1. Прусская армия в новой Германской империи
Поздним вечером 1 сентября 1870 г. король Вильгельм I, окруженный пышной свитой из князей и генералов, смотрел с холма, расположенного к югу от реки Маас, на разворачивающуюся битву, когда курьер доставил донесение с сообщением, что капитуляция Наполеона III и всей его армии неминуема. Тут Мольтке повернулся к графу Фалькенбергу, который, как и он, был членом парламента Северной Германии, и произнес: «Отлично, коллега, случившееся сегодня надолго решает нашу военную проблему»[32]. А Бисмарк, обменявшись рукопожатием с наследником Вюртембергского трона, самым влиятельным из немецких князей, сказал ему: «Этот день защитит и укрепит немецких князей и принципы консерватизма»[1]. Это первое, что пришло в голову двум наиболее могущественным государственным деятелям Пруссии в час великой победы. Они торжествовали, потому что победили либерализм. Их не волновали лозунги официальной пропаганды: «разгром потомственного врага», «защита государственных границ», «историческая миссия дома Гогенцоллернов и Пруссии», «объединение Германии», «Германия превыше всего». Князья победили свой народ; только это было для них важно.
В новом Германском рейхе полный контроль над прусской армией принадлежал императору, но не как императору, а как королю Пруссии. По особым соглашениям с Пруссией — не с рейхом — вооруженные силы 23 из 24 объединившихся государств были включены в прусскую армию. Только король Баварии сохранил некоторый контроль над своей армией в мирное время, но в случае войны она также переходила в полное подчинение императора. Законы о призыве и продолжительности военной службы подлежали утверждению рейхстага; более того, его согласие требовалось для выделения денег на содержание армии. Но парламент не имел никакого влияния в собственно военных делах. Армия была армией короля Пруссии, а не народа или парламента. Император и король был верховным главнокомандующим. Начальник генерального штаба был первым помощником кайзера в проведении операций. Армия не подчинялась гражданскому правительству, а стояла над ним. Каждый командир имел право и обязанность вмешаться, если считал работу гражданской администрации неудовлетворительной. В своих действиях он отчитывался только перед императором. Однажды, в 1913 г., такое вмешательство военных, случившееся в Цаберне[33], привело к ожесточенным дебатам в парламенте; но случившееся было вне юрисдикции парламента и армия одержала верх.
Надежность армии была безусловной. Никто не сомневался, что все части могут быть использованы для подавления мятежей и революций. Даже предположение о том, что воинская часть может отказаться от выполнения приказа, или что резервист, призванный на действительную службу, вдруг не явится на призывной пункт, было бы сочтено абсурдным. Немецкий народ изменился поразительным образом. Позднее мы обсудим существо и причину этой важной перемены. Главная политическая проблема 1850-х — начала 1860-х годов была решена. Все немецкие солдаты теперь были безоговорочно преданы верховному главнокомандующему. Армия стала надежным инструментом, которому кайзер мог доверять. Тактичным людям хватало здравого смысла не говорить открыто, что эта армия при случае выступит против внутреннего врага. Но Вильгельму II подобная сдержанность была чужда. Он прямо говорил рекрутам, что их долг — по приказу стрелять в своих отцов, матерей, братьев или сестер. Либеральная пресса выступала с критикой подобных заявлений, но либералы не имели влияния. Преданность солдат была беспредельной; она больше не зависела от продолжительности военной службы. В 1892 г. армия сама предложила сократить срок службы в пехоте до двух лет. При обсуждении законопроекта в парламенте и в прессе никто даже не упоминал о политической благонадежности солдат. Каждый знал, что теперь армия, вне всякой связи с продолжительностью службы, стоит «вне партий и вне политики», т.е. является послушным и надежным инструментом в руках императора.
Между правительством и рейхстагом шли постоянные распри по военным вопросам. Но соображения о полезности армии для поддержания почти незамаскированного имперского деспотизма были здесь совершенно ни при чем. Армия была настолько сильна и надежна, что любая попытка мятежа была бы подавлена в считанные часы. Никто в рейхе и не мечтал о революции; дух мятежа и сопротивления угас. Когда не было трудностей со средствами, рейхстаг был готов одобрить любые предложенные правительством ассигнования на армию. В конечном итоге армия и флот всегда получали то, о чем просил генеральный штаб. Рост вооруженных сил сдерживался не столько финансовыми соображениями, сколько нехваткой людей, которых генералы считали пригодными для офицерских должностей. С увеличением армии перестало хватать дворян для заполнения офицерских должностей. Постепенно росло число офицеров простого происхождения. Но генералы настаивали, чтобы офицерский корпус пополнялся только отпрысками «добропорядочных и зажиточных семей». Число такого рода кандидатов было ограничено. Большинство выходцев из семей верхнего среднего класса предпочитало другие карьеры. Они не рвались стать профессиональными офицерами и терпеть презрительное отношение сослуживцев-аристократов.
Рейхстаг и либеральная пресса время от времени критиковали военную политику правительства также с узкоспециальных позиций. Генеральный штаб всячески противился такому вмешательству гражданских. Генералы настаивали на том, что только военные могут судить о проблемах вооруженных сил. Для них даже Ганс Дельбрюк, видный военный историк и автор отличных работ по вопросам стратегии, был дилетантом. Отставных офицеров, сотрудничавших с оппозиционной прессой, обвиняли в партийной предвзятости. Наконец, общественное мнение признало претензии генерального штаба на непогрешимость, и критики смолкли. События Первой мировой войны доказали, разумеется, что как раз критики разбирались в военных вопросах лучше, чем специалисты генерального штаба.
2. Немецкий милитаризм
Политическую систему новой Германской империи называют милитаризмом. Само по себе наличие сильной армии или флота не является отличительным признаком милитаризма, нужно, чтобы армия занимала главенствующее положение в политической структуре. Даже в мирное время армия доминирует в политической жизни. Подданные должны подчиняться правительству так же, как солдаты должны подчиняться своим командирам. В военном сообществе нет никакой свободы — только послушание и дисциплина[2]. Численность вооруженных сил сама по себе не является определяющим фактором. Некоторые страны Латинской Америки являются милитаристскими, хотя их армии невелики. С другой стороны, Франция и Великобритания в конце XIX в. не были милитаристскими государствами, хотя их сухопутные и морские силы были очень сильны.
Не следует путать милитаризм с деспотизмом, насаждаемым с помощью иностранной армии. Примерами такого рода деспотизма является правление Австрии в Италии, опиравшееся на австрийскую армию, составленную из неитальянцев, и царское правление в Польше, опиравшееся на русских солдат. Выше уже говорилось, что в 1850-х—1860-х годах аналогичная ситуация сложилась и в Пруссии. Но в Германской империи, возникшей на основе побед под Кёниггратцем и Седаном, положение было совсем иным. Империя не использовала иностранных солдат. Она держалась не на штыках, а на почти единодушном согласии подданных. Нация одобрила систему, а потому и солдаты были надежны. Люди согласились с верховенством «государства», потому что полагали, что такая система справедлива, целесообразна и полезна для них. Некоторые, разумеется, были против, но таких было мало и влияния они не имели[3].
Недостатком системы было монархическое руководство. Наследники Фридриха II не соответствовали уровню стоявших перед ними задач. Вильгельм I нашел в Бисмарке гениального канцлера. Бисмарк был отважным и хорошо образованным человеком, отличным оратором и превосходным стилистом. Он был умелым дипломатом и во всех отношениях превосходил большинство представителей немецкой аристократии. Но ему была свойственна ограниченность. Он был знаком с сельской жизнью, с примитивными методами хозяйствования прусских юнкеров, с патриархальными условиями восточных провинций Пруссии и с придворной жизнью Берлина и Санкт-Петербурга. В Париже он вращался при дворе Наполеона, но не был знаком с интеллектуальной жизнью Франции. Он мало знал о немецкой торговле и промышленности, об умонастроениях бизнесменов и специалистов. Он не сталкивался с людьми из научных, университетских и художественных кругов. Его политическим кредо была старомодная вассальная верность королю. В сентябре 1849 г.[34] он сказал жене: «Не хули короля; мы оба виноваты в этой ошибке. Даже когда он заблуждается и допускает промахи, мы должны отзываться о нем так же, как отзывались бы о своих родителях, потому что мы присягнули на верность и преданность ему и его дому». Такое отношение уместно для королевского мажордома, а не всемогущего премьер-министра великой империи. Бисмарк предвидел беды, которыми грозит народу личность Вильгельма II; у него была возможность изучить характер юного принца. Но, скованный своими понятиями верности и преданности, он ничего не мог сделать, чтобы предотвратить катастрофу.
Сегодня люди несправедливы к Вильгельму II. Да, он оказался не на высоте своих задач. Но он был не хуже большинства его современников. Не его вина, что монархический принцип наследования сделал его императором и королем, и что в качестве императора Германии и короля Пруссии ему пришлось быть самодержцем. Неудача постигла не человека, а систему. Будь Вильгельм II королем Великобритании, у него не было бы возможностей совершить все те серьезные промахи, которых он не смог избежать в качестве короля Пруссии. Пороки системы привели к тому, что лизоблюды, которых он назначал генералами и министрами, оказались некомпетентны. Можно сказать, что Бисмарку и Мольтке тоже не повезло в том, что они были придворными. Хотя молодость победоносного маршала прошла в армии, значительную часть жизни он провел в качестве спутника недомогавшего князя из королевской семьи, который уединенно жил и умер в Риме. У Вильгельма II было много человеческих слабостей, но народную популярность принесли ему как раз те черты, которые отталкивали людей благоразумных. Грубая невежественность в политических вопросах роднила его с большинством подданных, которые были столь же невежественными, и полностью разделяли его иллюзии и предрассудки.
В современном государстве наследственная монархия может удовлетворительно работать только в условиях парламентской демократии. Абсолютизм — а тем более замаскированный абсолютизм, прикрытый декоративной конституцией и бессильным парламентом, — требует от правителя качеств, которые не встречаются ни в одном смертном. Вильгельм II потерпел фиаско так же, как Николай II, а еще раньше Бурбоны. Абсолютизм не был отменен; он просто рухнул.
Самодержавие рухнуло не только из-за того, что монархам недоставало умственных способностей. В современном большом государстве самодержавное правление нагружает правителя таким количеством работы, справиться с которым не под силу ни одному человеку. В XVIII в. Фридрих Вильгельм I и Фридрих II еще могли заниматься управлением государством по несколько часов в день. У них оставалось достаточно времени для любимых дел и развлечений. Их наследники оказались не только менее одаренными, но и не столь прилежными людьми. После Фридриха Вильгельма II правили уже не сами короли, а их фавориты. Короля окружало множество дам и господ. Победивший в соперничестве и интригах получал ключевой пост в правительстве, пока его не вытеснял очередной лизоблюд.
Придворная камарилья заправляла и в армии. Фридрих Вильгельм I сам занимался организацией армии. Его преемник лично командовал войсками в важных кампаниях. Их наследники и здесь оказались не на высоте. Они были скверными организаторами и бездарными генералами. Начальник генерального штаба, номинально являвшийся всего лишь помощником короля, фактически стал главнокомандующим. Долгое время этого не замечали. Даже во время войны 1866 г. многие высокопоставленные генералы еще не знали, что приказы, которые им приходится выполнять, исходят не от короля, а от генерала фон Мольтке.
Своими военными успехами Фридрих II во многом был обязан тому факту, что австрийскими, французскими и русскими армиями, с которым он воевал, командовали не короли, а их генералы. Фридрих сконцентрировал в своих руках всю полноту военных, политических и экономических возможностей своего — сравнительно небольшого, конечно, — королевства. Военачальники противостоявших ему армий обладали весьма ограниченными полномочиями. Их положение было шатким из-за того, что служебные обязанности удерживали их вдалеке от двора и монарха. Пока они находились в армии, соперники плели придворные интриги. Фридрих бросался в отчаянные предприятия, исход которых был никому неведом. Но ему и не приходилось держать отчет ни перед кем, кроме себя самого. Противостоявшие ему генералы постоянно опасались впасть в немилость у государя. Стремясь разделить ответственность с другими, чтобы иметь оправдание в случае неудачи, они собирали подчиненных генералов на военный совет, чтобы впоследствии можно было прикрыться его решениями. Лучше всего они чувствовали себя, когда получали прямой приказ от монарха, который был подсказан ему либо военным советом, оценивающим ситуацию вдали от места военных действий, либо какими-либо придворными интриганами. Они исполняли такой приказ, даже будучи убеждены в его нецелесообразности. Фридрих превосходно понимал выгоды, создаваемые тем, что вся полнота ответственности ложится на одного военачальника. Он никогда не созывал военных советов и под страхом смерти запрещал созывать их своим генералам. На военных советах, говаривал он, перевес всегда на стороне самых пассивных. На военных советах бал правит страх, такова реальность[4]. Эта доктрина, как и все суждения короля Фридриха, стали догмой для прусской армии. Старик Мольтке пришел в ярость, услышав, что король Вильгельм созвал военный совет для выработки плана действий. Король, заявил он, должен выслушивать предложения своего начальника штаба и затем принимать решения; так у нас заведено.
На практике этот принцип делал абсолютной власть начальника генерального штаба, которого, разумеется, назначал король. Не Вильгельм I, а Гельмут фон Мольтке командовал армиями в кампаниях 1866 и 1870—1871 гг. Вильгельм II любил говорить, что в случае войны он лично будет командовать армиями, и что начальник штаба нужен ему только в мирное время. Но когда разразилась Первая мировая война, об этой похвальбе позабыли. К поражению на Марне армию привел племянник Гельмута фон Мольтке[35], придворный, не имевший ни способностей, ни знаний в военной области, робкий и нерешительный, болезненный и нервический адепт сомнительного теософа Рудольфа Штейнера; на этом его военная карьера завершилась. Военный министр Эрик фон Фалькенхайн нашел ему замену, и пребывавший в апатии кайзер дал согласие. Вскоре Людендорф начал интриговать против Фалькенхайна. Умно организованная интрига заставила императора в 1916 г. заменить Фалькенхайна на Гинденбурга. Но теперь настоящим главнокомандующим был уже Людендорф, номинально являвшийся лишь первым заместителем Гинденбурга.
Немецкий народ, слепо уверовавший в доктрину милитаризма, не понял, что поражение потерпела система. Люди говорили: нам недоставало «только» подходящего человека. Вот если бы Шлиффен не умер так рано! Возникла легенда о покойном начальнике генерального штаба. Некомпетентные преемники не сумели реализовать его разумный план. Вот если бы Марне оказались два армейских корпуса, которые Мольтке без толку отправил на русский фронт! Естественно, рейхстаг тоже сочли виновным. Никто не упоминал тот факт, что парламент никогда не делал решительных попыток воспротивиться решениям правительства по военным вопросам. В частности, козлом отпущения был сделан подполковник Хенча[36]. Утверждали, что этот офицер превысил свои полномочия, возможно, даже был предателем. Но если и в самом деле Хенч несет ответственность за приказ об отступлении, тогда его стоит назвать человеком, который спас немецкую армию от уничтожения в результате окружения ее правого крыла. Не представляет особого труда опровергнуть россказни о том, что если б не вмешательство Хенча, немцы могли бы победить на Марне.
Нет сомнения, что руководители германской армии и флота оказались не на высоте своих задач. Но в промахах, совершенных генералами и адмиралами (а также министрами и дипломатами), — нужно винить систему. Система, которая ставит некомпетентных людей на высшие должности, — это плохая система. Нам не дано знать, сумел бы Шлиффен добиться большего успеха; умерев до начала войны, он не имел возможности командовать войсками. Но одно несомненно: во главе «парламентских армий» Франции и Великобритании стояли командиры, которые привели их к победе. Армии короля Пруссии не повезло.
В соответствии с доктриной милитаризма начальник генерального штаба рассматривал себя как первого слугу императора и короля и требовал от канцлера послушания. Эти претензии уже становились причиной конфликта между Бисмарком и Мольтке. Бисмарк требовал, чтобы верховное командование учитывало в своих решениях нужды внешней политики; Мольтке резко отклонил это требование. Конфликт остался неразрешенным. В ходе Первой мировой войны верховный главнокомандующий стал всесилен. По существу, канцлер был понижен в ранге. Кайзер сохранял только церемониальные и социальные функции; Гинденбург, его начальник генерального штаба, был пустым человеком. Людендорф, первый генерал-квартирмейстер, стал, по сути дела, всесильным диктатором. Если бы Фош не нанес ему поражение, он, возможно, пребывал бы на этом посту до конца жизни.
Такая эволюция ясно демонстрирует непрактичность наследственного абсолютизма. Монархический абсолютизм ведет к возвышению мажордома, сёгуна или дуче.
3. Либералы и милитаризм
Нижняя палата прусского парламента, Abgeordnetenhaus, формировалась на основе всеобщего избирательного права. Во всех избирательных округах граждане были разделены на три разряда, каждый из которых избирал равное число выборщиков, которые уже в ходе окончательного голосования выбирали парламентариев. Первый разряд включал взрослых мужчин, проживавших в данном округе, которые платили налоги по высшей ставке и все вместе вносили треть налоговых поступлений округа; второй разряд объединял тех, кто уплачивал другую треть налогов, а третий разряд, соответственно, всех остальных, также вносивших треть налоговых поступлений. Таким образом, голоса самых богатых граждан имели больший вес, чем голоса остальных жителей округа. Решающее значение на выборах имели голоса средних классов. На выборах в рейхстаг северогерманской федерации, а позднее и всего рейха такой дискриминации не было. Каждый взрослый мужчина отдавал свой голос непосредственно представителю округа; выборы были не только всеобщими, но также равными и прямыми. Благодаря этому беднейшие слои народа получили большее политическое влияние. В этом и заключалась цель и Бисмарка, и Лассаля — с помощью такой избирательной системы ослабить позиции либеральной партии.
Либералы прекрасно понимали, что новая процедура выборов на какое-то время подорвет их влияние в парламенте. Но это их не беспокоило. Они отдавали себе отчет, что победа либерализма может быть достигнута лишь усилиями всего народа. Важной целью было не либеральное большинство в парламенте, а либеральное большинство в народе, а, значит, и в армии. В прусской Abgeordnetenhaus[37] прогрессистов было больше, чем сторонников правительства. При этом либерализм оставался бессильным, потому что король мог положиться на преданность большей части армии. Необходимо было привлечь в ряды либералов отсталые, невежественные массы, политическая индифферентность которых обеспечивала сохранение абсолютизма. Только это могло приблизить время демократии и народного правительства.
Так что либералы не опасались, что новая избирательная система может надолго отложить или подвергнуть серьезной опасности неизбежную победу. На ближайшее будущее перспективы были не очень радостными, но в конечном итоге можно было рассчитывать на победу. Стоило лишь посмотреть на Францию. И в этой стране деспотизм самодержца опирался на верность армии и всеобщее и равное право голоса. Но теперь Цезарь повержен, а демократия — восторжествовала.
Либералы не очень опасались социализма. Верно, социалисты достигли определенного успеха. Но можно было рассчитывать, что сознательные рабочие вскоре поймут, что социалистическая утопия неосуществима. Зачем думать, что рабочие, уровень жизни которых растет день ото дня, поддадутся на уловки демагогов, которые, как утверждали злые языки, являлись платными агентами Бисмарка?
Только со временем либералы осознали, что в умонастроении народа происходят необратимые изменения. Многие годы они сохраняли уверенность, что это лишь временный откат, короткий эпизод торжества реакции, который скоро неизбежно окончится. Для них каждый сторонник новой идеологии был либо обманутым, либо ренегатом. Но число отступников росло. Приток молодежи к либералам иссяк. Старые бойцы за либерализм устали. Их ряды таяли с каждой новой выборной кампанией; ненавистная им реакционная система крепла год от года. Некоторые еще хранили верность идеям свободы и демократии, отважно отражали нападки на либерализм и справа и слева. Но это был отряд обреченных. Почти никто из тех, кто появился на свет после битвы при Кёниггратце, не присоединился к партии либерализма. Либералы вымирали. Новое поколение даже не понимало смысла этого слова.
4. Современное объяснение успеха милитаризма
Во всем мире сокрушительная победа немецкого милитаризма истолковывается в соответствии с пропагандистскими легендами немецких социал-демократов. Социалисты утверждают, что немецкая буржуазия отступила от принципов свободы и, таким образом, предала «народ». На базе марксистского исторического материализма были разработаны абсурдные теории происхождения и развития империализма. Капитализм, говорят они, неизбежно ведет к милитаризму, империализму, кровавым войнам, фашизму и нацизму. Финансовые круги и крупные капиталисты завели цивилизацию на край гибели; на марксизме лежит задача спасения человечества.
Подобные объяснения ничего не дают, а лишь затемняют ситуацию, причем намеренно. В начале 1860-х годов в Германии было очень немного активных сторонников династического абсолютизма, милитаризма и авторитарной системы правления, энергично противодействовавших движению к либерализму, демократии и народному правлению. Это меньшинство объединяло, преимущественно, князей и их придворных, знать, старших офицеров и некоторых чиновников гражданской администрации. Но подавляющее большинство буржуазии, интеллектуалов и политически активных членов бедных слоев общества решительно поддерживало либерализм и мечтало о парламентском правительстве по британскому образцу. Либералы верили в быстрый успех политического воспитания; они были убеждены, что каждый гражданин, отказавшийся от политической индифферентности и ознакомившийся с политическими проблемами, поддержит их позицию по основным вопросам. Они прекрасно понимали, что среди новых участников политической жизни некоторые не станут под их знамена. Ожидалось, что католики, поляки, датчане и эльзасцы создадут собственные партии. Но и эти партии не поддержат претензии короля. Католики и граждане иностранного происхождения были просто обязаны поддержать парламентаризм в преимущественно протестантском и немецком рейхе.
Политизация страны шла быстрее, чем предвидели либералы. К концу 1870-х годов весь народ был охвачен интересом, даже страстью к политике, и пылко участвовал в политической деятельности. Но результаты оказались вовсе не такими, как рассчитывали либералы. Рейхстаг избегал бросать серьезный вызов едва замаскированному абсолютизму, погрязнув в пустой болтовне и не затрагивая принципиально важных вопросов. И самое важное: солдаты, которых поставлял окончательно политизированный народ, стали настолько безусловно надежными, что было абсурдно сомневаться в их готовности сражаться за абсолютизм против внутреннего врага.
Не следует затруднять себя поиском ответов на вопросы «почему банкиры и богатые предприниматели и капиталисты отвернулись от либерализма?» или «почему профессора, доктора и юристы не пошли на баррикады?» Требуется объяснить совсем другое: почему немецкий народ избрал в рейхстаг депутатов, которые не избавились от абсолютизма? Почему армия, в значительной степени состоявшая из тех, кто проголосовал за католиков или социалистов, была безусловно послушна своим командирам? Почему антилиберальные партии, прежде всего социал-демократы собирали миллионы голосов, тогда как группы, сохранявшие верность либерализму, все больше теряли поддержку избирателей? Почему миллионы социалистически настроенных избирателей, охотно разглагольствовавших о революции, подчинялись власти государей и придворных?
Утверждение о том, что у большого бизнеса были некие причины для поддержки Гогенцоллернов, или что ганзейские купцы и судовладельцы одобрительно относились к усилению военно-морского флота, нельзя считать удовлетворительным ответом на эти вопросы. Подавляющее большинство немецкого народа состояло из наемных рабочих и служащих, из ремесленников, лавочников и мелких фермеров. Результат выборов определяли именно эти люди; их представители заседали в парламенте и призывались на службу в армию. Попытки объяснить изменение умонастроения немцев ссылкой на классовые интересы, приведшие богатых буржуа в лагерь реакции, — чистый вздор, будь то объяснения предельно наивные, как легенда о «стальной плите»[5], или столь изощренные, как марксистская теория империализма.
______________________________________________________________
[1] Ziekursch, Politische Geschichte des neuen deutschen Kaiserreichs, I, 298.
[2] Herbert Spencer, The Principles of Sociology (New York, 1897), III, 588.
[3] Желающие ознакомиться с политическими умонастроениями подданных Вильгельма II могут прочитать романы Барона Омптеда, Рудольфа Херцога, Вальтера Блёма и других авторов подобного рода. Именно это с удовольствием читали люди. Тиражи некоторых книг достигали сотен тысяч экземпляров.
[4] Delbrück, Geschichte der Kriegskunst, Part IV, pp. 434 ff.
[5] Доктрина Panzerplatten объясняла немецкий милитаризм и постоянный рост вооруженных сил происками владельцев тяжелой промышленности, которыми двигало стремление к росту прибыли. Cf. pp. 132—133.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии