Три дня спустя зазвонил дверной звонок, и Кира пошла открывать дверь.
Она приоткрыла ее на длину цепочки и увидела, что за порогом стоит полная женщина в очень дорогом пальто. Ее лицо с массивным подбородком заученным жестом было вздернуто вверх, открывая статную белую шею. Полные губы, тронутые ярчайшей фуксиновой помадой, были приоткрыты, обнажая белые крепкие зубы. Поглаживая рукой широкий зеленый шелковый шарф, она пропела изящным, тщательно подобранным голосом:
— Здесь живет Лео Коваленский?
— Да… — ответила Кира, недоверчиво уставившись на бриллианты, сверкающие на толстых белых пальцах женщины. Кира по-прежнему держала дверь на цепочке. Тоном вежливой настойчивости женщина произнесла:
— Я хочу его видеть.
Кира впустила ее. Женщина, прищурив глаза, вопросительно и с любопытством осмотрела ее.
Аео с удивленным видом поднялся с дивана. А женщина, театрально вытянув руки ему навстречу, воскликнула:
— Лео, как я рада вас видеть! Я же обещала вас найти, помните? Я решительно настроена стать вам обузой!
В ответ на ее смешок Лео даже не улыбнулся. Изящно поклонившись, он сказал:
— Кира, это Антонина Павловна Платошкина. А это Кира Александровна Аргунова.
— О! Аргунова?.. — произнесла Антонина Павловна, словно отмечая для себя факт, что Кира не носит фамилию Лео. Она протянула руку, согнутую в запястье, словно приготовленную для поцелуя.
— Антонина Павловна и я были соседями в санатории, — объяснил Лео.
— И он был совершенно неблагодарным соседом, должна я вам пожаловаться, — грубовато рассмеялась Антонина Павловна. — Он так и не подождал меня, а я так хотела, чтобы мы поехали на одном поезде. И к тому же, Лео, вы не сообщили номер своей квартиры, и я битый час добивалась его у управдома. Управдомы — неизбежное зло наших дней, и мы, интеллигенция, должны относиться к ним с чувством юмора.
Сняв пальто, она осталась в дорогом шелковом платье, сшитом по последней моде, и в пластмассовых заграничных сережках. Ее волосы были тщательно зачесаны назад, лишь два завитка спускались на пухлые напудренные щеки. Волосы были невероятно рыжими и при каждом движении колыхались, словно маятник. Платье тесно облегало фигуру, толстые бедра и тяжелые ноги. Под платьем виднелись невероятно тонкие лодыжки и крошечные ступни, которые казались раздавленными непомерной тяжестью. Она села, и живот тут же вывалился ей на колени.
— Когда вы вернулись, Тоня? — спросил Лео.
— Вчера. Ужасная поездка! Эти советские поезда! Я думала, что растеряю все, чего достигла в санатории. Я лечила нервы, — пояснила она, взглянув на Киру. — У всех восприимчивых людей в наши дни обязательно расшатанные нервы. Но Крым! Он спас мне жизнь.
— Да, там было прекрасно, — согласился Лео. — Очаровательно.
— Но когда вы уехали, Лео, Крым потерял все свое очарование. Знаете, Лео был самым очаровательным пациентом в санатории, и все были в него влюблены. Платонически, конечно, можете не беспокоиться, — подмигнула она Кире.
— Я и не беспокоюсь, — ответила та.
— Лео любезно давал мне уроки французского. Наткнуться на такого человека, как Лео, такое облегчение в наши мрачные дни. Простите меня, Лео. Я понимаю, что я непрошеный гость, но это было бы выше моих сил — потерять дружбу такого человека, особенно в этом мерзком городе, где так мало настоящих людей!
— Отчего же, Тоня, я действительно рад, что вы разыскали меня.
— О, эти люди! Среди них так много знакомых, которые разговаривают, пожимают тебе руку… Но что они значат? Ничего. Пустое место. Да кто из них понимает глубокое значение духа или настоящий смысл нашей жизни?
Лео улыбнулся медленной непонимающей улыбкой, но сказал:
— Можно заполнить жизнь каким-нибудь интересным делом, если, конечно, оно не запрещено.
— Совершеннейшая правда. Конечно же, современная культурная женщина по природе своей неспособна оставаться пассивной. У меня, например, имеется обширная программа на предстоящую зиму. Я хочу освоить культуру и религию Древнего Египта.
— Чего, простите? — спросила Кира.
— Древнего Египта. Я хочу воссоздать для себя его дух во всей полноте. В этих далеких цивилизациях есть огромное значение, таинственная связь с нашим временем, чего мы, современные люди, не умеем ценить… Я уверена, что в предыдущей инкарнации я… А вы не интересуетесь теософией, Лео?
— Нет.
— Я, разумеется, ценю вашу позицию, но лично я долго изучала и много размышляла об этом. В теософии есть трансцендентная истина, объяснение многих загадочных явлений нашей жизни.
Словом, я из тех натур, что тянутся ко всему мистическому, но не думайте, что я старомодна. Я ведь еще изучаю и политическую экономию, да-да, не удивляйтесь!
— Тоня, но зачем?
— Нужно шагать в ногу со временем. Чтобы критиковать, нужно понять. А знаете, в этом есть что-то забавное и романтическое: труд, рынок, капитал. Кстати, вы не читали последний сборник стихов Валентины Сиркиной?
— Нет, не читал.
— Просто восхитительно. Такая глубина переживаний, и притом — вполне современно, вполне. Там есть строчка, постойте, как же это… «мое сердце — асбест, что гасит пыл доменной печи моих эмоций…» — что-то вроде этого. Превосходно!
— Должен вам сказать, что я не читаю современных поэтов.
— Я принесу вам эту книгу, Лео. Я уверена, что вы ее поймете и оцените. Да и Кире Александровне тоже понравится.
— Спасибо, — сказала Кира, — но я вообще не. интересуюсь поэзией.
— Правда? Как интересно! Но тогда вы уж точно любите музыку.
— Фокстроты, — сказала Кира.
— Да? — зажигательно улыбнулась Антонина Павловна, при этом ее подбородок выдался вперед, а лоб — как бы откатился назад; губы ее открывались как-то медленно, словно с трудом. — Кстати, о музыке, — она обернулась к Лео, — это еще один важный пункт моей программы на зиму. Коко пообещал достать мне место в ложе на каждый концерт в Филармонии. Бедняжка Коко! В душе он глубоко артистичен, если к нему найти правильный подход, но в раннем детстве ему не привили любви к симфонической музыке. Так что в ложе мне, вероятно, придется сидеть одной. У меня мелькнула чудесная мысль, Лео! Может быть, вы разделите мое одиночество? С Кирой Александровной, конечно.
Кивнув Кире, она вновь обернулась к Лео.
— Спасибо, Тоня, но боюсь, зимой у нас не будет для этого времени.
— Лео, дорогой! — Она вытянула руки в широком жесте сочувствия. — Конечно же, я все понимаю! Ваше трудное положение… О! Эти времена не для таких людей, как вы. Но все же не теряйте мужества. У меня есть кое-какие связи… Коко ни в чем не может мне отказать. Он так не хотел отпускать меня в Крым. Он так скучал по мне — не представляете, как он был рад снова видеть меня! Да, он предан мне, больше, чем муж. Брак — старомодный предрассудок, вы со мной согласны? — улыбнулась она Кире.
— Крым, должно быть, благоприятно сказался на вашем здоровье, — холодно сказал Лео.
— О, это райский уголок! Такого места больше нет нигде! Темное, бархатное небо, алмазы звезд, море, божественная луна! Я никогда не понимала, почему вы оставались равнодушным к ее колдовским чарам. Я думала, что вы — совершенно неромантичны, но теперь я понимаю, почему.
Она бросила быстрый взгляд на Киру. Этот взгляд на мгновение застыл под прямым, пристальным взглядом Киры. Затем, жеманно улыбнувшись, она отвернулась и со вздохом произнесла:
— Странные вы существа — мужчины. Чтобы понять вас, настоящей женщине нужно изучить целую науку. Лично я познала ее на своем горьком опыте. — Она устало вздохнула, театрально пожав плечами. — Я знала героических офицеров Белой армии, знала и грубых железных комиссаров. — Она резко рассмеялась.
— Да, я открыто признаю это, а почему бы и нет? Мы же здесь современные люди… Конечно, многие меня не понимали, но я не сержусь, я прощаю их. Знаете ли, положение обязывает.
Кира сидела на ручке кресла и, пока они разговаривали, рассматривала свои ногти. За окном было уже темно, когда Антонина Павловна посмотрела на свои усыпанные бриллиантами часы.
— О, как уже поздно! Я так восхищена, что совсем потеряла чувство времени. Я должна бежать домой. Коко, наверное, впал в меланхолию без меня, бедный малыш.
Она открыла сумочку, достала маленькое зеркальце и, изящно держа его двумя прямыми пальцами, внимательно изучила свое лицо прищуренными глазами. Она достала маленькую красную бутылочку и крошечную щеточку и покрыла губы пурпурными мазками.
— Восхитительная штука, — пояснила она, показывая бутылочку Кире, — намного лучше, чем помада. Я заметила, что вы не очень-то пользуетесь помадой, Кира Александровна. А зря. Я вам твердо это рекомендую. Говорю вам, как женщина женщине, никогда нельзя пренебрегать своим внешним видом, знаете ли. Особенно,
— дружелюбно и интимно засмеялась она, — особенно, когда приходится охранять такую ценную собственность.
У двери коридора Антонина Павловна повернулась к Лео:
— Не беспокойтесь об этой предстоящей зиме, Лео. С моими связями… Коко, конечно, знает самых высоких… я даже побоюсь шепотом произнести те имена, которые он знает и… конечно, Коко, как пластилин в моих руках. Вы должны познакомиться с ним, Лео. Мы можем много сделать для вас. Я уж позабочусь, чтобы такой восхитительный молодой человек, как вы, не пропал в этом советском болоте.
— Спасибо вам, Тоня. Я ценю ваше предложение. Но, надеюсь, я еще не совсем пропал — пока что.
— Какую именно должность он занимает? — вдруг спросила Кира.
— Коко? Он — заместитель управляющего Пищетреста — это официально. — Антонина Павловна таинственно подмигнула ей с усмешкой, понизив голос, а затем, взмахнув рукой с бриллиантами, вспыхнувими искрами в свете электрической лампочки, она протянула:
— Аr revoir, mes amis. Скоро увидимся.
Закрыв дверь на цепочку, Кира выдохнула:
— Лео, я удивлена!
— Чем же?
— Тем, что ты знаком с такой отвратительной…
— Я не позволяю себе критиковать твоих друзей.
Они прошли через комнату Мариши. Та сидела в углу, у окна, подняв от книги голову, и удивленно глядела на Лео, испуганная тоном его голоса. Они прошли в свою комнату, и Лео хлопнул за собой дверью.
— Ты могла бы хотя бы быть вежливой, — заявил он.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты могла бы сказать хоть пару слов — хотя бы парочку в час.
— Она же пришла не для того, чтобы меня слушать.
— Я не приглашал ее. И она — не моя подруга. Но не надо было устраивать трагедии из этого.
— Лео, но где ты это нашел?
— Это грелось в том же санатории, и у этого были иностранные книги, которые приносят истинное наслаждение после того, как четыре дня почитаешь советский бред. Вот как мы познакомились. Что тут плохого?
— Но, Лео, разве ты не видишь, чего ей нужно?
— Конечно, вижу. А ты что, на самом деле думаешь, что она это получит?
— Лео!
— Ну, тогда почему я не могу говорить с ней? Она — безвредная дура, которая пытается что-то строить из себя. И у нее, действительно, есть связи.
— Но общаться с таким человеком…
— Она ничем не хуже, чем то красное быдло, с которым все время приходится общаться. И, по крайней мере, она — не красная.
— Ну, как знаешь.
— Ох, да брось ты, Кира. Она больше не придет сюда.
Он вдруг тепло улыбнулся ей, его глаза были веселыми, словно ничего не случилось, и она сдалась, положив ему на плечи свои руки и прошептав:
— Лео, разве ты не понимаешь? Такие люди никогда не должны смотреть на тебя.
Он засмеялся, похлопывая ее по щеке:
— Пусть смотрит. Меня от этого не убудет.
* * *
Лео сказал ей:
— Напиши своему дяде в Будапешт немедленно. Поблагодари его и скажи, чтобы он больше не посылал нам денег. Со мной все в порядке. Мы сами будем теперь зарабатывать. Я записал всю сумму денег, которые ты мне посылала. А ты записывала все свои расходы, как я тебя просил? Мы должны начать выплачивать ему деньги — если он достаточно терпелив, ибо один черт знает, сколько времени это займет.
Она прошептала: «Да, Лео», не глядя на него.
Он однажды заметил на ней золотые наручные часы и нахмурился:
— Откуда это взялось?
Она ответила тогда:
— Это — подарок. От… Андрея Таганова.
— О, неужели? Так ты принимаешь от него подарки?
— Лео! — крикнула она на него дерзко, но затем стала оправдываться: — Почему бы и нет, Лео? У меня был день рождения, и я не могла обидеть его.
Он презрительно пожал плечами:
— Ох, да мне все равно. Это — твое собственное дело. Что касается меня, то я бы не чувствовал себя нормально, если бы носил что-то, купленное на деньги ГПУ.
Она спрятала зажигалку, шелковые чулки и духи. Она сказала Лео, что красное платье заказала к его возвращению. Но, к его удивлению, она не любила надевать его.
Она проводила большую часть времени в Зимнем дворце, говоря зевающим экскурсантам:
— Долг каждого сознательного гражданина знать историю нашего революционного движения, чтобы быть бдительным, просвещенным борцом за дело Мировой Революции, которая является нашей высшей целью.
По вечерам она пыталась уговорить Лео: «Мне сегодня нужно уйти. Я обещала Ирине…» или: «Я, действительно, должна идти сегодня. На собрание экскурсоводов». Но он заставлял ее остаться дома.
Она, временами, смотрелась в зеркало и дивилась своим глазам, о которых люди говорили ей, что они такие чистые и честные.
Она никуда не выходила по вечерам. Она не могла оторваться от него. Она не могла насмотреться на него, она сидела молча, свернувшись в кресле, и наблюдала за тем, как он ходит по комнате. Она смотрела на очертания его тела, когда он стоял у окна, отвернувшись от нее. Он стоял, уперев руки в бока, его тело слегка клонилось вперед, и из-под его темной, потрепанной рубашки виднелись напряженные мышцы его загорелой шеи, эти мышцы волновали ее, словно были каким-то предвестьем, обещанием его лица, которого она не видела. Тогда она вставала, неуверенно подходила к нему и проводила рукой по твердым сухожилиям его шеи, не говоря ни слова, не поцеловав его.
Потом, она думала с холодным интересом о том другом человеке, который где-то ждал ее. Но она знала, что должна увидеть Андрея. Однажды вечером она надела свое красное платье и сказала Лео, что обещала зайти к своим родителям.
— Можно мне пойти с тобой? — спросил он. — Я не видел их с тех пор, как вернулся, и должен повидать их.
— Нет, не в этот раз, Лео, — ответила она спокойно. — Я бы не хотела этого. Мама… так изменилась… я знаю, вы не поладите с ней.
— Тебе нужно именно сегодня идти, Кира? Я ненавижу, когда ты уходишь и оставляешь меня одного. Я так долго был без тебя.
— Я обещала им, что приду сегодня вечером. Я не пробуду там долго. Я скоро вернусь.
Она надевала пальто, когда в дверь позвонили.
Мариша пошла открывать дверь, и они услышали голос Галины Петровны, мощной волной доносящийся до их комнаты:
— Что ж, я рада, что они дома. Я вот подумала, если они навещают других людей и забывают собственных родителей и…
Галина Петровна вошла первой; Лидия шла следом; Александр Дмитриевич шаркал вслед за ними.
— Лео, дорогой мой мальчик! — Галина Петровна кинулась к нему и расцеловала его в обе щеки. — Я так рада тебя видеть! Добро пожаловать назад в Ленинград.
Лидия слабо пожала им руки; она сняла свою старую шляпку, тяжело села и стала возиться со шпильками в волосах: длинная прядь волос выбилась из небрежно скрученного завитка на затылке. Она была бледной и ненакрашенной; ее нос блестел, она скорбно уставилась в пол.
Александр Дмитриевич пробормотал:
— Я рад, что ты здоров, мой мальчик, — и неуверенно похлопал Лео по плечу с робким, испуганным выражением, какое бывает у животного, знающего, что его сейчас побьют.
Кира спокойно посмотрела на них и сказала с холодной уверенностью:
— Почему вы пришли? Я как раз собиралась идти к вам, как и обещала.
— Как ты… — стала говорить Галина Петровна, но Кира прервала ее:
— Ну, раз уж вы здесь, то раздевайтесь.
— Я так счастлива, что ты снова здоров, Лео, — сказала Галина Петровна. — Гы мне как сын родной. Ты для меня настоящий сын. Все остальное — буржуазные предрассудки.
— Мама! — слабо запротестовала Лидия.
Галина Петровна расположилась в удобном кресле. Александр Дмитриевич, как бы извиняясь, сел на краешек стула у двери.
— Спасибо, что пришли, — любезно улыбнулся Лео. — Единственной причиной того, что я не зашел к вам, является…
— Кира, — докончила за него Галина Петровна. — Знаешь ли ты, что за все время, пока тебя не было, мы видели ее не более, чем три раза?
— У меня для тебя есть письмо, Кира, — вдруг сказала Лидия.
— Письмо? — Голос Киры слегка задрожал. На конверте не было обратного адреса, но Кира узнала почерк. Она равнодушно кинула письмо на стол.
— Разве ты не хочешь прочитать его? — спросил Лео.
— Спешить некуда, — ответила она резко. — Ничего важного.
— Ну, Лео? — голос Галины Петровны грохотал; ее голос стал громче, чище. — Какие у тебя планы на эту зиму? Ведь такой интересный год наступает! Столько возможностей, особенно для молодежи.
— Так много… чего? — спросил Лео.
— Такое широкое поле деятельности! Это — не то, что в умирающих, загнивающих городах Европы, где люди работают, как рабы, за жалкие гроши и влачат жалкое существование. Здесь — каждый из нас имеет возможность быть полезным, творческим членом огромной общности. Здесь работа человека — не ничтожная попытка утолить свой голод, а вклад в гигантскую стройку будущего человечества.
— Мама, — спросила Кира, — кто написал это все для тебя?
— Послушай, Кира, — Галина Петровна распрямила плечи, — ты не только ведешь себя нагло со своей матерью, но и оказываешь плохое влияние на будущее Лео.
— Я бы не стал волноваться из-за этого, Галина Петровна, — сказал Лео.
— И, конечно, Лео, я надеюсь, что ты достаточно современен, чтобы вычеркнуть все те предрассудки, которыми мы все наделены. Мы должны признать, что Советская власть — единственная прогрессивная власть в мире. Она находит применение всем человеческим ресурсам. Даже такой старый человек, как я, которая всю жизнь была бесполезной для общества, может найти свое призвание. А уж такие молодые люди, как вы…
— Где вы работаете, Галина Петровна? — спросил Лео.
— О, а вы не знаете? Я преподаю в трудовой школе — раньше это называли средней школой, знаете ли. Шитье и вышивание. Мы все осознаем, что такой практический предмет, как шитье, — намного важнее для наших маленьких будущих граждан, чем такой бесполезный мертвый предмет, как, например, латинский язык, который преподавали в наше буржуазное время. А наши методы? Да мы ушли на столетия вперед от Европы. Например, рассмотрим комплексный метод, который мы…
— Мама, — сказала Лидия устало, —Лео, может быть, не интересно.
— Ерунда! Лео — современный молодой человек. Так вот, этот метод, который мы сейчас используем… Например, как раньше делали? Дети должны были механически заучивать столько сухих, не связанных между собой предметов — историю, физику, арифметику. А что мы делаем сейчас? У нас есть комплексный метод. Возьмите, к примеру, прошлую неделю. Темой была Фабрика. Таким образом каждый учитель строил свой урок вокруг этой центральной темы. На истории им говорили о росте и развитии фабрик; на физике им рассказывали о машинах и оборудовании; преподаватель арифметики давал им задачи по производству и потреблению; на уроке рисования они рисовали фабрику изнутри. А на моем уроке — мы делали спецодежду и блузки. Разве вы не видите преимущество такого метода? Это производит неизгладимое впечатление на детские умы. Рабочая спецодежда и блузки — практично и конкретно, вместо того чтобы учить их теоретическим швам и стежкам.
Голова Лидии вяло опустилась на грудь; она слышала все это много раз.
— Я рад, что вам нравится ваша работа, Галина Петровна, — сказал Лео.
— Я рада, что ты получаешь свой паек, — сказала Кира.
— Конечно, я получаю, — заявила Галина Петровна с гордостью. — Конечно, наше распределение продуктов потребления не достигло еще уровня совершенства, и то подсолнечное масло, которое я получила на прошлой неделе, было таким прогорклым, что мы даже не смогли его использовать… но ведь это — переходный период…
— …строительства Государства! — крикнул вдруг Александр Дмитриевич, словно отвечая хорошо выученный урок.
— А вы чем занимаетесь, Александр Дмитриевич? — спросил Лео.
— О, я работаю!— Александр Дмитриевич дернулся так, словно готов был прыгнуть вперед, словно готовился защищаться от опасного обвинения. — Да, я работаю. Я — советский служащий. Да, да!
— Конечно, — протянула Галина Петровна, — должность Александра не так ответственна, как моя. Он — бухгалтер в районной конторе где-то в дальнем конце Васильевского острова — туда так далеко ездить каждый день! — и что там за контора, Александр? Но, как бы там ни было, у него есть хлебная карточка — хотя он получает недостаточно даже для самого себя.
— Но я работаю, — сказал Александр Дмитриевич кротко.
— Конечно, — сказала Галина Петровна, — я получаю паек получше, потому что я принадлежу к привилегированному классу педагогов. Я веду очень большую общественную работу. Ты знаешь, Лео, я ведь была избрана заместителем секретаря педсовета? Очень отрадно сознавать, что наша власть ценит такое качество в человеке, как умение быть лидером. Я даже произнесла речь по методологии современного образования на межклубном собрании, где Лидия так восхитительно сыграла «Интернационал».
— Конечно, — сказала Лидия скорбно, — «Интернационал». Я тоже работаю. Музыкальным директором и аккомпаниатором в рабочем клубе. Фунт хлеба в неделю, бесплатный проезд в трамвае и, иногда, деньги, те, что остаются от взносов каждый месяц.
— Лидия трудно поддается влиянию, — вздохнула Галина Петровна.
— Но я играю «Интернационал», — сказала Лидия, — и Красный похоронный марш — «Вы жертвою пали», и клубные песни. Мне даже аплодировали, когда я сыграла «Интернационал» на собрании, где мама произнесла речь.
Кира устало поднялась, чтобы приготовить чай. Она подкачала примус, поставила на него чайник и стала задумчиво смотреть на него — и сквозь шипение пламени доносился гремящий, громкий голос Галины Петровны, которая говорила ритмично, словно обращаясь к классу:
— …да, дважды, представляете? Дважды упомянули в ученической стенгазете, как одну из трех самых современных и сознательных педагогов… Да, у меня есть кое-какое влияние. Когда эта наглая молодая преподавательница попыталась управлять школой, то ее быстро уволили. И, будьте уверены, я нашла, что сказать по этому поводу…
Кира не услышала остальное. Она задумчиво смотрела на письмо, что лежало на столе. Когда она снова услышала голос, то говорила уже Лидия:
— …духовное утешение. Я знаю. Мне открылось это. Есть вещи, которые наш смертный разум не может постичь. Спасение святой России придет от веры. Это уже предсказывалось. Терпением и долгим страданием искупим мы грехи наши…
За дверью Мариша завела свой граммофон, который запел «Джона Грэя». Это была новая пластинка, и быстрые звуки песенки весело плясали, резко пощелкивая.
Джон Грэй был парень бравый,
Китти была прекрасна…
Кира сидела, подперев подбородок рукой, пламя примуса слегка трепетало от ее дыхания. Она улыбнулась вдруг очень мягко и сказала:
— Мне нравится эта песня.
— Эта вульгарная, ужасная песня, настолько заигранная, что меня тошнит от нее? — Лидия задохнулась от негодования.
— Да… Даже если она и заигранная… В ней есть такой милый ритм… такие щелчки… словно вгоняют заклепку в сталь…
Она говорила мягко, просто, слегка беспомощно, она редко говорила так со своей семьей. Она подняла голову и посмотрела на них и — они никогда раньше не видели ее такой — в ее глазах были мольба и боль.
— Все еще думаешь о своей инженерии, не так ли? — спросила Лидия.
— Иногда, — прошептала Кира.
— Не могу понять, что с тобой такое, Кира, — прогрохотала Галина Петровна. — Ты никогда не бываешь довольна. У тебя прекрасная работа, легкая и хорошо оплачиваемая, а ты хандришь из-за какой-то своей детской мечты. Экскурсионные гиды, так же, как и учителя, считаются не менее важными людьми, чем инженеры, в наше время. Это — очень почетная и ответственная должность и, к тому же, делает огромный вклад в строительство общества — и разве это не более интересное дело — строить из живых умов и идеологий, чем из кирпичей и стали?
— Ты сама виновата, Кира, — сказала Лидия. — Ты всегда будешь несчастлива, так как ты отказалась от утешения верой.
— Что толку, Кира? —вздохнул Александр Дмитриевич.
— А кто сказал, что я — несчастлива? — резко дернув плечами, громко спросила Кира; она поднялась, взяла папиросу и прикурила, нагнувшись к пламени примуса.
— Кира всегда была неуправляемой, — сказала Галина Петровна, — хотя, казалось бы, именно сейчас, в наше время, надо бы перестать витать в облаках.
— Какие у вас планы на эту зиму, Лео? — внезапно, с безразличием и словно не ожидая ответа, спросил Александр Дмитриевич.
— Никаких, — сказал Лео. — Ни на эту, ни на какую-либо другую зиму.
— Я видела сон, — сказала Лидия, — про ворону и зайца. Заяц перебегал дорогу, а это — дурное знамение. Но ворона сидела на дереве, похожем на огромную белую церковную чашу.
— Возьмите, например, моего племянника Виктора, — сказала Галина Петровна. — Вот вам умный, современный молодой человек. Он этой осенью заканчивает институт, и у него уже есть отличная работа. Кормит всю семью. В нем нет ничего сентиментального. Он прекрасно воспринимает современную реальность. Он пойдет далеко, этот мальчик.
— Но Василий не работает, — заметил Александр Дмитриевич тихим, монотонным голосом.
— Василий всегда был непрактичным, — заявила Галина Петровна.
Александр Дмитриевич вдруг как-то совсем не к месту сказал:
— У тебя красивое, красное платье, Кира.
Она устало улыбнулась:
— Спасибо, папа.
— Ты плохо выглядишь, дочка. Устала?
— Нет. Не очень. Я чувствую себя прекрасно.
Голос Галины Петровны перекрыл шум примуса:
— …а ведь только лучших учителей хвалят в стенгазете, знаете ли. Наши ученики очень строги и…
Поздно ночью, когда гости ушли, Кира взяла письмо с собой в ванную и распечатала его. В нем было всего две строки:
«Кира, любимая.
Пожалуйста, прости меня за то, что я написал тебе.
Позвони мне, пожалуйста.
Андрей».
На следующий день Кира провела две экскурсии. Придя домой, она сказала Лео, что ее уволят, если она не придет на собрание гидов в этот вечер. Она надела красное платье. На площадке она чмокнула Лео в щеку; он стоял и смотрел, как она уходит. Она помахала ему рукой, прыгая через ступеньки с холодной, радостной усмешкой. На углу улицы она открыла кошелек, достала маленький флакончик из Франции и подушила свои волосы. Она запрыгнула в трамвай, идущий на полной скорости, и встала, держась за кожаный ремешок, наблюдая, как мимо проплывают светофоры. Она вышла и пошла легко и быстро, с холодной решимостью по направлению к дворцу, где размещался райком партии.
Кира беззвучно взбежала по мраморной лестнице флигеля и резко постучала в дверь.
Когда Андрей открыл дверь, она засмеялась, целуя его:
— Я знаю, я знаю, я знаю… Не говори этого… Я хочу, чтобы ты простил меня сначала, а потом я объясню все.
Он счастливо прошептал:
— Ты прощена. Не надо ничего объяснять.
Она не стала объяснять. Она не дала ему возможности пожаловаться ей. Она закружилась по комнате, а он пытался поймать ее. Материя ее пальто обдала холодом его руки, холодом и ароматом летнего ночного воздуха. Он только успел прошептать:
— Ты знаешь, что прошло две недели с тех пор…
Но он не закончил фразы.
Потом она заметила, что он одет так, будто собирался уйти куда-то.
— Ты собирался выйти, Андрей?
— Ах… да, собирался, но это не важно.
— Куда ты собирался пойти?
— На заседание партийной ячейки.
— Заседание партийной ячейки? И ты говоришь, что это — не важно? Но ты ведь не можешь пропустить его.
— Могу. Я не пойду туда.
— Андрей, я лучше приду завтра и…
— Нет.
— Что ж, тогда давай выйдем вместе. Своди меня на крышу «Европейской».
— Сегодня?
— Да. Сейчас.
Он не хотел отказываться. Ей не хотелось видеть выражение его глаз.
Они сидели за белым столиком на крыше гостиницы «Европейская» . Они сидели в слабо освещенном углу и не видели ничего в этом большом зале, кроме голой белой спины какой-то женщины, сидящей через несколько столов от них. Небольшая прядь золотых волос завивалась на ее затылке, выскользнув из аккуратных, блестящих волн ее прически. Меж ее лопатками пролегла золотистая тень, ее длинные пальцы держали бокал с жидкостью цвета ее волос, она слегка покачивала бокал, а за этой женщиной, за туманом из желтых огоньков и синего дыма, оркестр играл фокстроты из «Баядеры», и скрипач раскачивался в такт золотистому бокалу.
Андрей сказал:
— Прошло две недели, Кира, и… и тебе, наверное, нужно это. Он сунул ей в руку рулончик, свернутый из денежных банкнот.
Это была его месячная зарплата.
Она прошептала, отталкивая ее и закрывая его пальцы на этом рулоне:
— Нет, Андрей… Спасибо… Но мне не нужно. И… и не думаю, что они снова мне понадобятся…
— Но…
— Видишь ли, я провожу так много экскурсий, а маме дали еще больше уроков в школе, и у нас у всех есть одежда и все, что нам нужно, так что…
— Но, Кира, я хочу, чтобы ты…
— Пожалуйста, Андрей! Давай не будем спорить. Не будем об этом… Пожалуйста… Возьми их назад… Если… если они мне понадобятся, я скажу тебе.
— Обещаешь?
— Да.
Скрипки стонали тяжело и уныло, и вдруг музыка взорвалась, словно фейерверк, да так, что быстрые, веселые звуки были почти видны в воздухе; они, казалось, искрами выстреливали в потолок.
— Знаешь, — сказала Кира, — мне не надо было просить, чтобы ты привел меня сюда. Это место — не для тебя. Но мне оно нравится. Это — карикатура, правда, очень дешевая и жалкая, но все же карикатура на то, чем является Европа. Ты знаешь эту музыку, что они играют? Это из «Баядеры». Я видела эту оперетту. Ее и в Европе играют. Как здесь… почти как здесь.
— Кира, — спросил Андрей, — этот Лео Коваленский, он что — влюблен в тебя, или как?
Она посмотрела на него, и отраженный электрический свет задрожал в ее глазах двумя искрами.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Я видел твоего двоюродного брата Виктора Дунаева на собрании, и он сказал мне, что Лео Коваленский вернулся, и он улыбнулся так, словно эта новость что-то должна значить для меня. Я даже и не знал, что Коваленский уезжал куда-то.
— Да. Он вернулся. Он уезжал куда-то в Крым, по-моему, у него что-то не в порядке со здоровьем. Я не знаю, любит ли он меня, но вот Виктор когда-то был влюблен в меня, и этого он мне так и не простил.
— Понятно. Мне не нравится этот человек.
— Виктор?
— Да. И Лео Коваленский тоже. Я надеюсь, что ты не часто видишься с ним. Я не доверяю людям такого типа.
— О, я вижу его редко, да и то по случайности. Оркестр перестал играть.
— Андрей, попроси их сыграть что-нибудь для меня. Кое-что, что я люблю. Это называется «Песня разбитого бокала».
Он смотрел на нее, когда оркестр взорвался музыкой, разбрызгивая искры звуков. Такой веселой музыки он не слышал никогда; и никогда не видел Киру такой грустной; она сидела неподвижно, беспомощно глядя в одну точку, ее глаза были несчастными и потерянными.
— Музыка просто прекрасная, Кира, — прошептал он, — но почему у тебя такой вид?..
— Она нравилась мне… давным-давно… когда я была ребенком… Андрей, у тебя бывает такое чувство, что тебе что-то обещали в детстве, и ты смотришь на себя и думаешь: «Я не знал тогда, что все произойдет именно так», — и это странно, и смешно, и немного грустно?
— Нет, мне никогда ничего не обещали. Я тогда многого не знал, и теперь так странно узнавать это… Ты знаешь, в первый раз, когда я привел тебя сюда, мне было стыдно войти. Я думал, что это — не место для члена партии. Я думал… — Он мягко засмеялся, как бы извиняясь. — Я думал, что приношу жертву ради тебя. А теперь мне нравится здесь.
— Почему?
— Потому что мне нравится сидеть в таком месте, где у меня нет никаких причин быть, никаких причин, кроме того, чтобы просто сидеть и смотреть на тебя через этот столик. Потому что мне нравятся эти огоньки на твоем воротнике. Потому что у тебя очень строгий рот — а мне это нравится, — но, когда ты слушаешь эту музыку, твой рот становится веселым, словно тоже ее слушает. И все эти вещи не имеют никакого значения ни для кого на свете, кроме меня, и, ведя жизнь, в которой каждая минута должна иметь цель, я вдруг открываю для себя, что это такое — жить так, чтобы не иметь никакой другой цели, кроме самого себя, и вдруг, я вижу, что эта цель может оказаться настолько священна, что я даже не могу спорить, не могу сомневаться, не могу бороться с этим, а потом я понимаю, что возможна такая жизнь, когда живешь только ради собственного счастья — и тогда все, все остальное кажется совсем другим.
Она прошептала:
— Андрей, ты не должен так говорить. Я чувствую себя так, словно отрываю тебя от твоей жизни, от всего того, что было твоей жизнью.
— А ты не хочешь этого чувствовать?
— Но разве это не пугает тебя? Тебе иногда не кажется, что это приведет тебя к такому выбору, который ты не имеешь права делать?
Он ответил с такой спокойной уверенностью, что слово, которое он произнес, показалось каким-то легким, беззаботным и поэтому неискренним:
— Нет.
Он перегнулся к ней через стол, глаза его были спокойными, голос мягким:
— Кира, ты выглядишь испуганной. А на самом деле это — не серьезный вопрос. Мне никогда не приходилось сталкиваться в жизни со слишком уж большим количеством вопросов. Люди создают себе вопросы, потому что боятся смотреть прямо. А нужно только смотреть прямо и видеть путь, а когда ты его видишь, то не надо сидеть и смотреть на него — надо идти. Я вступил в партию, потому что знал, что я прав. Я люблю тебя, потому что знаю, что я прав. В чем-то ты и моя работа — одно целое. Все ведь очень просто.
— Не всегда, Андрей. Ты знаешь свою дорогу. Но она не для меня.
— Это — не в духе того, что ты мне говорила раньше. Она беспомощно прошептала:
— А что я тебе говорила?
Оркестр играл «Песню разбитого бокала». Никто не пел. Голос Андрея звучал, как слова этой музыки. Он сказал:
— Ты помнишь, ты сказала когда-то, что корни у нас с тобой одни и те же, потому что мы оба верим в жизнь? Это — редкая способность, и ей нельзя научить. И это нельзя объяснить тем людям, в которых это слово — жизнь — не пробуждает такого же чувства, какое пробуждает храм, военный марш или скульптура, изображающая идеальное тело. Из-за этого чувства я и вступил в партию. Из-за этого чувства я и хотел бороться с самым бессмысленным и бесполезным из всех чудовищ, что мешают человеку жить. И, таким образом, все мое существование было борьбой и будущим. Ты научила меня жить настоящим.
Она сделала отчаянную попытку. Она медленно сказала, глядя на него:
— Андрей, когда ты в первый раз сказал мне, что ты любишь меня, ты был голоден. Я хотела удовлетворить твой голод.
— И это все?
— Это — все.
Он спокойно засмеялся, так спокойно, что ей пришлось сдаться.
— Ты не знаешь, что говоришь, Кира. Такие женщины, как ты, не могут любить только из-за этого.
— А что это за женщины — как я?
— Эти женщины — все равно что храм, все равно что военный марш и…
— Давай выпьем, Андрей.
— Ты хочешь выпить?
— Да. Прямо сейчас.
— Ладно.
Он заказал бутылку вина. Он наблюдал за блеском бокала у ее губ; длинная, тонкая, подрагивающая линия жидкости между ее пальцами казалась золотой. Он сказал:
— Давай поднимем тост за то, что я не осмелился бы произнести в любом другом месте, только здесь: за мою жизнь.
— Твою новую жизнь?
— За мою единственную.
— Андрей, а что, если ты потеряешь ее?
— Я не могу потерять ее.
— Но ведь столько всего может случиться. Я не хочу держать твою жизнь в своих руках.
— Но ты уже держишь ее.
— Андрей, ты должен задумываться… иногда… что, возможно, случится так… Что, если со мной что-нибудь произойдет?
— Зачем об этом думать?
— Но это возможно.
Ей вдруг показалось, что слова его ответа были звеньями цепи, которую она ни за что не смогла бы порвать:
— А еще возможно, что каждому из нас предстоит быть приговоренным к смертной казни. Но разве это значит, что мы должны готовиться к этому?
- Войдите, чтобы оставлять комментарии