к покровительству императорского правительства и прусской армии. Но преданное буржуазией дело демократии и свободы нашло новых защитников в лице пролетариев. Социал-демократы отважно сражаются с прусским милитаризмом. Император и аристократическое по происхождению офицерство стремятся сохранить феодализм. Банкиры и промышленники, наживающиеся на росте вооружений, наняли продажных писак для распространения националистической идеологии, чтобы мир поверил, что все немцы — националисты. Но националистически настроенные наймиты большого бизнеса не могут обмануть пролетариев. Пройдя обучение у социал-демократов, они видят этот обман насквозь. Миллионы людей отдают свои голоса социалистам и посылают в парламент тех, кто бесстрашно противостоит милитаризму. Кайзер и его генералы вооружаются и готовятся к войне, но они не учитывают силу и решимость народа. Среди членов парламента 110 социалистов[1]. За ними стоят миллионы рабочих, организованных в профсоюзы, которые голосуют за социал-демокра­тов, а также многие другие избиратели, которые — не являясь членами партии — отдают свои голоса социалистам. Все они сражаются с национализмом. Они стоят заодно со (Вторым) Международным союзом рабочих[82] и полны решимости любой ценой не допустить войны. Можно безо всяких сомнений положиться на этих истинных демократов и пацифистов. Они, рабочие, являются решающим фактором, а не эксплуататоры и паразиты — промышленники и юнкеры.

Имена вождей социал-демократической партии Германии были известны всему миру. Люди приходили послушать их выступления в рейхстаге или на партийных съездах . Их книги читались повсеместно, они были переведены почти на все языки мира. Казалось, что под руководством таких людей человечество придет к лучшему будущему.

Легенды живучи. Они ослепляют и делают разум невосприимчивым к опыту и критике. Тщетно Роберт Михельс[2] и Шарль Андлер[3] пытались дать публике более реалистичное представление о немецких социал-демократах. Даже последующие события Первой мировой войны не смогли поколебать эти иллюзии. Вместо этого к старой легенде была добавлена еще одна.

Новая легенда гласит: перед началом Первой мировой войны, к великому сожалению, умерли два великих старика, Бебель и Либкнехт. Их преемники, главным образом, интеллигенты и другие профессиональные политики непролетарского происхождения, предали партийные принципы. Они солидаризировались с агрессивной политикой кайзера. Но рабочие, которые будучи пролетариями не могли не быть социалистами, настроенными демократически, революционно и интернационально, отвернулись от этих предателей и заменили их новыми вождями, сыном покойного Либкнехта, Карлом, и Розой Люксембург. Рабочие, а не их состарившиеся и бесчестные вожди, совершили революцию 1918 г. и прогнали кайзера и других немецких князей. Но капиталисты и юнкеры не уступили. Им помогли предатели — руководители партии Носке, Эберт и Шейдеманн. Четырнадцать долгих лет рабочие не на жизнь, а на смерть сражались за демократию и свободу. Но из-за постоянного предательства своих вождей они оказались обречены на поражение. Капиталисты составили сатанинский заговор, который, в конце концов, обеспечил им победу. Их вооруженные банды захватили власть, и теперь страной правит Адольф Гитлер, марионетка крупных промышленников и финансистов. Но массы презирают этого жалкого наймита. Вынужденные уступить подавляющему натиску террора, они мужественно готовят новое решительное восстание. Уже близок день освобождения, день победы подлинно пролетарского коммунизма.

В этих легендах каждое слово грешит против истины.

2. Марксизм и рабочее движение

Карл Маркс обратился к социализму в то время, когда еще не знал экономической теории, и только потому, что он ее не знал. Позднее, когда после поражения революции 1848—1849 гг. ему пришлось покинуть Германию, он перебрался в Лондон. Здесь, в читальном зале Британского музея, он в 1850-х годах открыл не законы капиталистической эволюции, как он похвалялся, а сочинения британских политэкономов, отчеты, публикуемые правительством Великобритании, и памфлеты, в которых первые британские социалисты использовали трудовую теорию ценности, разработанную экономистами классической школы, для морального оправдания притязаний рабочих. Вот из этого материала Маркс и построил свои «экономические основания» социализма.

До переезда в Лондон Маркс был достаточно наивным защитником программы интервенционизма. В 1847 г. в «Манифесте Коммунистической партии» он изложил десять направлений неизбежных действий. Эти пункты, которые, по его словам, «в наиболее передовых странах могут быть почти повсеместно применены», обозначены как «деспотическое вмешательство в право собственности и в буржуазные производственные отношения». Маркс и Энгельс характеризуют их как «мероприятия, которые экономически кажутся недостаточными и несостоятельными, но которые в ходе движения перерастают самих себя и неизбежны как средство для переворота во всем способе производства»[4]. Из этих десяти пунктов немецкие нацисты выполнили восемь, и сделали это с таким радикализмом, что Маркс был бы в восторге. Два оставшихся пункта (экспроприация частных земель и направление всей земельной ренты на общественные расходы, а также ликвидация всех прав наследования) нацисты выполнили еще не полностью. Однако их методы налогообложения, методы планирования сельскохозяйственного производства и политика ограничений в области арендной платы ежедневно ведут прямиком к целям, намеченным Марксом. Авторы «Манифеста Коммунистической партии» поставили целью постепенное построение социализма методами социального реформирования. Таким образом, они рекомендовали методы, которые в последующий период Маркс и марксисты заклеймили как социал-реформистский обман.

В 1850-е годы в Лондоне Маркс обнаружил совершенно другие идеи. Изучение британской политэкономии открыло ему, что такие акты вмешательства в действия рынка не достигают цели. С тех пор он отметал подобные меры, как «мелкобуржуазный вздор», проистекающий из незнания законов капиталистической эволюции. Обладающие классовым сознанием пролетарии не должны основывать свои надежды на такого рода реформах. Они не должны тормозить эволюцию капитализма, как желают узколобые мелкие буржуа. Пролетарии, напротив, должны приветствовать каждый шаг по пути прогресса капиталистической системы производства. Потому что социализм не придет на смену капитализму до тех пор, пока капитализм не достигнет полной зрелости, высшей стадии собственной эволюции. «ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созревают материальные условия их существования в недрах самогó старого общества»[5]. Таким образом, есть только один путь, ведущий к краху капитализма — прогрессивная эволюция самого капитализма. Обобществление посредством экспроприации капиталистов — это процесс, «осуществляющий себя посредством действия внутренних законов капиталистического производства». Тогда «похоронный звон оповещает о конце капиталистической частной собственности»[6]. Возникает социализм и «заканчивается… первобытная история человеческого общества»[7].

При такой точке зрения мало признать тщетными все попытки социальных реформаторов ограничить, урегулировать и улучшить капитализм. Не меньшей помехой оказываются планы самих рабочих в рамках капитализма поднять ставки заработной платы и уровень своей жизни с помощью объединения в профсоюзы и забастовочной борьбы. «Само развитие современной промышленности должно последовательно изменять ставки в пользу капиталистов и против рабочего человека», и, «следовательно, общая тенденция капиталистического производства не в росте, а в понижении среднего уровня заработной платы». Поскольку в капиталистической системе действуют такие тенденции, самое большое, на что могут рассчитывать профсоюзы, это попытаться «использовать возможности для временного улучшения». Профсоюзы должны понять это и полностью изменить свою политику. Они должны отказаться от своего «консервативного девиза: “Справедливая заработная плата за справедливый рабочий день!”, и должны написать на своем знамени революционный лозунг: “Уничтожение системы наемного труда!”»[8]

Эти идеи Маркса могли произвести впечатление на некоторых пропитанных диалектикой гегельянцев. Такие доктринеры были готовы поверить, что капиталистическое производство порождает «с неумолимостью законов природы собственное отрицание» как «отрицание отрицания»[9], и, соответственно, ждать, когда «с изменением экономического базиса» «вся надстройка более или менее быстро претерпит революционные изменения»[10]. Но с подобными идеями не приходилось рассчитывать на создание политического движения и захват власти, как это предусматривал Маркс. Невозможно было убедить рабочих их поддержать. С такими взглядами не стоило даже пытаться привлечь на свою сторону рабочее движение, которое не нужно было создавать, оно уже существовало. По своей природе это рабочее движение было профсоюзным движением. Насквозь пропитанное идеями, ко­то­рые Маркс заклеймил как мелкобуржуазные, объединенный в профсоюзы труд стремился к повышению ставок заработной платы и сокращению продолжительности рабочего дня; проф­союзы требовали принятия трудового законодательства, регулирования цен на потребительские товары и ограничения арендной платы на рынке жилья. Рабочие сочувствовали не учению Маркса и не его революционным рецептам, а программе интервенционистов и социал-реформаторов. Они не желали отказываться от своих планов и спокойно ждать светлого будущего, когда капитализм вынужден будет превратиться в социализм. Рабочим льстило, когда марксистские пропагандисты объясняли, что в соответствии с неизбежными законами общественной эволюции им предначертана высокая судьба, что они избраны, чтобы заменить гнилых капиталистических паразитов, что будущее принадлежит им. Но они хотели жить здесь и сейчас, а не в отдаленном будущем, и требовали немедленной платы в счет будущего наследства.

Марксистам пришлось выбирать между твердой бескомпромиссной приверженностью идеям своего учителя и приспособлением к точке зрения рабочих, которые могли обеспечить им почести, власть, влияние и, что совсем немаловажно, прекрасный доход. Этого искушения марксисты не выдержали и уступили. В своих кружках они продолжали обсуждать диалектику Маркса, что придавало марксизму эзотерический характер, но на публике говорили и писали совсем иное. Марксисты возглавили рабочее движение, для которого рост заработной платы, трудовое законодательство и меры социального страхования были важнее, чем утонченные дискуссии по поводу «загадки средней нормы прибыли»; создавали потребительские и жилищные кооперативы; поддерживали все меры антикапиталистической политики, которые в своих марксистских текстах сами же клеймили как мелкобуржуазные. Они делали всё, что их марксистские теории объявляли абсурдным, и были готовы пожертвовать любыми принципами и убеждениями, если это сулило некоторое укрепление позиций на будущих выборах. Представая непреклонными доктринерами в своих эзотерических книгах, в политической деятельности марксисты являлись беспринципными оппортунистами.

Немецкие социал-демократы довели двурушничество до совершенства. С одной стороны, существовал очень тесный круг посвященных марксистов, задачей которых было наблюдать за чистотой ортодоксального мировоззрения и, с помощью логических финтов и кульбитов, подводить теоретическую базу под политические действия партии, несовместимые с этим мировоззрением. После смерти Маркса верховным жрецом его идей стал Энгельс. Когда и он умер, его авторитет унаследовал Каутский. Тот, кто хоть на дюйм отклонялся от догмы, либо должен был покаянно отречься от заблуждений, либо подлежал безжалостному изгнанию из партии. Для тех, кто не имел собственных средств к существованию, такое исключение означало утрату источников дохода. С другой стороны, возникла постоянно растущая партийная бюрократия, управлявшая политической деятельностью рабочего движения. Для этих людей марксистская фразеология была лишь пропагандистским украшением. Им было наплевать и на исторический материализм и на трудовую теорию ценности. Они были интервенционистами и реформистами, соглашаясь на любые меры, если те обещали усиление поддержки масс, обеспечивавших им занятость и доход. Политика оппортунизма оказалась весьма успешной. Постоянно увеличивалась численность партии, ее профсоюзов, кооперативов и других объединений, росли членские взносы. Партия превратилась во влиятельную организацию, с большим бюджетом и тысячами служащих. Она контролировала газеты, издательства, типографии, клубы, пансионаты, кооперативы и производства, снабжавшие эти кооперативы. Партия завела школы для подготовки новой смены партийных функционеров. Она стала самой важной силой в политической структуре рейха и предводительствовала во Втором Интернационале.

Было серьезной ошибкой не замечать этого дуализма, из-за которого под одной крышей оказались два принципиально различных и совершенно несовместимых между собой принципа и тенденции. Это было самой характерной чертой немецкой социал-демократической партии и всех зарубежных партий, созданных по ее образцу. Очень узкие группы ревностных марксистов — не более пары сотен человек на весь рейх — были совершенно отрезаны от остальных членов партии. Они поддерживали связи со своими иностранными друзьями, прежде всего с австрийскими марксистами («школа австромарксизма»), русскими революционерами-эмигрантами и некоторыми итальянскими группами. В англосаксонских странах марксизм в то время был практически неизвестен. Ортодоксальные марксисты почти никак не были связаны с повседневной политической деятельностью партии. Их взгляды и точки зрения были чужды, даже омерзительны не только для масс, но и для многих партийных бюрократов. Миллионы тех, кто на выборах отдавал свои голоса социал-демократам, не обращали внимания на эти бесконечные теоретические дискуссии по поводу концентрации капитала, краха капитализма, финансового капитала и империализма, об отношениях между кантовской критикой и марксистским материализмом. Они терпели этот клан педантов только потому что видели, что те производят впечатление и пугают «буржуазный» мир государственных дея­телей, предпринимателей и церковников, и что назначаемые правительством университетские профессора, эта каста немецких браминов, воспринимала их всерьез и писала объемные труды о марксизме. Но они занимались своим делом и не мешали ученым господам заниматься своим.

Много было сказано о существовании якобы фундаментальных отличий между рабочим движением в Германии и в Британии. При этом не замечалось, что многие различия имеют поверхностный и случайный характер. Обе рабочие партии стремились к социализму; обе хотели прийти к социализму постепенно, в результате реформ капиталистического общества. Оба рабочих движения по своей природе были профсоюзными движениями. Для рабочего класса германской империи марксизм был всего лишь орнаментом. Марксистами являлись небольшие группы образованных людей.

Антагонизм между группами марксистских философов и организациями рабочих в социал-демократической партии и в связанных с ней профсоюзах приобрел решающее значение, как только партия столкнулась с новыми проблемами. Искусственный компромисс между марксизмом и профсоюзным интервенционизмом развалился, когда конфликт между доктриной и политикой перешел в ту область, которая прежде не имела практического значения. Война стала проверкой для декларируемого партийного интернационализма, а события послевоенного периода — для ее демократических принципов и программы обобществления.

3. Немецкие рабочие и немецкое государство

Для понимания роли социал-демократического рабочего движения в имперской Германии, не обойтись без четкого понимания основных черт профсоюзного движения и его методов. Обычно к проблеме подходят с точки зрения права рабочих на объединение. Но дело совсем не в этом. Никакое либеральное правительство никогда и никому не отказывало в праве на создание союзов и объединений. Более того, не имеет значения, дает ли закон рабочим и служащим право на расторжение трудового договора ad libitum[83]. Потому что даже если закон обязывает рабочих возместить предпринимателю наносимый увольнением ущерб, практического значения претензии работодателя не имеют.

Главным методом, используемым профсоюзами для достижения своих целей (более благоприятных условий труда), является забастовка. На данном этапе нашего исследования нет необходимости обсуждать вопрос, могут ли профсоюзы достичь устойчивого и длительного превышения ставок заработной платы для всех рабочих над уровнем, который бы установился на нестесненном рынке; достаточно отметить тот факт, что экономическая теория — теория классической школы, включая марксистское крыло, и современная, включая ее социалистическое крыло, — отвечают на этот вопрос категорическим отрицанием[11]. Здесь нас интересует лишь вопрос о том, какое оружие используют профсоюзы против работодателей. Главное в том, что все переговоры о заключении коллективных договоров идут под угрозой прекращения работы. Профсоюзные деятели доказывают, что желтые профсоюзы, т.е. профсоюзы компаний, — это фикция, потому что отказываются от забастовок. Если бы профсоюзы не угрожали забастовками, ведущиеся ими коллективные переговоры достигали бы не большего, чем личные переговоры каждого рабочего с администрацией. Но забастовка не достигнет цели, если часть рабочих к ней не присоединится либо компании наймут штрейкбрехеров. Профсоюзы используют угрозы и насилие против всех, кто пытается противиться забастовщикам. Они прибегают к насилию против личности и собственности штрейкбрехеров и предпринимателей или управляющих, которые пытаются их использовать. В XIX в. рабочие всех стран добились этой привилегии не столько благодаря изменениям законодательства, сколько в силу попустительства судов и полиции. Общественное мнение поддерживало притязания профсоюзов. Оно одобряло стачки и клеймило штрейкбрехеров как предателей и негодяев, одобряло акты насилия профсоюзов в отношении противящихся их требованиям предпринимателей и штрейкбрехеров и решительно осуждало действия властей, пытавшихся защитить последних. Человек, пытавшийся противиться профсоюзу, оказывался практически вне закона, и государство не могло его защитить. Утвердилось прочное убеждение, что профсоюзы имеют полное право прибегать к принуждению и насилию.

Такое невмешательство государства меньше бросалось в глаза в англосаксонских странах, где обычай всегда предоставлял больший простор для выражения личного недовольства, чем в Пруссии и в других частях Германии, где всемогущая полиция привыкла вмешиваться во все сферы жизни. Горе любому, кого в королевстве Гогенцоллернов находили виновным в малейшем нарушении одного из бесчисленных декретов и «verboten!»[84]. Полиция вмешивалась незамедлительно, и суд тут же выносил драконовский приговор. Лишь к трем видам правонарушений отношение было снисходительным. Дуэли были запрещены законом, но при этом на практике они были фак­тически разрешены офицерам, студентам университетов и дру­гим представителям этого социального слоя. Кроме того, полиция сквозь пальцы смотрела на буйства и безобразия, сопровождавшие традиционные пирушки студенческих клубов. Однако значительно важнее было невмешательство государства, когда закон нарушали забастовщики. К насилию со стороны бастующих власти были в определенных пределах терпимы.

Насилие, по своей природе, стремится к выходу за пределы, в рамках которых к нему относятся терпимо и считают легитимным. Даже при наилучшей дисциплине полицейский может нанести удар более сильный, чем требуют обстоятельства, а тюремные надсмотрщики — жестоко обращаться с заключенными. Только совершенно оторванные от реальности педанты способны впасть в иллюзию, что можно заставить солдат в пылу сражения всегда соблюдать правила ведения войны. Даже если бы область терпимого насилия со стороны профсоюзов была очерчена намного строже, все равно имели бы место действия, выходящие за отведенные рамки. Попытки установить границы этих особых привилегий постоянно порождали конфликты между силами правопорядка и забастовщиками. А поскольку властям время от времени все-таки приходилось вмешиваться, иногда даже с применением оружия, возникла иллюзия, что правительство действует в интересах работодателей. По этой причине от внимания публики ускользнул тот факт, что личная и имущественная безопасность работодателей и штрейкбрехеров в значительной степени отданы на милость забастовщиков. В условиях забастовки противники профсоюза оказывались в известных пределах беззащитными. Таким образом, профсоюзы, по существу, превратились в государственное ведомство, уполномоченное на применение насилия для достижения своих целей, как позднее было с бандами погромщиков в царской России и с отрядами штурмовиков в нацистской Германии.

Привилегии, дарованные правительством Германии профсою­зам, оказали огромное влияние на судьбу страны. Успеш­ные забастовки стали возможны, начиная с 1870-х годов. Правда, в Пруссии забастовки случались и прежде. Но в то время условия были иными. Тогда предпринимателям трудно было найти штрейкбрехеров, поскольку производства размещались в небольших городах, а неразвитость транспорта, законы, ограничивавшие свободу передвижения внутри страны, и недостаток информации о состоянии рынка труда в других районах препятствовали привлечению рабочих из отдаленных мест. Когда обстоятельства изменились, успех забастовкам могло принести только применение угроз и насилия.

Имперское правительство никогда всерьез не собиралось отказываться от политики покровительства по отношению к профсоюзам. В 1899 г., делая вид, что уступает требованиям работодателей и не охваченных профсоюзами рабочих, правительство внесло в рейхстаг законопроект о защите тех, кто не участвует в забастовке. Это был просто обман. Желающие работать оказывались беззащитными не из-за пробелов или несовершенства уголовного кодекса, а вследствие сознательного неисполнения соответствующих законов полицией и другими властными структурами. Ни законы, ни приговоры судов не имели в этом вопросе никакого реального значения. Поскольку полиция не вмешивалась, а прокуроры не возбуждали дел по факту нарушения законов, у судов не было возможности принять решение. В суд дела попадали только в тех случаях, когда забастовщики выходили из границ, установленных полицией. И правительство не собиралось менять это положение дел. У него явно не было желания добиваться от парламента принятия этого закона, и парламент его отверг. Действуй правительство серьезно и решительно, парламент отнесся бы к законопроекту иначе. Правительство Германии прекрасно знало, как сделать рейхстаг покладистым.

Самым поразительным фактом современной немецкой истории было то, что имперское правительство фактически вошло в союз и политическое сотрудничество со всеми группами, враждебными капитализму, свободе торговли и нестесненной рыночной экономике. Воинственные Гогенцоллерны для борьбы с «буржуазным» либерализмом и «плутократическим» парламентаризмом вступили в союз с рабочим движением, крестьянством и мелким бизнесом. Целью была замена того, что они называли системой несправедливой эксплуатации, системой государственного регулирования экономики, а в дальнейшем всесторонним национальным планированием.

Идеологические и теоретические основы этой системы были заложены катедер-социалистами, т.е. группой профессоров, монополизировавших факультеты общественных наук в немецких университетах. Эти люди, придерживавшиеся практически тех же принципов, что и позднее британские фабианцы и американские институционалисты[85], действовали, по сути дела, как «мозговой трест» правительства. Саму систему ее сторонники называли Sozialpolitik или das soziale Königtum der Hohenzollern[86]. Ни одно из выражений не удается перевести дословно. Возможно, лучше всего их перевести как Новый курс[87], потому как основные черты — трудовое законодательство, социальное страхование, стремление поднять цены на продукцию сельского хозяйства, поддержка кооперативов, симпатии к профсоюзному движению, высокие налоги для корпораций — соответствуют американской политике, начатой в 1933 г.[12]

Первые мероприятия новой политики начали осуществляться с конца 1870-х годов, а 17 ноября 1881 г. правительство торжественно сообщило об этом стране. Бисмарк стремился перещеголять социал-демократов в заботе об интересах трудящихся. Старомодные аристократические наклонности подтолк­­­нули его к безнадежной борьбе против вождей социал-демокра­­тов. Преемники Бисмарка приняли законы против социалистов, но продолжали неуклонно проводить в жизнь их Sozialpolitik. Уже в 1889 г. Сидни Вебб мог сказать о британской политике: «Теперь можно вполне определенно утверждать, что философия современного социализма заключается в осознанном и четком проведении принципов организации общества, которые уже в значительной степени приняты на бессознательном уровне. Экономическая история нашего столетия представляет собой летопись почти непрерывного продвижения к социализму»[13]. Однако в те годы немецкая Sozialpolitik была далеко впереди тогдашнего британского реформизма.

Немецкие катедер-социалисты гордились социальным прогрессом своей страны. Они похвалялись тем, что Германия держит первенство в прорабочей политике. От их внимания ускользнуло то обстоятельство, что Германии удалось затмить Великобританию в вопросах социального законодательства и в развитии профсоюзного движения только потому, что ее протекционисткие тарифы и картели подняли внутренние цены выше мирового уровня, тогда как Англия все еще придерживалась политики свободы торговли. Реальная заработная плата в Германии росла не быстрее, чем производительность труда. Не правительственная Sozialpolitik и не профсоюзная деятельность, а развитие капиталистических предприятий обеспечили повышение общего уровня жизни. В том, что предприниматели совершенствовали методы производства и насыщали рынок все более качественными товарами нет ни малейшей заслуги правительства или профсоюзов. Немецкий рабочий мог потреблять больше, чем его дед и отец, потому что благодаря новым методам производства его труд стал более эффективным и создавал больше более качественных товаров. Но в глазах профессоров сокращение смертности и рост потребления на душу населения были доказательством превосходства системы Гогенцоллернов. Они приписывали рост экспорта тому, что Германия стала одной из наиболее могущественных держав, и ее имперские сухопутные и военно-морские силы приводят в трепет все другие народы. В общественном мнении засело убеждение, что не будь государственного вмешательства, положение рабочих было бы не лучше, чем 50 или 100 лет назад.

Рабочие, разумеется, предпочитали считать, что правительство действует слишком медленно, и что его прорабочая политика могла бы проводиться энергичнее. В каждой новой мере правительства они видели лишь стимул требовать еще больше. Причем, критикуя правительство за медлительность, они не порицали и действия социал-демократической фракции в рейхстаге, которая голосовала против всех выдвинутых правительством и поддерживаемых «буржуазными» парламентариями законопроектов. Рабочие были согласны и с социал-демократами, которые каждый новый акт прорабочей политики называли открытым обманом трудящихся буржуазией, и с назначенными правительством профессорами, которые те же самые действия правительства восхваляли как самое благотворное достижение немецкой культуры. Рабочие были в восторге от непрерывного роста уровня жизни, который они ставили в заслугу не капитализму, а деятельности профсоюзов и правительства. Они не пытались бунтовать. Им нравилась революционная фразеология социал-демократов, потому что она пугала капиталистов. Но при этом их восхищала слава и блеск рейха. Рабочие были лояльными гражданами рейха, лояльной оппозицией Его Величества.

Преданность была настолько твердой и непоколебимой, что даже выдержала испытание законами против социал-демокра­тов. Эти законы были лишь звеном в длинной цепи грубых промахов, совершенных Бисмарком во внутренней политике. Подобно Меттерниху, Бисмарк был совершенно убежден, что полиция в состоянии справиться с любыми идеями. Результаты оказались обратными ожидаемым. Социал-демократы вышли из этих испытаний не менее воодушевленными, чем в 1870-х партия Центра и католическая церковь из большой антикатолической кампании Kulturkampf[88]. За 12 лет действия законов против социалистов (1878—1890) число голосов, отдаваемых за социалистов, значительно выросло. Законы повредили только тем социалистам, которые принимали активное участие в политике. Они никак не затронули профсоюзы и всех тех, кто голосовал за социалистов. Именно в эти годы прорабочая политика правительства зашла особенно далеко; правительство стремилось превзойти социалистов. Государство теребило вождей партии, но для рабочих это не было причиной плохо относиться к государству[14]. В период дейст­вия законов против социалистов члены партии регулярно получали ввозимые контрабандой из Швейцарии газеты и брошюры и читали выступления депутатов-социалистов в рейхстаге. Такой социал-демократ был верным «революционером» и — немного критическим и рассудительным — монархистом. Как Маркс, так и кайзер ошибались, предполагая, что эти спокойные граждане жаждали крови правителей. Зато прав оказался Лассаль, предрекавший будущее сотрудничество государства Гогенцоллернов и социалистически настроенных пролетариев.

Безоговорочная верность пролетариев сделала армию послушным инструментом руководства. Либерализм пошатнул основания прусского абсолютизма. В дни его верховенства король и его помощники не могли целиком положиться на армию; они знали, что ее нельзя использовать против внутреннего врага или для неприкрыто агрессивной войны. Социализм и интервенционизм, кайзеровский Новый курс восстановили преданность вооруженных сил; теперь их можно было использовать для решения любых задач. Это прекрасно понимали государственные деятели и профессора, ответственные за новое направление политики. Именно для достижения этой цели они поддерживали переход к Sozialpolitik и требовали ее усиления. Армейские офицеры знали, что могут полностью положиться на ставших солдатами членов социал-демократической партии. Таким образом, офицеры не согласились с презрительным отношением кайзера к социал-демократам, так же как еще раньше они не одобрили меры Бисмарка против них (и против католиков). Они терпеть не могли дерзких выступлений социалистических депутатов в парламенте, но доверяли социал-демократам-солдатам. Они и сами не меньше любого рабочего ненавидели богатых предпринимателей. В период антисоциалистической компании в 1889 г. это открыто признал их лирический рупор Детлев фон Лилиенкрон[15]. Юнкеров и офицеров втянула в союз с трудовым народом смертельная ненависть, цементирующая самые прочные союзы. Когда социал-демократы маршировали по проспектам, офицеры — совершенно открыто — с улыбкой комментировали проход демонстраций: «Мы сами научили этих парней ходить строем; когда придет день мобилизации, они под нашим руководством выполнят любые задачи». Последующие события показали обоснованность этих расчетов.

3 августа 1914 г. рейхсканцлер Бетман-Холльвег собрал у себя руководителей всех парламентских партий. Товарищ Шейдеманн сообщает: «Канцлер пожал руку каждому из нас. Мне казалось, что он пожал мою руку как-то особенно твердо и долго, и когда он затем спросил: “Как ваши дела, г-н Шейдеманн?”, я чувствовал, что он подразумевает: “Ладно, надеюсь, теперь наши традиционные пререкания на время закончены”»[16]. Так оцени­вал ситуацию вождь великой партии после полувекового противостояния властям. Не историческая борьба классово сознательного пролетариата против эксплуататоров и жаждущих войны империалистов, как принято было говорить на партийных митингах, а всего лишь пререкания, которые можно прекратить дружеским рукопожатием.

4. Положение социал-демократов в кастовой системе Германии

Капитализм улучшил социально-экономическое положение наемных работников. Число занятых в немецкой промышленности с каждым годом росло. И одновременно с этим повышался уровень жизни и доходов трудящихся. Рабочие были более или менее довольны. Разумеется, они завидовали богатст­ву тех, кто принадлежал к верхушке среднего класса (но не князей и аристократов), и мечтали получать больше. Но, вспоминая о том, как жили их родители, и каково им самим приходилось в детстве, им ничего не оставалось делать, как признать, что жизнь не столь уж плоха. Германия процветала, и трудящиеся участвовали в этом процветании.

В Германии еще оставалось много нищеты. Да и вряд ли могло быть иначе в стране, где общественное мнение, правительство и почти все политические партии главным своим делом считали создание всяческих препятствий на пути капитализма. Уровень жизни был слишком низок в восточных сельскохозяйственных районах, в угледобывающих районах и в некоторых отраслях промышленности, которые не сумели приспособиться к новым условиям. Однако рабочих других отраслей судьба их менее удачливых собратьев по классу ничуть не тревожила. Концепция классовой солидарности была одним из марксистских мифов.

Но было одно, что досаждало самым благополучным рабочим именно потому, что они были благополучны. Будучи наемными работниками, они не занимали никакого определенного положения в немецком обществе. В традиционной кастовой системе для них не было места. От них воротили носы мелкие буржуа, лавочники, ремесленники и многочисленный класс низших государственных и муниципальных служащих. Доходы этих мещан были не выше, чем у рабочих; их работа зачастую была более тяжелой, чем у среднего рабочего, но они были заносчивы и самодовольны, и к рабочим относились с презрением. Играть с рабочими в одних кегельбанах, позволить им танцевать с нашими дочерьми, дружить? К этому лавочники были не готовы. И самое скверное, бюргеры не принимали рабочих в ветеранские союзы[17]. По воскресеньям и в дни государственных праздников ветераны, нарядившись в строгие черные сюртуки, с черными галстуками и в шелковых высоких котелках, строго соблюдая строй и чеканя шаг, торжественно маршировали по главным улицам городов. Рабочих очень уязвляло, что они не могли в этом участвовать. Они испытывали стыд и унижение.

Социал-демократические организации нашли отличное средство от этих обид. Благодаря социал-демократам у рабочих появились свои кегельбаны, свои дансинги и загородные пикники. Классово сознательные пролетарии создавали клубы любителей канареек, филателистов, шахматистов, любителей эсперанто и т.п. У рабочих были свои атлетические клубы, и они проводили свои чемпионаты. У пролетариев были свои парады, со своими духовыми оркестрами и знаменами. Было несметное число всяких комитетов и конференций; были председатели и их заместители, почетные секретари и почетные казначеи, члены комитетов, профсоюзные уполномоченные, инспекторы и другие партийные функционеры. У рабочих исчезло чувство неполноценности и одиночества. Они перестали быть пасынками общества, заняв свое место в большом сообществе; они стали важными господами, обремененными чувством долга и ответственности. А их официальные представители, очкастые ученые с академическими степенями, убедили их, что они не хуже, а лучше мелких буржуа, поскольку мелкая буржуазия как класс была обречена на исчезновение.

Главным достижением социал-демократов было не распространение в рабочих массах революционного классового самосознания, а, напротив, примирение их с немецкой кастовой системой. Рабочие получили свой статус в сложившейся клановой системе немецкого общества; они сами стали одной из каст, со всем соответствующим фанатизмом и предрассудками. Продолжая бороться за рост заработной платы, сокращение рабочего дня и понижение цен на крупы, они были не менее лояльными гражданами, чем члены других групп давления — крестьяне и ремесленники.

Одним из парадоксов императорской Германии было то, что социал-демократические рабочие имели обыкновение быть дерзкими в публичных выступлениях, но в глубине души хранили полнейшую лояльность, тогда как верхушка среднего класса, а также врачи, юристы и др., публично заявлявшие о пламенной преданности королю и отечеству, были недовольны. Одной из главных причин их озабоченности было отношение к армии.

Марксистские легенды исказили все стороны немецкой жизни, в том числе и эту. Буржуазия, твердили они, склонилась перед военщиной ради чинов и почестей. Это верно, не иметь офицерского чина и не числиться в резерве было серьезным пятном на репутации мужчины, принадлежавшего к верхушке среднего класса. Отсутствие офицерского чина серьезно подрывало карьерные и деловые перспективы государственных служащих, врачей и юристов, предпринимателей и менеджеров. Но в жизни отставных офицеров были свои немалые сложности. И дело не в том, что офицер резерва не имел права принадлежать к какой бы то ни было оппозиционной партии. Судьи и государственные служащие в любом случае принадлежали к проправительственным партиям — в противном случае их никогда не назначили бы на эти должности. Предприниматели и менеджеры, просто в силу особенностей интервенционистской системы, должны были оставаться вне политики или присоединиться к одной из проправительственных партий. Но были и другие сложности.

В силу усвоенных предрассудков юнкерства армия требовала, чтобы в частной и деловой жизни офицеры резерва строго соблюдали кодекс джентльменского поведения. Если отставник был предпринимателем или менеджером, ему было неприлично что бы то ни было делать своими руками на производстве, даже для демонстрации того, как нужно делать. Сын предприни­мателя, поработавший короткое время механиком, чтобы позна­комиться с производством изнутри, уже не мог стать офицером. Для владельца большого магазина было недопустимо лично обслужить клиента. Лейтенант резерва, являвшийся всемирно известным архитектором, получил выговор от своего полковника, когда, осуществляя надзор за оформлением приемной в здании муниципалитета большого города, он снял сюртук и собственноручно повесил на стену полотно старого мастера. Кто-то был уязвлен тем, что ему отказали в принадлежности к офицерству, а некоторые офицеры яростно ненавидели старших по званию. Короче говоря, люди недворянского происхождения получали мало радости от статуса офицера запаса прусской армии.

Нижним классам, конечно, было ничего неизвестно об этих переживаниях офицеров запаса. Они видели только оскорбительное высокомерие, которым эти люди с лихвой компенсировали собственное чувство неполноценности. Но при этом они видели и то, что офицеры — в том числе унтер-офицеры — охотно изнуряли так называемых «одногодичников», т.е. выпускников средних школ, служивших всего один год. Они приходили в восторг, когда офицеры обращались по имени к сыновьям их боссов и орали, что в армии ни образование, ни богатство, ни большой бизнес отца не имеют никакого значения.

Общественная жизнь верхушки среднего класса была отравлена нескончаемыми трениями между притязаниями офицеров дворянского и буржуазного происхождения. Но гражданские не имели шансов на успех. В борьбе за переустройство Германии они потерпели поражение.

5. Социал-демократы и война

Маркс не был пацифистом. Он был революционером. Он презирал войны императоров и королей, но зато трудился ради большой гражданской войны, в которой объединенные пролетарии всего мира дадут бой эксплуататорам. Подобно всем остальным утопистам того же пошиба, он был убежден, что эта война будет последней. Когда пролетарии победят и укрепят свою власть, никто не сможет отнять плоды их победы. В этой последней войне Энгельс собирался выступить в роли главнокомандующего. Он изучал стратегию, чтобы быть на высоте задач, когда настанет их день.

Эта идея взаимопомощи пролетариев всех стран в последней битве за освобождение привела к созданию в 1864 г. Первого международного союза рабочих[89]. Этот союз был не более чем круглым столом доктринеров. Он так и остался вне поля практической политики. Его исчезновение привлекло столь же мало внимания, как и его существование. В 1870 г. двое из пяти социал-демократов — членов парламента Северной Германии, Бебель и Либкнехт, выступили против войны с Францией. По замечанию французского социалиста Эрве, это было «личным жестом, не имевшим никаких последствий и не встретившим никакого ответа». Два народа, немцы и французы, говорит Эрве, «сражались с воодушевлением. Парижские интернационалисты были самыми фанатичными сторонниками войны не на живот, а на смерть... Франко-немецкая война выявила моральный крах Интернационала...»[18]

Созданный в 1889 г. в Париже Второй Интернационал появился на свет в результате одного из бесчисленных международных конгрессов, проводившихся в этом городе по случаю всемирной выставки. За 25 лет, прошедших после создания Первого интернационала, идея великой всемирной революции значительно поблекла. Новая организация не могла ставить перед собой задачу координации пролетарских армий разных стран. Нужно было найти иную цель, и это оказалось непросто. Во внутренней политике европейских стран важную роль обрели лейбористские партии. Они занимались несметным количеством проблем интервенционизма и экономического национализма и не собирались ставить свою политическую тактику под контроль иностранцев. По множеству серьезных вопросов ин­тересы пролетариев разных стран порождали неразрешимые конфликты. И не всегда удавалось избежать обсуждения этих досадных вопросов. Приходилось спорить даже об иммиграционных барьерах; результатом стало непримиримое расхождение во взглядах и скандальное разоблачение марксистской догмы о нерушимой солидарности интересов пролетариата всего мира. Марксистским мудрецам пришлось немало потрудиться, чтобы замазать появившиеся трещины.

Один нейтральный и безобидный вопрос для обсуждения на заседаниях Интернационала все-таки нашелся — вопрос о мире. Но в ходе обсуждения быстро выявилась поверхностность марксистских лозунгов. На Парижском конгрессе Фридрих Энгельс заявил, что пролетарии должны любой ценой предотвращать войны, пока сами не захватят власть в важнейших странах[19]. Интернационал обсуждал разные меры в свете этого принципа: всеобщая забастовка, общий отказ от призыва на военную службу, саботаж на железных дорогах и т.п. Но было невозможно избежать обсуждения проблемы, действительно ли рабочие заинтересованы в подрыве обороноспособности своей страны. У рабочего нет родины, говорят марксисты; ему нечего терять, кроме своих цепей. Прекрасно! Но разве немецкому рабочему так уж безразлична перспектива замены своих немецких цепей на русские? Следует ли французскому рабочему позволить республике стать жертвой прусского милитаризма? Третья республика, говорят немецкие социал-демо­­краты, — всего лишь плутодемократия и фальшивая республика; французским пролетариям не пристало воевать за нее. Но это рассуждение не избавило французов от предубежденности против Гогенцоллернов. Немцы нападали на то, что они называли французским упрямством и мелкобуржуазными сантиментами, однако сами решительно подтвердили, что социал-демократы при любых условиях будут защищать Германию в войне с Россией. Даже Бебель похвалялся тем, что в случае войны с Россией он сам, уже немолодой человек, возьмет в руки ружье[20]. В статье для альманаха французской рабочей партии за 1892 г. Энгельс провозгласил: «Если Французская республика придет на помощь Царю и Самодержцу всея Руси, немецким социал-демократам будет досадно воевать против нее, но они тем не менее пойдут на это»[21].

Выраженное Энгельсом требование к Франции полностью совпадало с наивными притязаниями немецких националистов. Они также считали, что Франция должна придерживаться политики дипломатической изоляции и либо сохранить нейтралитет в войне между Тройственным союзом и Россией, либо остаться без союзников в войне против Германии.

В работе Второго Интернационала поражает количество фальши и обмана. Еще поразительнее то, что публика верила в чрезвычайную важность этих многословных дискуссий и резолюций и с напряженным вниманием следила за их ходом. Это можно объяснить только симпатиями общественного мнения к марксизму и социализму. Всякому беспристрастному человеку сразу открывалось, что все это пустая болтовня. Риторика рабочих конгрессов значила ничуть не больше, чем тосты, которыми обменивались монархи на торжественных приемах. При личных встречах царь и кайзер тоже всегда говорили о связывающей их традиции взаимной дружбы и товарищества и заверяли друг друга, в стремлении к миру.

Главенствующее положение во Втором интернационале занимала социал-демократическая партия Германии. Это была самая большая и лучше всех организованная социалистическая партия. Поэтому конгрессы были точным воспроизведением ситуации в немецкой партии. Делегатами были марксисты, а их речи были нашпигованы цитатами из Маркса. Но представляли они лейбористские, профсоюзные партии, для которых интернационализм был пустым звуком. Они выигрывали от политики экономического национализма. Немецкие рабочие были настроены не только против России, но и против Франции и Великобритании, ведущих капиталистических стран Запада. Подобно всем немцам они были убеждены, что у Германии есть право претендовать на британские и французские колонии. Для них поражение было единственной ошибкой политики Германии в Марокко[22]. Они критиковали руководство армии и флота, но при этом их единственной заботой была готовность вооруженных сил к войне. Для них, как и для всех других немцев, меч был главным инструментом внешней политики. И еще, они были уверены, что Великобритания и Франция завидуют процветанию Германии и готовят агрессию против нее.

Игнорирование милитаристских настроений в среде широких масс немецкого народа было серьезной ошибкой. С другой стороны, слишком много внимания уделялось сочинениям ряда социалистов, которые, подобно Шиппелю, Гильдебранду и другим заявляли, что социал-демократам следует открыто поддержать агрессивную политику кайзера. В конце концов, социал-демократы были оппозиционной партией, и им не пристало голосовать за правительство. Впрочем, их примиренческая политика способствовала усилению националистического курса во внешней политике.

Правительство было абсолютно уверенно, что в случае войны получит полную поддержку рабочих-социал-демократов. Не было такой уверенности относительно позиции нескольких ортодоксальных марксистов, но руководители страны отлично знали, что массу рядовых членов партии и этих доктринеров разделяет широкая пропасть, и что большинство членов партии не станет препятствовать мерам против марксистских экстремис­тов. Поэтому было решено, что с началом войны придется отправить нескольких вождей партии за решетку, но позднее стало понятно, что можно обойтись и без этого. Исполнительный комитет партии, как всегда плохо информированный, даже не догадывался о том, что власти изменили решение и что можно ничего не бояться. Поэтому 3 августа 1914 г. председатель партии Эберт и казначей Браун, прихватив партийную кассу, сбежали в Швейцарию[23].

Утверждение, что, проголосовав за ассигнования на войну, вожди социалистов предали массы, абсурдно. Массы единодушно поддержали кайзера и войну. Даже те редкие члены парламента и журналисты, которые придерживались иного мнения, обязаны были подчиниться воле большинства. В этой войне за господство и чужие территории солдаты-социал-демократы отличались особым энтузиазмом на поле боя.

Позднее, разумеется, ситуация переменилась. Надежды на победу не оправдались. Миллионы немцев пали в атаках на вражеские окопы. Дети и женщины голодали. Тогда даже члены профсоюзов открыли для себя, что ошибались, полагая, что война — отличный способ повысить уровень жизни. Народ созрел для пропаганды радикализма. Но радикалы не были проповедниками мира; они мечтали превратить войну с внешним врагом в классовую, гражданскую войну.

[1] Избранных в 1912 г., когда в императорском рейхе состоялись последние выборы.

[2] См. библиографию работ Михельса в: Studi in Memoria di Roberto Michels, “Annali della Facoltá di Giurisprudenza delle R. Universitá di Perugia” (Padova, 1937), Vol. XLIX.

[3] Andler, Le Socialisme impérialiste dans l’Allemagne contemporaine, Dossier d’une polémique avec Jean Jauré (1912—13) (Paris, 1918).

[4] «Манифест Коммунистической партии», конец второго раздела. В предисловии к новому изданию Манифеста, 24 июня 1872 г., Маркс и Энгельс заявляют, что в силу изменившихся обстоятельств «теперь мы не делаем упор на революционных действиях, которые предлагались в конце второго раздела».

[5] Маркс К. К критике политической экономии//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 13. С. 7.

[6] Marx, Das Kapital (7th ed. Hamburg, 1914), I, 728.

[7] Маркс К. К критике политической экономии//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 13. С. 7.

[8] Маркс К. Заработная плата, цена и прибыль//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 16. С. 154—155.

[9] Маркс К. Капитал. Т. I//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 773.

[10] Маркс К. К критике политической экономии//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 13. С. 7., p. xi.

[11] См. выше, с. (pp. 64—65).

[12] Элмер Робертс предложил использовать термин «монархический социализм». См.: Elmer Roberts, Monarchical Socialism in Germany (New York, 1913).

[13] Сидни Вебб в Fabian Essays in Socialism (American ed. New York, 1891), p. 4.

[14] В счастливые 1880-е годы было принято говорить о «преследованиях». Но по сравнению с тем, как впоследствии поступали с оппонентами большевики и нацисты, эти преследования были мелкими неприятностями.

[15] См. его письмо от 17 сентября, 1889, опубликованное в Deut­sche Rundschau, XXI (Berlin, 1910).

[16] Scheidemann, Der Zusammenbruch (Berlin, 1921), p. 9.

[17] Официально эти клубы именовались Воинскими союзами (Krieger­vereine). Туда принимали тех, кто отслужил в вооруженных силах рейха.

[18] Hervé, L’Internationalisme (Paris, 1910), pp. 129 ff.

[19] Kautsky, Sozialisten und Krieg (Prague, 1937), p. 300.

[20] Kautsky, op. cit., p. 307.

[21] Idem, p. 352.

[22] Andler, op. cit., p. 107.

[23] Ziekursch, op. cit., III, 385.

Theme by Danetsoft and Danang Probo Sayekti inspired by Maksimer