Атлант расправил плечи. Часть II. ИЛИ - ИЛИ. Глава 7. Моратории на разум

– Где ты пропадал? – спросил Эдди Виллерс у рабочего в подземной столовой. И добавил с улыбкой, которая выражала призыв, извинение и отчаяние: – Я сам не был здесь несколько недель. – Улыбка Эдди напоминала маску – так калека изо всех сил старается сдвинуться с места, но не может. – Я заходил недели две назад, но тебя не было в тот вечер. Я боялся, что ты уволился… Столько народу исчезло без предупреждения. Я слышал, что тысячи людей скитаются по стране. Полиция арестовывает их за дезертирство, но их так много, а продовольствия для того, чтобы содержать их в тюрьме, не хватает. Так что на них больше не обращают внимания. Я знаю, что дезертиры бродяжничают, перебиваясь случайными заработками, а то и похуже… Сейчас и случайную работу не найти. Мы теряем лучших людей, тех, кто проработал в компании по двадцать и больше лет. Зачем понадобилось приковывать их к рабочим местам? Эти люди не хотели уходить, а сейчас увольняются при малейших разногласиях – просто бросают инструменты и уходят, днем и ночью, оставляя нас в самом затруднительном положении. И это люди, которые вскакивали с постели и мчались на помощь, когда дорога нуждалась в них… Видел бы ты сброд, которым мы заполняем освободившиеся места. Некоторые хотят работать честно, но боятся собственной тени. Другие*– потрясающая дрянь, я даже не подозревал о существовании таких людей; они знают, что мы не можем их уволить, и дают нам понять, что работать не собирались и не собираются. Им все это нравится – нравится такое положение вещей. Можешь себе представить, что есть такие люди, которым это нравится? Так вот, такие есть…

Знаешь, я не могу этому поверить – тому, что происходит вокруг. Нет, оно, конечно, происходит, только я не верю. Я не перестаю думать, что безумие – это такое состояние, когда человек не может определить, что происходит на самом деле, а что нет. Все, что происходит сейчас, – безумие. Все, что сейчас реально, – безумие. Если я поверю, что это реальность, значит, я потерял рассудок. Я продолжаю работать и не перестаю повторять себе, что это – "Таггарт трансконтинентал". Я все жду, когда она вернется, когда дверь распахнется и – о Боже, я не должен говорить этого! Что? Ты знаешь? Ты знаешь, что она бросила все? Они держат это в тайне. Но я догадываюсь, что все знают, только нельзя говорить об этом. Они говорят, что она уехала в отпуск. Она все еще числится вице-президентом по перевозкам. Я думаю, только Джиму и мне известно, что она ушла насовсем. Джим до смерти боится, что его друзья в Вашингтоне отыграются на нем, если им станет известно, что она уволилась. Если уходит какая-либо заметная личность, это означает катастрофу для морального состояния общества. Вот Джим и не хочет, чтобы узнали, что в его семье появился дезертир…

Но это не все. Джим опасается, что акционеры, сотрудники и деловые партнеры утратят последнюю веру в "Таггарт трансконтинентал", узнав, что она больше не работает. Веру! Конечно, ты можешь возразить, что сейчас это не имеет значения, поскольку выбора у них все равно нет. И все же Джим понимает, что надо сохранять видимость того величия, синонимом которого была "Таггарт трансконтинентал". Он знает, что все ушло вместе с ней…

Нет, они не знают, где она… Да, я знаю. Но не скажу им… Мне одному известно… Да, они пытаются выяснить, всеми возможными способами пытаются, но бесполезно. Я никому не скажу… Посмотрел бы ты на дрессированного тюленя, который занял ее место, новый вице-президент. Он есть, и его нет. Они все делают так – что-то есть и в то же время нет. Его зовут Клифтон Лоуси, из личного окружения Джима. Способный молодой человек сорока семи лет и самых передовых взглядов и друг Джима. Считается, что он временно замещает ее, но он сидит в ее кабинете, мы знаем только, что он – новый вице-президент по перевозкам. Он отдает распоряжения, то есть изо всех сил старается, чтобы никто не заметил его действительно отдающим распоряжения. Он старается избежать личной ответственности за что бы то ни было, чтобы его ни в чем нельзя было обвинить. Видишь ли, его задача не управлять дорогой, а занимать место. Он не хочет отвечать за работу дороги, он хочет угодить Джиму. Ему плевать, ходит по дороге хоть один поезд или нет, для него главное – произвести впечатление на Джима и парней из Вашингтона. Мистеру Клифтону Лоуси уже удалось подставить двоих человек: младшего помощника третьего заместителя за то, что он не передал по инстанции приказ, которого мистер Лоуси не отдавал, и управляющего грузовыми перевозками за выполнение приказа, который мистер Лоуси отдавал, только управляющий грузоперевозками не смог это доказать. Оба уволены официальным постановлением Стабилизационного совета. Когда дела идут хорошо, что продолжается не более получаса, мистер Лоуси напоминает нам, что эра мисс Таггарт прошла. При первых признаках неприятностей он вызывает меня к себе в кабинет и как бы невзначай спрашивает, что делала в подобной ситуации мисс Таггарт. Я говорю, когда могу. Я убеждаю себя, что от наших решений зависит судьба "Таггарт трансконтинентал" и жизнь тысяч пассажиров наших поездов. Во время затишья мистер Лоуси опять наглеет, чтобы я, не дай Бог, не подумал, будто он нуждается во мне. Он поставил перед собой цель делать все не так, как она, – там, где это не имеет никакого значения, но очень боится изменить что-либо в действительно важных делах. Единственная сложность: он не всегда знает, что важно, а что – нет. В первый день пребывания в ее кабинете он сказал мне, что портрет Нэта Таггарта здесь неуместен. "Нэт Таггарт, – сказал он, – символ темного прошлого, века стяжательства, он не соответствует современному, прогрессивному направлению нашей работы. Это может произвести плохое впечатление, люди подумают, что я на него похож". – "Они так не подумают", – сказал я, но портрет убрал…

Что? Нет, она ничего не знает. Я не общаюсь с ней. Она запретила поддерживать с ней связь. …на прошлой неделе я чуть не бросил работу. Все из-за спецпоезда для Цыпы-Цыпы, точнее, мистера Моррисона из Вашингтона, черт его знает, кто это такой, отправившегося в поездку по стране с публичными выступлениями, чтобы разъяснить указ и поднять общественный дух, потому что повсюду вот-вот начнутся беспорядки. Он потребовал для себя и своей свиты специальный поезд – спальный вагон, сидячий вагон, вагон-ресторан с баром и салоном. Стабилизационный совет разрешил ему двигаться со скоростью сто миль в час – как говорилось в решении, на том основании, что поездка является некоммерческой. Конечно. Это поездка с целью уговорить людей работать не покладая рук, чтобы прокормить тех, кто выше них – только потому, что от их деятельности вообще никакого проку. Неприятности начались, когда мистер Чик Моррисон потребовал для своего поезда дизельэлектровоз. У нас не было ни одного свободного. Они нужны "Комете" и трансконтинентальным товарным составам, на всей дороге не было ни одного запасного, кроме… ну, кроме того, о котором я не намерен был рассказывать мистеру Клифтону Лоуси. Мистер Лоуси чуть не лопнул от злости, кричал, что мы не имеем права отказать мистеру Чику Моррисону, даже если наступит конец света или нагрянет новый Всемирный потоп. Не знаю, какой идиот рассказал все-таки ему о запасном дизеле, который мы держим в Уинстоне, в штате Колорадо, у въезда в тоннель. Ты же знаешь, как часто сейчас ломаются локомотивы, все буквально дышат на ладан; сам понимаешь, что необходимо держать запасной у тоннеля. Я объяснил это мистеру Лоуси. Я угрожал, умолял, говорил, что Дэгни строго следовала правилу всегда держать дополнительный дизель на станции Уинстон. Он напомнил, что он не мисс Таггарт, – можно подумать, я мог это забыть! Мистер Лоуси заявил, что это правило бессмысленно, потому что последнее время все спокойно, так что Уинстон обойдется пару месяцев без дизеля. Он, дескать, и слышать не хочет о какой-то там теоретической катастрофе в будущем перед лицом реальной, почти неминуемой катастрофы в случае, если мистер Чик Моррисон разгневается. В общем, Цыпин специальный получил дизель. Управляющий колорадским отделением подал в отставку. Мистер Лоуси отдал это место своему другу. Я хотел уволиться. Я никогда так не хотел все бросить. Но удержался…

Нет, я не получал от нее никаких известий. Ни единого слова с тех пор, как она уехала. Почему ты постоянно спрашиваешь о ней? Перестань. Она не вернется…

Не знаю, на что я надеюсь. Ни на что. Живу день за днем и стараюсь не думать о будущем. Сначала я надеялся, что кто-то спасет нас. Может быть, Хэнк Реардэн. Но он сдался. Не знаю, как они заставили его подписать дарственный сертификат, но уверен, что они сделали что-то ужасное. Все так думают. Все только и шепчутся об этом, хотят знать, как они его прижали. Никто ничего не знает. Он не выступил ни с какими заявлениями. Но я скажу тебе, о чем шепчутся кругом. Наклонись, пожалуйста, я не хочу говорить громко. Говорят, Орен Бойл знал об указе за несколько недель или месяцев до его появления, потому что втайне начал перестройку своих домен для производства металла Реардэна на одном неприметном заводике в тихом городке на побережье Мэна. Он был готов начать лить металл, как только смертный приговор Реардэну, я имею в виду дарственный сертификат, будет подписан. Накануне того дня, когда он намеревался приступить к плавке, рабочие готовили ночью печи на том заводике и непонятно откуда услышали мужской голос – из рупора, или с самолета, или по радио. Он сказал, что дает им десять минут, чтобы они покинули завод. Они ушли, потому что этот человек назвался Рагнаром Даннешильдом. Через полчаса завод Бойла смело с лица земли, камня на камне не осталось. Говорят, обстрел вели дальнобойные корабельные пушки откуда-то с Атлантического океана. Никто не видел корабля Даннешильда… Вот о чем шепчутся. Газеты молчат. Парни из Вашингтона говорят, что этот слух распространяют паникеры. Не знаю, правда ли все было так. Думаю, да. Надеюсь, что правда. Знаешь, когда мне было пятнадцать лет, мне очень хотелось знать, как человек становится преступником, я не понимал, как это может случиться. Сейчас я рад, что Рагнар Даннешильд взорвал этот завод. Благослови его Бог и не позволь им разыскать его, кем бы он ни был! Вот так я теперь думаю. Интересно, сколько еще можно испытывать людское терпение?.. Днем все не так плохо, потому что я занимаю себя делом и не думаю, но по ночам накатывает. Я не могу спать, часами лежу без сна…

Да! Если хочешь знать – да, потому что я беспокоюсь за нее! Я до смерти боюсь за нее. Вудсток – жалкая дыра в ужасной глуши, а дом Таггартов еще на двадцать миль дальше, двадцать миль петляющей тропинки по Богом забытому лесу. Как я узнаю, случись с ней что-нибудь, да еще по ночам везде рыщут банды, особенно в такой глухомани, как Беркширские горы?

Знаю, я не должен об этом думать. Знаю, она может о себе позаботиться. Только бы она написала хоть пару строк. Как я хочу поехать туда. Но она запретила мне. Я обещал ей, что буду ждать… Знаешь, я рад, что ты сегодня здесь. Мне полезно поговорить с тобой, просто повидаться. Ты ведь не исчезнешь, как другие, правда?

Что? На следующей неделе? А, в отпуск. Надолго? На целый месяц – за какие заслуги? И я бы хотел взять месяц за свой счет. Но меня не отпустят.

Правда? Завидую тебе… Несколько лет назад я бы не завидовал. А сейчас… сейчас я хочу убраться отсюда. Завидую тебе. Если ты мог каждое лето в течение двенадцати лет брать месяц отпуска…

Темная дорога вела в новом для него направлении. Реардэн направился с завода не домой, а в сторону Филадельфии. Идти было долго, но ему хотелось пройти этот путь, он делал так каждый вечер прошедшей недели. Он чувствовал умиротворение в безлюдной темноте сельской дороги, вокруг чернели лишь силуэты деревьев, все было неподвижно, кроме качающихся на ветру ветвей деревьев, единственным источником света были маленькие огоньки светлячков, прятавшихся в живых изгородях. Два часа пути от завода до города давали Реардэну возможность отдохнуть.

Он переехал в квартиру в Филадельфии. Он ничего не объяснил матери и Филиппу, лишь сказал, что они могут, если хотят, оставаться в доме и что мисс Айвз будет следить за оплатой их счетов. Он попросил передать Лилиан, когда она вернется, чтобы она не пыталась встретиться с ним. Они со страхом смотрели на него и молчали.

Он передал своему адвокату подписанный чек без указания суммы, сказав:

– Добейся для меня развода. На любых условиях и за любые деньги. Мне все равно, какими средствами ты воспользуешься, скольких судей подкупишь. Если сочтешь необходимым, устрой провокацию против моей жены. Делай что хочешь. Но никаких алиментов или раздела имущества.

Адвокат посмотрел на него и слегка улыбнулся грустной и мудрой улыбкой, словно давно ждал этого:

– Хорошо, Хэнк. Это можно сделать. Но потребуется время.

– Устрой все как можно скорее.

Никто не спрашивал его о подписании дарственного сертификата. Но он стал замечать, что рабочие на заводе поглядывают на него с особым любопытством, словно пытаясь отыскать на его теле следы пыток.

Реардэн ощущал вокруг только ровный полумрак, похожий на пленку, покрывающую расплавленный металл, хрустящую и вбирающую в себя последний всплеск его белого сияния. При мысли о тех, кто отобрал у него право на его металл и собирался начать производство, не возникало никаких чувств. Желание обладать правом на этот металл являлось для него формой уважения к партнерам, уверенностью, что торговля с ними – дело чести. От веры, желания и уважения не осталось и следа. Не имело значения, что люди производят, чем торгуют, где покупают его металл и знают ли вообще, его это металл или нет. Очертания человеческих фигур, которые проплывали мимо него на улицах, казались ему лишенными смысла физическими объектами. Сельская местность, где наступление темноты скрывает все следы человеческой деятельности и земля кажется нетронутой, осталась для него единственной реальностью. Земля, хозяином которой он когда-то был.

В кармане у него лежал пистолет, так как полицейские из патрульной машины посоветовали ему обзавестись оружием, – дороги стали небезопасны с наступлением темноты. Горько усмехнувшись, Реардэн подумал, что оружие больше пригодилось бы ему на заводе, а не в мирной тишине ночи. И что мог отнять у него голодный бродяга по сравнению с тем, что отняли те, кто называл себя его защитниками?

Реардэн шел, не торопясь, чувствуя удовольствие от движения. Вот так он готовился к жизни в одиночестве – он должен научиться жить, не ощущая присутствия других людей. Он создал состояние, начиная с пустыми руками; теперь ему придется заново создавать свою жизнь, начиная с пустой душой.

Он даст себе небольшое время на подготовку, думал он, а затем обратится к самому ценному, что у него осталось, к единственному, что осталось чистым и полным: он уедет к Дэгни. Два правила начали складываться в его уме: первое – долг, второе – страстное желание. Следуя долгу, он не допустит, чтобы Дэгни узнала причину его капитуляции перед бандитами; второе обязывало сказать ей слова, которые он знал во время их первой встречи и должен был сказать на террасе в доме Эллиса Вайета.

Дорогу освещали только яркие звезды, но в их свете различалось шоссе и остатки каменной изгороди впереди у проселочной дороги. Забор не оберегал уже ничего, кроме зарослей сорняков, наклонившейся к дороге ивы и, чуть поодаль, развалин фермерского дома, сквозь крышу которого лился звездный свет.

Реардэн шел и думал, что даже это убогое зрелище имеет ценность. Оно давало ему надежду, что перед ним еще откроется простор, неподвластный человеческому вмешательству.

Человек, внезапно появившийся на дороге, вероятно, прятался за ивой, но движение было столь стремительно, что казалось, он выскочил прямо из середины дороги. Рука Реардэна потянулась в карман за пистолетом и замерла: он понял – по гордой осанке стоявшего на открытом месте человека, по четким очертаниям плеч, – что это не бандит. Услышав голос, он понял, что мужчина не был и нищим.

– Я хотел бы поговорить с вами, мистер Реардэн. – В голосе незнакомца звучали твердость, чистота и особая вежливость, свойственные человеку, привыкшему отдавать распоряжения.

– Прошу, – сказал Реардэн. – Только не требуйте помощи или денег.

Одежда мужчины была грубой, но практичной. На нем были темные брюки и темно-синий бушлат, туго застегнутый на шее, что удлиняло линии его высокой худощавой фигуры. На голове сидела темно-синяя кепка. Из-под одежды виднелись только руки, лицо и прядь золотистых волос на виске. В руках не было оружия, только сверток размером с блок сигарет.

– Мистер Реардэн, я не собираюсь требовать у вас денег, напротив, намерен вернуть их вам.

– Вернуть?

– Да.

– Что за деньги?

– Небольшую часть очень большого долга.

– Вашего?

– Нет, не моего. Это символический взнос. Я хочу, .чтобы вы приняли его в знак того, что, если мы проживем достаточно долго, вы и я, каждый доллар из этих денег вернется к вам.

– Каких денег?

– Тех, что были отняты у вас силой.

Он подал Реардэну сверток, при этом мешковина распахнулась. Звездный свет пробежал по зеркально гладкой поверхности предмета. По весу и фактуре Реардэн понял, что держит в руках слиток чистого золота.

Он перевел взгляд со слитка на лицо человека, но оно казалось еще более непроницаемым, чем поверхность металла.

– Кто вы? – спросил Реардэн.

– Друг тех, у кого не осталось друзей.

– Вы принесли это, чтобы отдать мне?

– Да.

– Вы хотите сказать, что подстерегали меня ночью на безлюдной дороге не для того, чтобы отнять, а напротив, чтобы отдать мне золото?

– Да

– Почему?

– Когда грабеж происходит средь бела дня с позволения закона, а именно это происходит сегодня, честный поступок или возмещение ущерба совершаются подпольно.

– Почему вы решили, что я приму подобный подарок?

– Это не подарок, мистер Реардэн. Это ваши собственные деньги. Но я прошу вас об одной услуге. Это просьба, а не условие, потому что собственности с условиями не существует. Золото принадлежит вам, вы вольны поступить с ним как угодно. Но я рисковал жизнью, чтобы доставить его вам, и прошу вас: оставьте его до лучших времен или потратьте на себя. На собственные удовольствия. Не отдавайте его, а главное, не вкладывайте в дело.

– Но почему?

– Я хочу, чтобы только вы лично могли воспользоваться им. Иначе я нарушу клятву, данную много лет назад, как нарушил все свои правила, заговорив с вами.

– Что вы имеете в виду?

– Я давно собирал для вас эти деньги. Но не думал встречаться с вами, говорить вам о них или отдавать их еще долгое время.

– Почему же вы делаете это?

– Потому что я больше не могу выносить это.

– Выносить что?

– Я думал, что видел все и не осталось ничего, что я не мог бы вынести. Но когда они отняли у вас металл Реардэна, даже мне показалось, что это слишком. Я знаю, что сейчас вам нужно не это золото. Вам нужна справедливость, которую символизирует этот слиток, сознание, что есть люди, которые помнят о справедливости.

Стараясь не поддаваться чувству, которое зарождалось в нем, несмотря на безграничное удивление, отбросив все сомнения, Реардэн пытался понять этого человека, разглядывая его лицо. Но оно ничего не выражало и не менялось, пока он говорил; казалось, этот человек давно утратил способность чувствовать; казалось, все безвозвратно утрачено, и остались лишь чеканные и неживые черты. Вздрогнув от удивления, Реардэн поймал себя на том, что видит лицо не человека, а ангела мщения.

– Но вам-то что? – спросил Реардэн. – Что значу для вас я?

– Намного больше, чем вы подозреваете. И у меня есть друг, для которого вы значите еще больше. Он отдал бы все, чтобы быть сегодня рядом с вами. Но он не может. Я пришел вместо него.

– Что за друг?

– Я предпочел бы не называть его имени.

– Вы сказали, что потратили много времени, чтобы собрать для меня эти деньги?

– Я собрал больше, чем это. – Он показал на золото. – Я храню все на ваше имя и передам вам, когда придет время. Этот слиток – только знак, доказательство существования всего остального. Когда вы обнаружите, что ваше состояние разворовано до последнего цента, помните, что вас ожидает солидный счет в банке.

– Какой счет?

– Попытайтесь подсчитать все деньги, которые у вас отобрали силой, и вы увидите, что у вас на счету солидная сумма.

– Как вы накопили эти деньги? Откуда это золото?

– Оно взято у тех, кто вас ограбил. –Кем?

– Мною.

– Кто вы?

– Рагнар Даннешильд.

Реардэн долго молча смотрел на него, затем золото выскользнуло из его рук.

Глаза Даннешильда не следили за слитком, а по-прежнему спокойно смотрели на Реардэна.

Вы бы предпочли, чтобы я оказался законопослушным гражданином, мистер Реардэн? Если так, по какому закону мне жить? По указу десять двести восемьдесят девять?

– Рагнар Даннешильд, – произнес Реардэн, будто разом увидев все десять лет, заключавшие в себе бесконечный список преступлений, заключенных в этом имени.

– Подумайте, мистер Реардэн. Сейчас в нашем распоряжении два способа существования: стать бандитом и душить безоружные жертвы или стать жертвой и работать на благо душителей. Я отказался стать тем или другим.

– Вы выбрали существование за счет силы, как они.

– Да – но только открыто. Честно, если хотите. Но я не отнимаю у тех, чьи руки связаны, а рот заткнут кляпом. Я не требую от своих жертв помощи, не говорю, что действую ради их блага. Я ставлю на карту свою жизнь, и они могут сразиться со мной в честной битве оружием или умом. Честной. Я против вооруженных сил, пушек, самолетов и линкоров пяти континентов. Если хотите высказать нравственные соображения, мистер Реардэн, тогда уж скажите, кто человек более нравственный: я или Висли Мауч?

– У меня нет ответа, – чуть слышно сказал Реардэн.

– Почему это вас шокирует, мистер Реардэн? Я просто живу по закону системы, которую установили мои сограждане. Они считают достойным вести дела с позиции силы, и я даю им то, что от меня требуется. Они считают целью моей жизни служение им. Что ж, пусть они еще более уверуют в это. Если они думают, что мой разум принадлежит им, пусть придут и заберут его.

– А какую жизнь выбрали вы? Какому делу вы служите?

– Делу моей любви.

– Любви к чему?

– К справедливости.

– Вы стали пиратом, чтобы служить справедливости?

– Чтобы приблизить тот день, когда мне не надо будет оставаться пиратом.

– И когда же придет этот день?

– Тогда, когда вы сможете свободно получать прибыль от металла Реардэна.

– Ничего себе! – засмеялся Реардэн. – И это ваша цель?

Лицо Даннешильда не изменилось. –Да-

– Думаете, вы доживете до этого дня?

– Да. А вы? –Нет.

– Тогда чего вы ждете, мистер Реардэн?

– Ничего.

– Какому делу вы служите? Реардэн взглянул на него:

– Почему вы спрашиваете?

– Чтобы вы поняли, какому делу я не служу.

– Я никогда не стану одобрять действий преступника, и не думайте.

– Я и не рассчитываю на это. Просто хочу помочь вам кое-что понять.

– Если то, что вы мне рассказали, правда, почему вы стали бандитом? Почему просто не вышли из игры, как… – Он запнулся.

– …как Эллис Вайет, мистер Реардэн? Как Эндрю Стоктон? Как ваш друг Кен Денеггер?

– Да!

– А вы бы это одобрили?

– Я… – Реардэн замолчал, удивленный собственной мыслью.

Он увидел улыбку Даннешильда – словно на холодном каменном склоне проступила первая весенняя зелень. Реардэн неожиданно осознал, что лицо Даннешильда более чем красиво, оно обладало завораживающим совершенством: суровые, гордые черты, надменный рот викинга. Похоже, сам Даннешильд не знал об этом; мертвенная строгость его лица не допускала, чтобы кто-то имел наглость им восхищаться. Но улыбка поражала живостью.

– Я согласен с вами, мистер Реардэн. Но я избрал для себя особую миссию. Я охочусь за человеком, которого хочу уничтожить. Он умер много столетий назад, но пока в человеческой памяти не будет стерто последнее воспоминание о нем, мир не станет местом, где возможна достойная жизнь.

– Кто этот человек?

– Робин Гуд.

Реардэн смотрел на Даннешильда непонимающим взглядом.

– Этот человек грабил богатых и отдавал награбленное бедным. Ну а я – граблю бедных и отдаю все богатым. Точнее, я отбираю у ворующего бедняка и отдаю трудолюбивому богачу.

– Что, черт возьми, вы хотите сказать?

– Вспомните, что вы читали обо мне в газетах, когда они еще писали об этом. Я не ограбил ни одного частного судна и никогда не отнимал частную собственность. Я никогда не нападал на военный корабль, поскольку задача военно-морского флота – защищать от применения силы граждан, которые платят за его существование, а это и есть прямая обязанность государства. Я захватывал все суда бандитов, которые могли достать мои орудия: каждое судно с правительственной помощью, каждое судно, отданное взаймы или подаренное, каждый борт с товарами, которые были силой отняты у одних людей, чтобы быть переданными другим, которые за это благо не платили и этого не заслуживали. Я грабил корабли, ходившие под флагом идеи, с которой я веду войну, идеи, что нужда – идол, требующий человеческих жертв, что нужда одних ножом гильотины висит над другими. Эта идея провозгласила, что наш труд, наши надежды, планы, усилия всецело подчинены тому моменту, когда этот нож упадет на наши головы, что чем талантливее человек, тем в большей опасности он находится. Успех приводит на эшафот, а неудача дает право дернуть за веревку. Робин Гуд обессмертил этот ужас, превратив его в идеал праведности. Говорят, он боролся против грабителей, стоящих у власти, и возвращал имущество ограбленным, но не здесь кроется смысл дошедшей до нас легенды. Робин Гуд остался не защитником собственности, а защитником нужды, не защитником ограбленных, а благодетелем бедных. Он заслужил ореол благодетеля, потому что занимался благотворительностью, используя богатства, которыми никогда не владел, раздавал блага, которых не производил, заставлял других платить за свою изощренную жалость. Он стал символом идеи, что нужда, а не достижение является источником прав, что главное не производить, а нуждаться, что заработанное нам не принадлежит, а незаработанное принадлежит. Он стал оправданием всякой посредственности, которая не способна заработать себе на хлеб и поэтому потребовала лишить людей, которые богаче ее, их собственности. Он заявил, что хочет посвятить жизнь тем, кто ниже, за счет ограбления тех, кто выше. И это подлейшее существо, дважды паразит – он присосался к ранам бедных и питался кровью богатых – объявлен нравственным идеалом! Это привело к тому, что чем больше человек трудится, тем ближе он к утрате своих прав. А если человек талантлив, он превращается в бесправную тварь, жертву всех желающих, потому что теперь достаточно нуждаться, чтобы подняться выше прав, принципов, нравственности, подняться туда, где все разрешено, даже грабеж и убийство. Хотите знать, почему рушится мир вокруг нас? Именно с этим я борюсь, мистер Реардэн. И пока люди не поймут, что Робин Гуд самый безнравственный и презренный из всех легендарных героев, не будет на земле справедливости и не будет у человечества надежды выжить.

Реардэн слушал и ощущал, что все его тело немеет. Но из этой немоты, как начавший свое движение к свету росток, пробивалось чувство, которого он не мог понять. Это чувство казалось знакомым и очень далеким, как что-то давно пережитое и позабытое.

– В действительности, мистер Реардэн, я полицейский. В обязанности полицейского входит защита людей от преступников, если считать преступниками тех, кто, используя силу, лишает людей собственности. Обязанность полицейского – возвращать похищенное владельцам. Но когда грабеж узаконен, а обязанностью полиции сделалась не защита, а разграбление собственности, тогда полицейским должен стать пират. Я продаю грузы, захваченные мною, особым клиентам в этой стране, и они платят мне золотом. Я продаю подобные грузы контрабандистам и воротилам черного рынка в народных республиках Европы. Вы знаете условия жизни в этих республиках? Поскольку производство и торговля, а не насилие объявлены преступлениями, лучшим людям Европы осталось одно: превратиться в преступников. Погонщики рабов в этих республиках держатся у власти благодаря подачкам их коллег – бандитов из стран, которые еще не до конца истощены, таких, как наша. Я не допускаю, чтобы эти подачки до них дошли. Я продаю товары европейским преступникам по самым высоким, какие только возможны, ценам и заставляю их платить золотом. Золото – объективная ценность и средство сохранения богатства и будущего. В Европе никому не разрешено владеть золотом, кроме тех друзей человечества с кнутом в руках, которые утверждают, что тратят его на благо своих жертв. Таково золото, которое добывают мои клиенты-контрабандисты, чтобы платить мне. Каким образом добывают? Да таким же, как я добываю товары. А затем я возвращаю золото тем, у кого были украдены эти товары, – вам, мистер Реардэн, и людям, подобным вам!

Реардэн проник в смысл возродившегося в нем забытого чувства. Это было ощущение, которое он пережил в четырнадцать лет, заглянув в свой первый конверт с жалованием, и позднее в двадцать четыре года, когда его назначили управляющим рудниками, и еще позднее, когда, став владельцем рудников, он отдал распоряжение купить новое оборудование у лучшего в то время концерна "Твентис сенчури мотор", – радостное волнение, торжество человека, добившегося своего места в мире, который он уважал, и получившего признание людей, которыми восхищался. Почти два десятилетия это чувство было похоронено, годы слой за слоем добавляли серый осадок, вызванный презрением, негодованием и желанием ничего вокруг не видеть, не оглядываться на своих партнеров, ничего не ждать от людей и как что-то очень личное хранить в четырех стенах своего кабинета ощущение мира, в котором он надеялся занять подобающее место. И вдруг из-под гнета неудач вновь прорвался живой интерес, ясный голос разума, с которым можно общаться, вести дела и жить. Но это был голос пирата, говорящего о насилии, предлагавшего свою альтернативу миру разума и справедливости. Реардэн не мог принять это, не мог потерять последнее, что у него еще оставалось. Он слушал против собственной воли, но знал, что не пропустит ни слова.

– Я кладу золото в банк, в банк золотого стандарта, мистер Реардэн, на счета, которые принадлежат своим владельцам по праву. Они люди исключительных способностей, создавшие состояние благодаря личной инициативе, в условиях свободной торговли, не прибегая к силе или помощи правительства. Они дали миру больше всех, и наградой им была вопиющая несправедливость. Их имена записаны в моей книге воздаяний. Каждая партия золота, которое я возвращаю, делится между ними и поступает на их счета.

– Кто они?

– Вы один из них, мистер Реардэн. Я не могу подсчитать все деньги, которые у вас отняли с помощью косвенных налогов, бесчисленных постановлений, потерянного времени, выброшенных на ветер усилий, энергии, потраченной на преодоление искусственных преград. Я не могу подсчитать сумму, но если хотите узнать, насколько она велика, посмотрите вокруг. Степень упадка, охватившего некогда процветавшую страну, и есть мера той несправедливости, от которой вы страдаете. Если люди отказываются платить вам свой долг, они вернут его таким путем. Но есть часть долга, которая точно подсчитана и записана. Я поставил себе цель собрать и вернуть вам эту часть.

– Что это?

– Ваш подоходный налог, мистер Реардэн.

– Что?

– Ваш подоходный налог за последние двенадцать лет.

– И вы намерены вернуть его мне?

– В полном объеме и золотом, мистер Реардэн. Реардэн расхохотался; он смеялся, как ребенок, просто потому, что радовался тому, во что невозможно поверить.

Боже праведный! Вы полицейский и сборщик налогов?

Да, – серьезно ответил Даннешильд.

– Вы ведь шутите, правда? ,

– Я что, похож на человека, который шутит?

– Но это абсурд!

– Не абсурднее указа десять двести восемьдесят девять.

– Это нереально и невозможно!

– А что, только зло реально и возможно? – Но…

– Мистер Реардэн, уж не думаете ли вы, что в жизни реальны только смерть и налоги? Ну если с первым ничего нельзя поделать, то я уменьшу бремя второго, и люди научатся понимать связь между этими двумя факторами; они увидят, насколько дольше и счастливее может прожить человек. Может быть, они поймут, что двумя абсолютными величинами и основой системы ценностей являются не смерть и налоги, а жизнь и труд.

Реардэн без улыбки смотрел на Даннешильда. В высокой, стройной фигуре, чью гибкость и тренированность мышц подчеркивал бушлат, он видел разбойника с большой дороги; в суровом мраморном лице – судью; сухой четкий голос принадлежал расчетливому бухгалтеру.

– Не только эти бандиты следили за вашими делами, мистер Реардэн. Я тоже. У меня есть все копии ваших деклараций о доходах с указанием всех сумм подоходного налога, которые вы выплатили за последние двенадцать лет. Я храню подобные документы на всех моих клиентов. У меня есть друзья в самых невероятных местах, которые помогают мне достать копии. Деньги я распределяю среди своих клиентов пропорционально отнятым у них суммам. Большая часть счетов оплачена владельцам. Ваш – самый крупный из тех, что дожидаются оплаты. В тот день, когда вы будете готовы востребовать этот счет, в день, когда я буду знать, что ни цента не пойдет на поддержку бандитов, я вручу вам ваш счет. А пока… – Он посмотрел на упавший на землю слиток. – Поднимите золото, мистер Реардэн. Оно не краденое. Оно ваше.

Реардэн не двинулся, не ответил и не взглянул на золото.

– Гораздо большая сумма лежит на ваше имя в банке.

– Каком?

– Вы помните Мидаса Маллигана из Чикаго?

– Конечно.

– Все мои счета находятся в банке Маллигана.

– Но в Чикаго нет такого банка.

– А он не в Чикаго. Реардэн мгновение помолчал.

– А где же?

– Думаю, вы скоро узнаете это, мистер Реардэн. Но сейчас я не могу вам сказать. – Даннешильд добавил: – Однако должен сообщить, что только я отвечаю за это. Это мое личное дело. Никто, кроме меня и членов экипажа моего корабля, не задействован в этом. Даже мой банкир не участвует, он лишь хранит деньги, которые я вкладываю. Многие мои друзья не одобряют моих действий. Но все по-разному ведут одну и ту же битву, и это мой способ борьбы.

Реардэн презрительно улыбнулся:

– Уж не из тех ли вы чертовых альтруистов, которые тратят время на некоммерческие предприятия и рискуют жизнью, служа другим?

– Нет, мистер Реардэн. Я вкладываю время в собственное будущее. Когда мы станем свободными и потребуется поднимать мир из руин, я хочу, чтобы он возродился как можно скорее. Если в нужных руках будет рабочий капитал – в руках лучших людей страны, в самых трудолюбивых руках, это сэкономит годы для нас и, в конечном итоге, века для истории страны. Вы спросили, что значите для меня? Все, чем я восхищаюсь, все, чем я хотел бы быть в тот день, когда на Земле найдется место для такого бытия, все, с чем я хотел бы соприкасаться, даже если в настоящее время я могу быть вам полезен только вот этим.

– Но почему? – прошептал Реардэн.

– Потому что единственная моя любовь, единственная ценность, ради которой я хочу жить, – это то, что мир не любил никогда, то, что не имело ни друзей, ни защитников. Талант. Вот то дело, которому я служу, – и если мне суждено отдать жизнь, то можно ли отдать ее за что-то более благородное?

И это человек, утративший способность чувствовать? – спросил себя Реардэн и понял, что суровая простота мраморного лица была сдержанным проявлением способности чувствовать.

Ровный голос бесстрастно продолжал:

Я хотел, чтобы вы знали это, знали сейчас, когда вам, должно быть, кажется, что вас оставили на дне ямы среди недочеловеков – единственного, что осталось от человечества. Я хотел, чтобы в самый безнадежный момент вы знали, что день освобождения намного ближе, чем вы думаете. Мне пришлось поговорить с вами и раскрыть свой секрет раньше времени, и на то есть особая причина. Вы слышали, что случилось со сталелитейным заводом Орена Бойла в штате Мэн?

– Да, – сказал Реардэн и удивился, что его ответ прозвучал эхом внезапной радости. – Я не знал, правда ли это.

– Правда. Я сделал это. Мистер Бойл не будет производить металл Реардэна на побережье Мэна. Он вообще не будет его производить. И никакая другая вошь, вообразившая, что указ дает ей право пользоваться вашим интеллектом. Кто бы ни попытался начать лить ваш металл, его домны будут взорваны, оборудование уничтожено, завод сожжен. С тем, кто попытается это сделать, случится много неприятностей, начнут поговаривать, будто на металле лежит проклятие, и вскоре ни один рабочий в стране не захочет войти в ворота завода, где рискнут производить металл Реардэна. Если люди, подобные Бойлу, думают, что можно отнимать у лучших, то пусть посмотрят, что произойдет, когда к силе захочет прибегнуть достойный человек. Я хочу, чтобы вы знали: ни один из них не сможет производить ваш металл и не заработает на этом ни цента.

Чувствуя непреодолимое желание рассмеяться, как он смеялся, узнав о пожаре у Вайета и о крахе "Д'Анкрния коппер", и, зная, что если он рассмеется, страх не покинет его, он не почувствует от этого облегчения в этот раз, и что он никогда больше не увидит своих заводов, Реардэн сдержался и какое-то время молчал, стиснув зубы. Справившись с собой, он твердо и холодно сказал:

– Забирайте ваше золото и уходите. Я не приму помощи преступника.

На лице Даннешильда не отразилось никаких чувств.

– Я не могу заставить вас принять это золото, мистер Реардэн. Но я не возьму его назад. Можете оставить его здесь, если хотите.

– Мне не нужна ваша помощь, и я не собираюсь защищать вас. Будь поблизости телефон, я вызвал бы полицию. Я так и поступлю, если вы еще когда-нибудь попробуете связаться со мной. Я сделаю это ради собственной безопасности.

– Я вас понимаю.

– Я вас слушал, вы видели, что я хотел выслушать вас и не проклял, как следовало бы. Я не могу осудить ни вас, ни кого-то другого. Принципы, в соответствии с которыми жили люди, подорваны, и я не хочу осуждать их за то, что они пытаются выжить в невыносимых условиях. Если вы выбрали такой путь, я не могу запретить вам идти по нему в ад, но не хочу быть с вами. Ни как ваш вдохновитель, ни как соучастник. Не надейтесь, что я приму ваш банковский счет, если он действительно существует. Потратьте эти деньги на бронежилет, потому что я собираюсь обратиться в полицию и дать всю возможную информацию, чтобы навести их на ваш след.

Даннешильд не двигался и молчал. Где-то далеко в темноте прогремел товарный поезд. Они не видели его, но слышали тяжелый ритм колес, заполнивший тишину, и казалось, колеса стучат где-то рядом, невидимый поезд, пронесшийся мимо них в ночи, как будто превратился в долгий звук.

– Вы хотели помочь мне в самый тяжелый момент? – спросил Реардэн. – Если моим единственным защитником стал пират, я не хочу, чтобы меня защищали. В ваших словах осталось немного от человеческой речи, поэтому я скажу вам, что у меня нет надежды. Но и когда придет конец, я не отрекусь от своих принципов, даже если они сохранили ценность только для меня одного. Я буду жить в мире, в котором начинал жизнь, и погибну вместе с ним. Думаю, вы не поймете меня, но…

Луч света обрушился на них как удар. Грохот поезда поглотил шум мотора, и они не услышали, как подъехала машина, вывернувшая с объездной дороги из-за дома. Они услышали, как скрипнули тормоза и невидимая машина остановилась. Реардэн непроизвольно отскочил в сторону, и у него было время оценить самообладание своего собеседника – тот не сдвинулся с места.

Это была полицейская машина. Водитель выглянул из окошка.

– А, это вы, мистер Реардэн! – сказал он, касаясь рукой фуражки. – Добрый вечер, сэр.

Добрый вечер, – отозвался Реардэн неестественно резким тоном. В машине сидели двое патрульных, их лица были напряжены и озабочены, это не было похоже на дружеское желание поболтать о том о сем.

– Мистер Реардэн, вы шли с завода по дороге на Эджвуд мимо грота Блэксмит?

– Да. А в чем дело?

– Вы случайно не видели здесь человека, который очень спешил? Он мог бежать или ехать на старой, потрепанной машине с двигателем ценой в миллион долларов.

– А что за человек?

– Высокий мужчина, блондин.

– Кто он?

– Вы бы все равно не поверили мне, мистер Реардэн. Вы его видели?

Реардэн не понимал своих вопросов, но был удивлен, что может говорить, несмотря на пульсирующий ком в горле. Он смотрел прямо на полицейского, но боковым зрением видел лицо Даннешильда, которое ничего не выражало, ни один мускул не дрогнул. Реардэн видел, что руки Даннешильда расслабленно висят вдоль тела, не выказывая намерения достать оружие, что делало его высокую прямую фигуру беззащитной, открытой для целого взвода стрелков. При свете фар он заметил, что лицо Даннешильда моложе, чем ему казалось, а глаза небесно-голубые. Он знал, что смотреть на Даннешильда прямо опасно, и не отводил глаз от полицейского, от медных пуговиц на синей форме. Но образ Даннешильда заполнял все его сознание, застилая все происходящее, – он мысленно представлял тело Даннешильда, скрытое под одеждой, которое могло быть уничтожено. Реардэн не слышал, что говорит; в его сознании звучали слова, которые не относились к происходящему, но он чувствовал, что это единственное, что еще имеет для него значение: "Если мне суждено отдать жизнь, то можно ли отдать ее за что-то более благородное?"

– Вы видели его, мистер Реардэн?

– Нет, – ответил Реардэн, – не видел. Полицейский разочарованно пожал плечами и положил руки на руль.

– И не заметили никого подозрительного?

– Нет.

– Мимо не проезжала какая-нибудь машина? –Нет.

Полицейский потянулся к ключу зажигания.

– Нам сообщили, что его видели на берегу где-то в этом районе, ведется прочесывание пяти округов. Его имя запрещено упоминать, чтобы не пугать людей, но за его голову обещано три миллиона долларов.

Он повернул ключ, и мотор уже зашумел, когда к Реардэну обернулся второй полицейский. Он заметил белокурую прядь, выбивавшуюся из-под кепки Даннешильда.

– Кто это, мистер Реардэн? – спросил он.

– Мой новый телохранитель, – ответил Реардэн.

– А!.. Разумная предосторожность в такие времена. Спокойной ночи, сэр.

Машина рванулась вперед. Красные огоньки постепенно таяли вдали. Даннешильд наблюдал, как исчезала машина, а потом перевел взгляд на правую руку Реардэна. Реардэн осознал, что, разговаривая с полицейским, сжимал в кармане пистолет и был готов пустить его в ход.

Он разжал пальцы и поспешно вынул руку из кармана. Даннешильд улыбнулся. Это была светлая радостная улыбка, немой смех чистой молодой души. И хотя эти двое были очень не похожи друг на друга, улыбка Даннешильда заставила Реардэна вспомнить о Франциско Д'Анкония.

– Вы сказали правду, – заговорил Рагнар Даннешильд. – Ваш телохранитель – вот кто я, и я заслужу эту честь – а как и когда, вы пока не можете знать. Спасибо, мистер Реардэн, и до скорой встречи – мы встретимся намного раньше, чем я надеялся.

Он исчез прежде, чем Реардэн успел ответить. Он скрылся за каменной оградой так же неожиданно и беззвучно, как и появился. Оглянувшись, Реардэн не обнаружил ни следа, никакого движения в темноте:

Реардэн стоял на обочине пустой дороги в одиночестве, которое ощущал еще сильнее, чем раньше. Он увидел лежащий на земле сверток. В уголке мешковина отогнулась, и металл блестел в лунном свете, напоминая цветом волосы Даннешильда. Реардэн наклонился, поднял золото и двинулся дальше.

Кип Чалмерс выругался, когда поезд, качнувшись, разлил по столу его коктейль. Он наклонился вперед, задев локтем лужицу, и сказал:

– Черт бы побрал эти железные дороги! Что у них происходит с рельсами? Хотелось бы думать, что с теми деньгами, которые у них есть, они постараются, чтобы нам не пришлось подобно фермерам трястись в повозке с сеном!

Никто из троих его попутчиков не потрудился ответить; они оставались в салоне просто потому, что им было лень возвращаться в купе. Огни в салоне походили на иллюминаторы, которые едва виднелись сквозь туман сигаретного дыма. Это был личный вагон, который Кип Чалмерс потребовал и получил для своего путешествия; он был прицеплен к "Комете" и болтался, как хвост встревоженного зверя, когда поезд огибал горные ущелья.

– Я начинаю кампанию за национализацию железных Дорог, – сказал Кип Чалмерс, вызывающе уставившись на невысокого седого мужчину, который смотрел на него без всякого интереса. – Это ляжет в основу моей политической платформы. Моей платформе нужна в основополагающая идея. Мне не нравится Джим Таггарт, он похож на недоваренную устрицу. К черту железные дороги! Пора прибрать их к рукам.

– Иди спать, – сказал мужчина, – если хочешь иметь пристойный вид на завтрашнем митинге.

– Думаешь, успеем?

– Надо успеть.

– Знаю, что надо. Но не уверен, что мы вовремя доберемся. Эта чертова сверхскоростная улитка опаздывает на несколько часов.

– Надо успеть вовремя, Кип, – зловещим тоном сказал его невзрачный собеседник с упрямой монотонностью человека, провозглашающего цель, не задумываясь о средствах.

– Черт побери, а то я не знаю!

У Кипа Чалмерса были волнистые светлые волосы и бесформенный рот. Он вырос в семье среднего достатка и среднего происхождения и презрительно относился к богатству и происхождению, всем своим видом демонстрируя, что только настоящий аристократ может позволить себе такое циничное равнодушие. Он закончил колледж, который был известен воспитанием аристократии такого рода. В колледже его научили, что назначение любой мысли – окончательно ввести в заблуждение тех, у кого хватает глупости думать. Он сделал карьеру в Вашингтоне, с ловкостью вора-форточника перебираясь из отдела в отдел, словно цепляясь за неровности на обвалившейся стене. Он считался величиной второго калибра, но держался так, что несведущие люди принимали его за фигуру, равную самому Висли Маучу.

Из собственных стратегических соображений Кип Чалмерс занялся общественной деятельностью и решил баллотироваться на пост члена Законодательного собрания от Калифорнии, хотя знал об этом штате только то, что там снимают кино и загорают на дорогих пляжах. Организатор его предвыборной кампании провел всю подготовительную работу, и сейчас Чалмерс в первый раз направлялся на встречу со своими будущими избирателями. Завтра вечером в Сан-Франциско намечался митинг, вокруг которого подняли большую шумиху. Организатор кампании хотел, чтобы Чалмерс выехал на день раньше, но он задержался в Вашингтоне, чтобы поприсутствовать на приеме с коктейлями, и выехал первым поездом на следующий день. Он не выказывал никакого беспокойства по поводу митинга, пока не заметил, что "Комета" опаздывает на шесть часов.

Троим его попутчикам было наплевать на его настроение: им нравилась его выпивка. Лестер Таг, организатор кампании, был маленьким пожилым человечком, чье лицо выглядело так, словно его вдавили внутрь и оно так и не восстановило своей формы. Он был адвокатом; если бы он жил лет на семьдесят раньше, то защищал бы магазинных воришек и тех, кто по заказу богатых корпораций устраивает в их помещениях "аварии". Сейчас он открыл более выгодное дельце – представлять людей, подобных Кипу Чалмерсу.

Лаура Брэдфорд была любовницей Чалмерса; она нравилась ему потому, что его предшественником числился Висли Мауч. Лаура была киноактрисой, она прошла путь от талантливой исполнительницы эпизодических ролей до бездарной звезды и достигла этого не интрижками с руководителями студии, а окольным, но более эффективным путем – через постели чиновников. В своих интервью она говорила об экономике, а не о роскошной жизни, высказываясь в воинственно праведном духе третьеразрядных бульварных листков; все ее экономические теории сводились к одному: "Надо помогать бедным".

Гилберт Кийт-Уортинг, английский писатель, всемирно известный лет тридцать назад, был гостем Чалмерса по никому не понятной причине. С тех пор никому не приходило в голову читать его творения, но все воспринимали его как живого классика. Его считали гением, потому что он обычно высказывался следующим образом: "Свобода? Давайте не будем о свободе. Свобода невозможна. Человек никогда не будет свободен от голода, холода, болезней, несчастных случаев. Он никогда не освободится от тирании окружающей среды. Так зачем бороться с тиранией политической диктатуры?" Когда в Европе было претворено в жизнь то, что он проповедовал, Гилберт Кийт-Уортинг переехал в Америку. С годами его стиль и его тело весьма одрябли. К семидесяти годам он превратился в толстого старика с крашеными волосами и манерами циника, сдабривающего свою речь цитатами из йоги, утверждающими тщетность всех человеческих устремлений. Кип Чалмерс пригласил Кийт-Уортинга потому, что его присутствие в свите придавало акции некую изысканность. Гилберт Кийт-Уортинг поехал с ним, потому что ему было все равно, куда ехать.

– Черт побери этих железнодорожников! – воскликнул Кип Чалмерс. – Они специально это устроили, хотят сорвать мне кампанию. Я не могу опоздать на этот митинг! О Господи, Лестер, сделай что-нибудь!

– Я уже пробовал, – ответил Лестер Таг. На последней станции он пытался найти самолет для завершения поездки; но в ближайшие два дня коммерческих рейсов не планировалось.

– Если они не доставят меня вовремя, я сниму с них скальпы и отниму у них железную дорогу! Надо сказать тому чертову кондуктору, чтобы они поторопились!

– Ты уже трижды говорил ему.

– Я его уволю. Он привел тысячу отговорок, мол, технические проблемы. Мне надо ехать, а не слушать отговорки! Они не имеют права поступать со мной, как с пассажиром общего вагона. Я хочу, чтобы меня доставили, куда хочу и когда хочу. Они что, не знают, что ли, что я еду в этом поезде?

– Уже знают, – сказала Лаура Брэдфорд. – Заткнись, Кип. Ты действуешь мне на нервы.

Чалмерс вновь наполнил свой стакан. Вагон дергался, и на полках бара чуть слышно дребезжало стекло. Звездное небо в окнах беспрестанно дрожало, и казалось, что звезды ударяются друг о друга. За стеклом окна в конце вагона не было видно ничего, кроме мерцания красных и зеленых фонариков, обозначающих конец состава, и убегающих в темноту рельсов. Рядом с поездом бежала скалистая стена; звезды время от времени неожиданно ныряли в провал между высоко очерченными пиками Колорадских гор.

– Горы… – удовлетворенно произнес Кийт-Уортинг. – Подобные зрелища заставляют человека вспомнить о своей незначительности. Что значит эта никчемная полоска рельсов, которой так гордятся грубые материалисты, в сравнении с вечным великолепием? Не более чем нитка, которой швея подшивает подол природы. Если один из этих гранитных исполинов рухнет, он уничтожит поезд.

С чего это он вдруг рухнет? – без особого интереса спросила Лаура Брэдфорд.

Похоже, этот проклятый поезд замедлил ход, – сказал Кип Чалмерс. – Эти скоты останавливают поезд, несмотря на то что я им сказал!

Ну… это ведь горы, знаете ли… – заметил Лестер Таг.

Будь они прокляты, эти горы! Лестер, какой сегодня день? Из-за этих проклятых часовых поясов ничего не разберешь…

– Двадцать седьмое мая, – вздохнул Лестер Таг.

– Двадцать восьмое мая, – поправил его Гилберт Кийт-Уортинг, взглянув на часы. – Уже двенадцать минут как двадцать восьмое.

– О Господи! – воскликнул Чалмерс. – Выходит, митинг уже сегодня'?

– Точно, – подтвердил Лестер Таг.

– Мы опаздываем, мы…

Поезд сильно тряхнуло, и стакан выпал из руки Чалмерса. Звон стекла слился со скрежетом колес на крутом повороте.

– Послушайте, – нервно спросил Гилберт Кийт-Уортинг, – ваши железные дороги достаточно безопасны?

– Да, черт возьми! – проревел Чалмерс. – У нас столько правил, инструкций и всего прочего, что эти скоты не посмеют быть неосторожными!.. Лестер, где мы сейчас? Какая следующая остановка?

– Остановок не будет до Солт-Лейк-Сити.

– Я спрашиваю, какая следующая станция.

Лестер Таг достал засаленную карту, с которой сверялся каждые пять минут, как только за окнами стемнело.

– Уинстон, – сказал он, – штат Колорадо. Чалмерс потянулся за новым стаканом.

– Тинки Хэллоуэй слышал от Висли, что, если ты проиграешь эти выборы, с тобой покончено, – сказала Лаура Брэдфорд. Она растянулась в кресле и смотрела мимо Чалмерса, изучая свое лицо в зеркале на стене салона; от нечего делать она развлекалась, распаляя в Чалмерсе бессильный гнев.

– Да неужели?

– Ага. Висли не хочет, чтобы в Законодательное собрание попал твой соперник, как его там… Если ты проиграешь, Висли обозлится, как черт. Тинки сказал …

– Черт бы побрал этого скота! Позаботился бы лучше, собственной шкуре

– Ну не знаю. Висли он очень нравится. – И добавила: –Тинки Хэллоуэй не позволил бы какому-то злосчастному поезду помешать важной встрече. Его они не осмелились бы задержать!

Кип Чалмерс сидел, пристально глядя в свой стакан.

– Я заставлю правительство национализировать железные дороги, – хрипло сказал он.

– И давно пора, – согласился Кийт-Уортинг. Не понимаю, почему вы не сделали этого раньше. Это единственная на земле страна, настолько отсталая, что допускает частное владение железными дорогами

– Мы догоняем вас, – ответил Кип Чалмерс.

– Ваша страна невероятно наивна! Это просто анахронизм. Все эти разговоры о свободе и правах человека… Я не слышал ничего подобного со времен, когда был жив мой прадед. Это словеса богатых. В конце концов, беднякам без разницы, чьей милостью они живут – промышленника или чиновника.

– Эпоха промышленников прошла. Наступила эпоха…

Могучий толчок сотряс воздух в вагоне. От резкой остановки пассажиров швырнуло вперед. Кипа Чалмерса бросило на ковер. Гилберт Кийт-Уортинг упал на стол, лампы разбились. Стаканы повалились на пол, потолок и стальные стены вагона заскрежетали, готовые порваться; долгий, далекий грохот судорогой пробежал по колесам.

Подняв голову, Чалмерс увидел, что вагон цел и стоит неподвижно; он услышал стоны своих попутчиков и истерические всхлипывания Лауры Брэдфорд. Чалмерс ползком пробрался к двери, открыл ее и скатился вниз по лестнице. Далеко впереди, на повороте, он увидел двигающиеся фонари и красное зарево. Он пробирался сквозь тьму, то и дело наталкиваясь на полуголых людей, которые подавали друг другу сигналы быстро гаснущими спичками. Вдоль дороги шел человек с фонарем, Чалмерс схватил его за руку.

Это был проводник.

– Что случилось? – выдохнул Чалмерс.

– Лопнули рельсы, – спокойно ответил проводник, локомотив сошел с путей

– Сошел?..

– Да, упал набок.

– Кто-нибудь… погиб?

– Нет. С машинистом все в порядке. Ранен помощник машиниста.

– Говорите, рельсы лопнули?

– На лице проводника застыло странное выражение – суровое, осуждающее, отрешенное.

– Рельсы изнашиваются, мистер Чалмерс, – ответил он и с особенной интонацией добавил: – Особенно на поворотах.

– Разве вы не знали об износе?

– Мы знали.

– Так почему их не заменили?

– Их собирались заменить. Но мистер Лоуси отменил плановые работы.

– Кто такой мистер Лоуси?

– Нынешний вице-президент нашей компании.

Чалмерсу показалось, что проводник смотрит на него так, словно в случившемся есть и его вина.

– Ну… вы ведь поставите локомотив обратно на рельсы?

– Этот локомотив, похоже, уже не поставить на рельсы.

– Но… он должен нас везти!

– Он не может.

Среди немногих ярких огней и сдавленных криков Чалмерс неожиданно против воли ощутил громады гор, безмолвие сотен необжитых миль и хрупкую полоску карниза между отвесной скалой и бездной. Он сильнее сжал руку проводника:

– Что же делать?

– Машинист пошел звонить в Уинстон.

– Звонить? Как?

– В двух милях отсюда есть телефон.

– Нас отсюда вывезут?

– Да, вывезут.

– Но… – Разум Чалмерса наконец соединил прошлое будущим, и его голос поднялся до крика: – Сколько нам придется ждать?

– Не знаю, – ответил проводник. Он сбросил со своей руки руку Чалмерса и ушел.

Ночной диспетчер на станции Уинстон принял телефонограмму, уронил трубку и бросился вверх по лестнице будить начальника станции. Начальник станции был здоровенным раздражительным, вечно слоняющимся без дела типом, которого направил сюда десять дней назад новый управляющий центральным отделением. Он постоянно спотыкался в полудреме, но, когда до него дошли слова диспетчера, встрепенулся.

– Что? – Он с трудом перевел дыхание. – Господи! "Комета"? Хватит трястись! Свяжись с Силвер-Спрингс! Ночной диспетчер управления центрального отделения в Силвер-Спрингс выслушал сообщение и позвонил Дэвиду Митчаму, новому управляющему по штату Колорадо.

– "Комета"? – выдохнул Митчам. Его рука прижимала к уху трубку, а ноги, едва коснувшись пола, заставили его вскочить с постели. – Сошел с рельсов? Лучший локомотив? – Да, сэр.– О Господи! Боже праведный! Что делать? – Затем, вспомнив о своей должности, Митчам добавил: – Пошлите аварийный поезд.

– Уже сделано.

– Свяжитесь с дежурным в Шервуде и велите остановить движение

– Уже связался. .

– Какой следующий у нас по расписанию?

– Специальный армейский товарный эшелон, следующий на запад. Но у нас он будет не раньше чем через четыре часа. Он опаздывает.

– Я сейчас приеду… Подождите… пусть Билл, Сэнди и Кларенс будут на месте, когда я приеду. Такая заваруха начинается!

Дэйв Митчам постоянно жаловался на несправедливость, потому что, как он говорил, ему не везло в жизни. Он мрачно объяснял это заговором "больших парней", которые не давали ему шанса, хотя не уточнял, кого имеет в виду. Выслуга лет была излюбленной темой его жалоб и единственным мерилом ценностей. Митчам работал на железной дороге намного дольше тех, кто продвинулся по службе, и считал это доказательством несправедливости общественной системы, хотя никогда не объяснял, что подразумевает под "общественной системой". Он работал на многих железных дорогах, но ни на одной не задерживался. У начальников Митчама не было особых поводов увольнять его, но они делали это, потому что он слишком часто повторял: "Никто мне этого не приказывал!" Он не знал, что своей нынешней должностью обязан договоренности между Джеймсом Таггартом и Висли Маучем. Когда Таггарт продал Маучу секрет личной жизни своей сестры в обмен на повышение тарифов, Мауч вытянул из него еще одну услугу – это вполне соответствовало их правилам делового общения, которые состояли в том, чтобы выжать из любой ситуации все что можно. Этой дополнительной услугой стала работа для Дэйва Митчама, который был деверем Клода Слагенхопа, президента ассоциации "Друзья всемирного прогресса", влияние которой на общественное мнение Мауч ценил. Джеймс Таггарт переложил ответственность за поиски работы для Дэвида Митчама на Клифтона Лоуси. Лоуси направил его на первое подвернувшееся место – управляющим по штату Колорадо, когда человек, занимавший его прежде, исчез, бросив все, после того как резервный дизельный локомотив, приписанный к. станции Уинстон, был передан в распоряжение Чика Моррисона

– Что будем делать? – громко спросил Дэйв Митчам, когда, полуодетый и полусонный, ворвался в свой кабинет где его ждали главный диспетчер, начальник депо и дорожный мастер.

Никто из троих не ответил. Они все были людьми сред– него возраста, много лет отдавшими работе на железной Дороге. Месяц назад они свободно высказались бы в любой чрезвычайной ситуации; но теперь они понимали, что времена изменились и говорить опасно.

– Что, черт возьми, будем делать?

– Ясно одно, – сказал Билл Брент, главный диспетчер, – нельзя посылать в тоннель паровоз.

Глаза Дэйва Митчама помрачнели – он знал, что каждый только об этом и думал; он не хотел, чтобы это было произнесено.

– Итак, где взять локомотив? – сердито спросил он.

– Негде, – сказал дорожный мастер.

– Но мы не можем всю ночь держать "Комету" на запасном пути!

– Видимо, придется, – сказал начальник депо.

– Какой смысл обсуждать это, Дэйв? Тебе известно, что во всем отделении не осталось ни одного локомотива.

– Но Боже праведный, уж не хотят ли они, чтобы мы водили поезда без локомотивов?

– Мисс Таггарт этого не хотела, – сказал дорожный мастер. – А вот мистер Лоуси хочет.

– Билл, – начал Митчам голосом, каким просят об одолжении, – сегодня ночью через станцию пройдут какие-нибудь поезда дальнего следования, имеющие хоть что-то вроде локомотива?

– Первым будет скорый товарный номер двести тридцать шесть из Сан-Франциско, – сказал Билл Брент недовольным тоном, – он прибудет в Уинстон в семь часов восемнадцать минут утра. – И добавил: – Это самый близкий к нам локомотив в данный момент. Я проверял.

– Как насчет специального армейского эшелона?

– И не думай, Дэйв. Этому составу дана зеленая улица, даже "Комета" должна пропустить его. Это приказ командования. Он опаздывает, да еще тормозные колодки дважды загорались. Эшелон везет взрывчатку для арсеналов Западного побережья. Моли Бога, чтобы он не остановился на нашем участке. Неприятности из-за задержки "Кометы" не идут ни в какое сравнение с тем, что на нас обрушится, если мы попытаемся остановить специальный эшелон.

Все молчали. Окна были открыты в летнюю ночь, и все слышали, как внизу, в кабинете диспетчера, звонит телефон.

Сигнальные огни мигали, напоминая, что когда-то этот пункт был самым оживленным в штате.

Митчам взглянул на депо и при тусклом свете разглядел очертания стоящих там паровозов.

– Тоннель… – начал он и замолчал. – …длиной в восемь миль, – закончил за него мастер локомотивного парка, особо подчеркнув цифру.

– Я просто подумал, – отрывисто вставил Митчам.

– Лучше не думать об этом, – мягко сказал Брент.

– Я еще ничего не сказал!

– О чем вы говорили с Диком Хартоном до того, как он ушел? – невинным тоном спросил Митчама дорожный мастер, будто это не имело отношения к разговору. – Не о том ли, что вентиляционная система тоннеля дышит на ладан? Разве он не пояснил, что в настоящий момент тоннель вряд ли можно считать безопасным даже для локомотивов?

– Что ты зациклился на этом? – резко поинтересовался Митчам. – Я еще ничего не сказал!

Дик Хартон, главный инженер отделения, уволился через три дня после вступления в должность Митчама.

– Я подумал, что нужно сказать об этом, – так же невинно ответил дорожный мастер.

– Послушай, Дэйв, – сказал Билл Брент, зная, что Митчам может битый час колебаться, прежде чем примет решение, – ты знаешь, что можно сделать только одно: задержать "Комету" в Уинстоне до утра, дождаться двести тридцать шестого и заставить его локомотив протащить "Комету" через тоннель. А потом надо дать "Комете" лучший паровоз, который только можно достать на другом конце тоннеля, чтобы он дотащил ее до пункта назначения.

– И насколько она задержится?

Брент пожал плечами:

– Часов на двенадцать, может, восемнадцать, кто знает.

– Восемнадцать часов… "Комета"? Господи, такого еще не случалось!

– Раньше много чего не случалось, – сказал Брент с непривычной ноткой ужасной усталости в резком, уверенном голосе.

– В Нью-Йорке обвинят нас. Они переложат всю вину на нас!

Брент пожал плечами. Месяц назад он счел бы подобную несправедливость немыслимой; сегодня он был готов к этому.

– Считаю… – в отчаянии сказал Митчам, – считаю, что нам больше ничего не остается.

– Вот именно, Дэйв.

– О Господи! Почему это должно было случиться именно с нами?

– Кто такой Джон Галт?

В половине третьего ночи "Комета", приводимая в движение стареньким маневровым паровозом, остановилась на запасном пути станции Уинстон. Кип Чалмерс бросил недоверчиво-гневный взгляд на горстку прилепившихся к пустынному склону горы хибарок и ветхую лачугу станционного павильона.

– И что дальше? За каким чертом мы здесь остановились? – проревел он и позвал проводника.

Когда поезд пришел в движение после аварии, к Чалмерсу вернулось привычное ощущение безопасности и его страх превратился в ярость. Он чувствовал себя так, будто его надули, заставив бояться понапрасну. Его попутчики не покидали своих мест в вагоне, их слишком сильно тряхнуло, и теперь они не могли уснуть.

– Сколько еще будем торчать здесь? – бесстрастно переспросил проводник в ответ на вопрос Чалмерса. – До утра.

Чалмерс недоуменно уставился на него:

– Мы проторчим здесь до утра?

– Да, мистер Чалмерс.

– Здесь?

– Да.

– Но вечером у меня предвыборный митинг в Сан-Франциско!

Проводник не ответил.

– Почему? Почему мы должны торчать здесь? Почему, черт возьми? В чем дело?

Терпеливо-размеренным тоном, в котором звучала презрительная учтивость, проводник детально описал ситуацию. Но Чалмерс много лет назад, в начальной школе, в средней школе, в колледже, усвоил истину, что человек не живет исходя из разумных соображений, да и не нуждается в этом.

– К черту тоннель! – прокричал Чалмерс. – Думаете, я допущу, чтобы меня задерживали из-за какого-то вонючего тоннеля? Вы хотите нарушить жизненно важные государственные планы из-за какого-то тоннеля? Скажите машинисту, что к вечеру я должен быть в Сан-Франциско и он должен довезти меня туда!

– Каким образом?

– Это ваша работа, а не моя!

– Но это невозможно.

– Найдите способ, черт побери! Проводник не ответил.

– Думаете, я допущу, чтобы ваши технические проблемы повлияли на национальные интересы? Вы знаете, кто я? Скажите машинисту, чтобы начал движение, если ему дорога работа!

– У машиниста свои приказы.

– К черту приказы! Сейчас я отдаю приказы! Скажите ему, чтоб ехал! Немедленно!

– Может быть, вам лучше поговорить с начальником станции, мистер Чалмерс, я не полномочен ответить вам, как мне бы хотелось. – С этими словами проводник вышел.

Чалмерс рывком поднялся с места.

– Послушай, Кип… – медленно произнес Лестер Таг, – может, они и впрямь… ничего не могут сделать?

– Могут, раз должны! – оборвал его Чалмерс, решительно направившись к двери.

Много лет назад, еще в колледже, он усвоил, что единственным эффективным средством убедить людей является страх.

В ветхой конторе станции Уинстон он встретил сонного мужчину с безвольным усталым лицом и испуганного молодого человека, сидевшего у диспетчерского пульта. Они оцепенев выслушали такой поток ругательств, которого им не доводилось слышать даже от рабочих ремонтной бригады.

– …и меня не волнует, как вы проведете поезд через тоннель, это ваша забота! – подвел итог Чалмерс. – Если не добудете локомотив и не отправите поезд, можете распрощаться с работой, со своими лицензиями, со всей этой проклятой железной дорогой!

Начальник станции никогда не слышал о Кипе Чалмерсе и не знал его должности. Но он знал, что в эти дни неизвестные люди, занимающие неизвестные должности, обладают безграничной властью, властью распоряжаться жизнью и смертью.

– Мы ни при чем, мистер Чалмерс, – умоляюще сказал он. – Мы не издаем приказов. Приказ пришел из Силвер-Спрингс. Может, вы позвоните мистеру Митчаму и…

– Кто такой мистер Митчам?

– Управляющий отделением дороги в Силвер-Спрингс. Может, вы дадите ему телеграмму…

– Я – какому-то управляющему? Я пошлю телеграмму Джиму Таггарту! Вот что я сделаю.

Начальник станции не успел прийти в себя, как Чалмерс подскочил к нему:

– Запиши и отправь телеграмму немедленно!

Месяц назад начальник станции не принял бы телеграммы ни от одного пассажира, правила запрещали это; но он больше не был уверен в правилах.

– "Мистеру Джеймсу Таггарту, Нью-Йорк. Задержан на "Комете" на станции Уинстон, штат Колорадо, из-за некомпетентности ваших людей, которые отказываются дать мне локомотив. Должен быть вечером в Сан-Франциско на мероприятии чрезвычайной национальной важности. Если вы тотчас не отдадите приказ отправить мой поезд, о последствиях догадывайтесь сами. Кип Чалмерс".

Когда молодой человек передал эти слова по проводам, которые тянулись от столба к столбу через весь континент, словно стражи дороги Таггарта, а Кип Чалмерс вернулся к себе в вагон дожидаться ответа, начальник станции позвонил своему другу Дэйву Митчаму, чтобы прочитать ему текст послания. Он услышал, как Митчам простонал в ответ.

– Думаю, должен сказать тебе это, Дэйв. Я никогда не слышал об этом парне, но видимо, он важная персона.

– Не знаю! – страдальчески ответил Митчам. – Кип Чалмерс? Его имя постоянно мелькает в газетах, и всегда рядом с именами самых крупных шишек. Не знаю, кто он такой, но он из Вашингтона, поэтому нельзя рисковать. О Господи, что делать?

Нельзя рисковать, подумал дежурный в кабинете Таггарта и позвонил Таггарту домой. Было около шести утра. Джеймс Таггарт очнулся от обрывочного сна после почти бессонной ночи. Его лицо осунулось от услышанного. Он испытывал такой же страх, что и начальник станции Уинстон, и по той же причине.

Он позвонил домой Клифтону Лоуси. Весь гнев, который он не мог излить на Кипа Чалмерса, Таггарт излил по телефонному проводу на Клифтона Лоуси.

– Сделай что-нибудь! – орал Таггарт. – Мне все равно что, но это твоя работа, а не моя, позаботься, чтобы поезд прошел! Что, черт возьми, происходит? Я еще не слышал, чтобы "Комету" задерживали! Так-то ты руководишь своим отделом? Великолепно! Важные пассажиры должны отправлять телеграммы мне. Когда твое место занимала моя сестра, меня не поднимали с постели из-за каждой пустяковой поломки в Айове, я хочу сказать – в Колорадо!

– Мне очень жаль, Джим, – примирительно сказал Клифтон Лоуси, в его голосе звучали извинение, ободрение и необходимая в данный момент доля покровительственной доверительности. – Это просто недоразумение. Глупая ошибка. Не волнуйся, я обо всем позабочусь. Вообще-то я спал, но немедленно займусь этим.

Клифтон Лоуси не спал, он только что вернулся с прогулки по ночным клубам в обществе одной молодой особы. Он попросил ее подождать и поспешил в здание "Таггарт трансконтинентал". Никто из работников ночной смены не понял, почему он решил явиться лично, но никто не сказал бы, что это было не нужно. Он носился из кабинета в кабинет, создавая видимость бурной деятельности. Единственным ощутимым результатом стало распоряжение, отправленное телеграфом Дэйву Митчаму, управляющему отделением дороги в Колорадо:

"Немедленно предоставьте в распоряжение мистера Чалмерса подвижной состав. Отправьте "Комету" через тоннель, обеспечив необходимую безопасность и без неоправданных задержек. Если вы не способны выполнить свои обязанности, я заставлю вас отвечать перед Стабилизационным советом. Клифтон Лоуси".

Затем, заехав за своей подружкой, Клифтон Лоуси отправился в загородный мотельчик, чтобы никто не мог разыскать его в течение нескольких часов.

Диспетчер в Силвер-Спрингс был ошарашен распоряжением, которое передал Дэйву Митчаму, но Дэйв Митчам понял его. Он знал, что ни в какой железнодорожной инструкции не могло быть и речи о том, чтобы предоставлять локомотив по требованию пассажира; он знал, что это попахивало показухой, догадывался, какой разыгрывается спектакль, и ощутил холодный пот на лбу, поняв, кого выставляют козлом отпущения.

– В чем дело, Дэйв? – спросил его мастер локомотивного парка.

Митчам не ответил. Он схватил телефон, его руки тряслись, когда он умолял еще раз соединить его с дежурным в Нью-Йорке. Он напоминал загнанного в ловушку зверя.

Он умолял телефонистку нью-йоркского коммутатора соединить его с домом мистера Клифтона Лоуси. Она предприняла несколько попыток, но ответа не поступило. Он умолял телефонистку не оставлять попытки соединить его и проверить все номера, по которым можно было бы разыскать мистера Лоуси. Она пообещала сделать все возможное, и Митчам положил трубку, зная, что бесполезно ждать или говорить с кем-нибудь из отдела мистера Лоуси.

– В чем дело, Дэйв?

Митчам показал мастеру распоряжение и увидел на его лице выражение, подтверждающее самые страшные опасения.

Он связался с региональным правлением "Таггарт трансконтинентал" в Омахе, штат Небраска, и умоляющим голосом попросил соединить его с управляющим. На линии воцарилось молчание, затем голос дежурного в Омахе сообщил, что главный управляющий подал в отставку и три дня назад исчез.

– Из-за недоразумения с мистером Лоуси, – добавил дежурный.

Митчам попросил, чтобы его соединили с помощником главного управляющего, отвечающим за Колорадо; но помощник уехал из города на выходные, и не было никакой возможности связаться с ним.

Разыщите же хоть кого-то! – кричал в трубку Митчам – Из любого региона! Ради Бога, найдите кого-нибудь, кто скажет, что мне делать!

Откликнулся заместитель управляющего региона Айова – Миннесота.

Что? – перебил он Митчама при первых же словах. Уинстон, штат Колорадо? Тогда какого черта вы звоните мне! Нет, не говорите, что случилось, я не хочу знать!.. Нет, я сказал! Нет! Вы не подставите меня, чтобы я потом объяснял, почему сделал что-то или не сделал ничего в какой бы то ни было ситуации. Это не моя проблема!.. Поговорите с кем-нибудь из регионального начальства, не беспокойте меня, какое отношение я имею к Колорадо?.. Черт возьми, не знаю, звоните главному инженеру, свяжитесь с ним!

Главный инженер центрального региона нетерпеливо сказал:

– Да? Что? В чем дело?

Митчам тотчас начал отчаянным тоном объяснять ситуацию. Услышав, что локомотива нет, главный инженер отрывисто заявил:

– Задержите поезд.

Но когда он узнал о мистере Чалмерсе, его голос утратил категоричность:

– Гм… Кип Чалмерс? Из Вашингтона?.. Ну не знаю. В таком случае это должен решать мистер Лоуси.

Когда Митчам сказал:

– Мистер Лоуси приказал мне все организовать, но… – главный инженер с облегчением выпалил:

– В таком случае поступайте, как велит мистер Лоуси! – и повесил трубку.

Дэвид Митчам осторожно положил трубку на место. Он больше не кричал. На цыпочках, словно крадучись, он подошел к стулу. Он долго сидел и смотрел на распоряжение мистера Лоуси. Затем быстро оглянулся. Диспетчер говорил по телефону. Мастер локомотивного парка и дорожный мастер маялись на месте, но делали вид, будто не ждут никаких указаний. Митчам очень хотел, чтобы Билл Брент, старший диспетчер, ушел домой, но тот стоял в углу и наблюдал за ним.

Брент был невысок, широкоплеч и худощав; ему было сорок, но выглядел он моложе, у него было бледное лицо конторского служащего, в резких чертах которого ощущалось что-то ковбойское. Он считался лучшим диспетчером всей системы.

Митчам резко поднялся и пошел в свой кабинет наверху, сжимая в руке распоряжение Лоуси.

Митчам не особо разбирался в проблемах машиностроения и транспорта, но понимал таких людей, как Клифтон Лоуси. Он понимал, в какие игры играло нью-йоркское начальство и как они поступали с ним. В распоряжении не оговаривалось, что он должен дать мистеру Чалмерсу паровоз, были употреблены слова "подвижной состав". Если придется отвечать, мистер Лоуси задохнется от негодования по поводу того, что управляющему отделением следовало бы знать, что в приказе имелся в виду локомотив. В распоряжении говорилось о том, чтобы отправить "Комету" через тоннель, обеспечив "необходимую безопасность" – разве управляющий отделением не должен знать, в чем заключается "необходимая безопасность"? И "без неоправданных задержек". Какая задержка являлась "неоправданной"? Если не исключалась вероятность серьезной аварии, можно ли считать необходимой задержку на неделю или на месяц?

Начальству в Нью-Йорке все равно, думал Митчам; им наплевать, доберется ли Чалмерс до Сан-Франциско, чтобы вовремя попасть на митинг; их не волнует, что на железной дороге может произойти беспрецедентная катастрофа; они хотят быть уверенными, что их никто ни в чем не обвинит. Если он задержит поезд, его сделают козлом отпущения, чтобы утихомирить мистера Чалмерса; если же он пошлет поезд через тоннель и тот не выйдет из западного портала, его обвинят в некомпетентности. В любом случае они заявят, что он действовал вопреки их указаниям. Что он сможет доказать? Кому? Нельзя ничего доказать трибуналу, у которого нет законов, нет процедуры, нет свидетелей, нет принципов, – трибуналу в лице Стабилизационного совета, который осуждал или оправдывал людей в зависимости от того, как было удобно его членам, без всяких критериев.

Дэйв Митчам не был знаком с философией права; но он знал, что, когда суд не связан процедурой, он не связан и фактами, и в таком случае судебное разбирательство является не делом закона, а делом людей. Значит, судьба человека зависит не от того, что он сделал или не сделал, а от тех людей, которых он знает или не знает. Он спросил себя, каковы его шансы на подобном разбирательстве против мистера Джеймса Таггарта, мистера Клифтона Лоуси, мистера Кипа Чалмерса и их власть предержащих друзей.

Дэйв Митчам прожил жизнь, всячески избегая принимать решения; а удавалось ему это так: он всегда дожидался приказаний и никогда ни в чем не был уверен. И теперь в сознании его не было ничего, кроме негодования против несправедливости. Судьба, думал Митчам, выбрала его, чтобы продемонстрировать свою несправедливость, – начальство подставляло его на единственной в жизни приличной работе. Он был не способен понять, что то, как он получил эту работу, и "подставка" являются частями единого целого.

Глядя на распоряжение Лоуси, Митчам подумал, что мог бы задержать "Комету", прицепить вагон мистера Чалмерса к паровозу и провести его через тоннель. Но он отрицательно покачал головой еще до того, как эта мысль окончательно оформилась в его мозгу, – он знал, что это заставит мистера Чалмерса осознать риск; мистер Чалмерс откажется, он потребует предоставления несуществующего безопасного локомотива. Более того, это значит, что он, Митчам, Должен взять на себя ответственность, признать полное понимание опасности и подлинный характер положения. А вся политика его начальства на том и строилась, чтобы избегать любого ответственного действия: это принималось как единственное правило их игры.

Дэйв Митчам не мог восстать против себя или усомниться в моральных установках начальствующих особ. Он предпочитал не оспаривать, а следовать политике, спущенной сверху. Билл Брент обошел бы Митчама в любом техническом вопросе, но в этой игре Митчам мог победить Брента без особых усилий. Раньше для того, чтобы выжить в обществе, нужны были таланты Билла Брента, теперь для этого требовался талант Дэйва Митчама.

Дэйв Митчам сел за стол секретаря и двумя пальцами аккуратно напечатал распоряжение мастеру бригады ремонтников, потом еще одно – дорожному мастеру. Первому предписывалось вызвать локомотивную бригаду ввиду, как говорилось в документе, "чрезвычайного происшествия"; второе распоряжение обязывало направить в Уинстон лучшее из имеющегося в наличии "подвижного состава" на случай "оказания срочной помощи".

Он положил в карман вторые экземпляры приказов, открыл дверь, крикнул ночного диспетчера и передал ему два распоряжения, касающиеся двух человек на первом этаже. Ночной диспетчер был добросовестным молодым человеком, который доверял своим начальникам и знал, что дисциплина – первое правило на железной дороге. Он очень удивился, что Митчам послал через него письменное распоряжение людям, которые находились двумя лестничными пролетами ниже, но от вопросов воздержался.

Митчам ждал и нервничал. Через некоторое время он увидел дорожного мастера, который пересекал парк, направляясь в депо, и почувствовал облегчение: никто не поднялся к нему, чтобы в лицо высказать возражения; они все поняли и будут вести игру по тем же правилам, что и он.

Дорожный мастер шел по сортировочной станции, глядя под ноги. Он думал о своей жене, двоих детях и своем доме, – чтобы стать его хозяином, он потратил всю жизнь. Он прекрасно понимал, что затеяли его начальники, но не знал, должен ли им подчиняться. Раньше он никогда не боялся потерять работу; будучи профессионалом, он был уверен, что, если поссорится с одним боссом, всегда найдет другого. Сейчас же он боялся, ведь у него не было права оставить работу или искать новую. Не подчинившись руководству, он предстанет перед обладающим необъяснимой властью советом, и, если совет осудит его, это означает медленную голодную смерть: ему запретят работать. Он знал, что совет осудит его, понимал, что разгадкой темной тайны противоречивых решений совета является скрытая сила связей – блата. Каковы его шансы против мистера Чалмерса? Было время, когда корыстные интересы его хозяев заставляли его проявлять все свои способности. Сейчас в его таланте никто не нуждался. Было время, когда от него требовали работы на пределе возможностей и соответствующим образом платили. Сейчас, попытайся он остаться в ладах со своей совестью, ничего, кроме наказания, ожидать не стоило. Была пора, когда надо было думать. Сейчас никому не нужно, чтобы он думал, все требуют слепого подчинения. Им не нужна его совесть. В таком случае зачем повышать голос? Ради кого или чего? Он думал о пассажирах – трехстах пассажирах "Кометы". Он думал о своих детях. У него был сын-старшеклассник и девятнадцатилетняя дочь, которой он гордился до умопомрачения, потому что в городе ее признавали первой красавицей. Он спросил себя, хочет ли уготовить им судьбу детей безработных родителей, детей, которых он видел в пораженных кризисом районах, в поселках вокруг закрытых заводов, вдоль разобранных железнодорожных путей. Внезапно он с ужасом понял, что ему предстоит сделать выбор между жизнью своих детей и жизнью пассажиров "Кометы". Подобный конфликт не мог возникнуть в прежние времена. Заботясь о безопасности пассажиров, он обеспечивал безопасность своих детей, он служил двум целям одновременно, никогда не возникало конфликта интересов, необходимости выбирать, кого принести в жертву. Сейчас же он может спасти пассажиров только ценой жизни своих детей. Он смутно вспоминал слышанные когда-то проповеди о величии самосожжения, о добродетели самопожертвования. Он не был знаком с философией этики, но внезапно понял, не разумом, а какой-то особой тупой, жестокой, дикой болью, что если это добродетель, то она ему ни к чему.

Он вошел в депо и распорядился подготовить к отправке в Уинстон большой допотопный паровоз.

Выполняя приказ, начальник депо протянул руку к телефону, чтобы вызвать локомотивную бригаду. Держа трубку в руке, он внезапно замер. Его осенило, что он посылает людей на верную смерть, что из двадцати человек, внесенных в лежащий перед ним список, двоих ему предстоит, по сути дела, убить. Он испытал физическое ощущение холода, ничего больше; он не волновался и чувствовал только безразличное изумление, которое ставило его в тупик. Никогда в его обязанности не входило посылать людей на верную смерть; на своем месте он всегда помогал людям зарабатывать свой хлеб. Странно, подумал он; но странно было и то, что его рука остановилась. Его остановило чувство, которое он пережил бы в подобной ситуации двадцать лет назад, нет, месяц назад, но не теперь.

Ему исполнилось сорок восемь лет. Он не имел ни семьи, ни друзей – ничего, что связывало бы его с кем-нибудь в этом мире. Если он и был способен на преданность – дар, который многие распыляют по пустякам, – то всю ее отдал младшему брату, который был на двадцать пять лет моложе его и которого он воспитал. Он отправил его в технический колледж, потому что видел, как позднее все учителя, на челе целеустремленного мальчика печать гениальности. С той же, что и у брата, самоотверженностью, мальчик ничем, кроме своих занятий, не интересовался, его не привлекали ни спорт, ни вечеринки, ни девочки, лишь образы его будущих изобретений. Он закончил колледж и поступил в исследовательскую лабораторию крупной электрической компании в Массачусетсе на необычно высокую для его лет зарплату.

Сегодня двадцать восьмое мая, подумал начальник депо. Указ десять двести восемьдесят девять был введен в действие первого мая. Вечером того дня его известили, что его младший брат покончил жизнь самоубийством.

Начальник депо слышал разговоры о том, что указ необходим для спасения страны. Он не знал, правда это или ложь, и не представлял себе, что именно может спасти целую страну. Но, движимый каким-то необъяснимым чувством, он пришел к редактору местной газеты и потребовал, чтобы напечатали историю смерти его брата. "Люди должны это знать", – сказал он в качестве своего единственного аргумента. Он не мог объяснить, почему хаос его мыслей неожиданно оформился в уверенность, которую он не мог выразить словами: если такое делается по воле народа, народ должен знать об этом. Он не мог поверить, что народ согласился бы на такое, если бы знал. Редактор отказался, заявив, что такая публикация плохо отразится на моральном состоянии общества.

Начальник депо не был знаком с политической философией, но он понял, что именно тогда ему стало все равно, жив кто-то или умер, жива страна или нет.

Держа в руке телефонную трубку, он думал, что, может быть, следует предупредить людей, которых он собирался вызвать. Они доверяли ему, им бы и в голову не пришло, что он сознательно может послать их на смерть. Потом он отрицательно покачал головой: эта мысль стара – отголосок того времени, когда он тоже доверял им. Сейчас это ничего не значит. Его мозг работал медленно, он будто с трудом тащил свои мысли сквозь пустоту, и никакие чувства не могли заставить его думать быстрее. Он представил, какие возникнут трудности, если он кого-нибудь предупредит, выйдет что-то вроде стычки, потребуются большие усилия, чтобы начать все это. Он уже забыл, за какие идеалы стоит начинать борьбу. За правду? Справедливость? Любовь к ближнему? Он не хотел делать усилий. Он очень устал. Если бы он предупредил всех значащихся в списке, не осталось бы никого, кто согласится повести поезд. Он спас бы жизнь двоим машинистам и тремстам пассажирам "Кометы". Но его разум не воспринимал цифр, ведь жизнь стала для него всего лишь словом, значение которого стерлось.

Он поднес телефонную трубку к уху, назвал два номера и вызвал машиниста и помощника машиниста. Они сообщили о готовности к выполнению обязанностей.

Когда паровоз номер триста шесть отбыл в Уинстон, Дэйв Митчам спустился вниз.

– Подготовьте для меня дрезину, – распорядился он, – я еду в Фейрмаунт.

Фейрмаунт был маленькой станцией в двадцати милях к востоку. Ему кивнули в ответ, ни о чем не спрашивая. Митчам зашел в кабинет к Бренту. Брент молча сидел за своим столом; казалось, он чего-то ждал.

– Я еду в Фейрмаунт, – заявил Митчам вызывающе обыденным тоном, давая понять, что в ответе нет необходимости. – Пару недель назад у них болтался локомотив, знаешь, для срочного ремонта или чего-то в этом роде… Узнаю, нельзя ли им воспользоваться. – Он сделал паузу, Брент продолжал молчать. – Судя по тому, как складываются обстоятельства, – продолжал Митчам, не глядя на Брента, – мы не можем задерживать "Комету" до утра. Так или иначе, придется рискнуть. Этот локомотив – наша последняя надежда. Итак, если через полчаса не сумеешь со мной связаться, подпиши распоряжение и отправь "Комету" через тоннель с машиной номер триста шесть.

Брент не мог поверить тому, что слышал. Помедлив, он очень спокойно ответил:

– Нет.

– Что ты хочешь сказать?

– Я не сделаю этого.

– Что ты имеешь в виду? Это приказ!

– Я не сделаю этого. – В голосе Брента слышалась твердая уверенность и никакого намека на эмоции.

– Ты отказываешься выполнить распоряжение?

– Так точно.

– Но ты не имеешь права! Я не намерен спорить. Я принял решение и беру на себя ответственность. Меня не интересует твое мнение. Твоя работа заключается в выполнении моих распоряжений.

– Могу я получить это распоряжение в письменном виде?

Зачем? Боже праведный, уж не намекаешь ли ты на то, что не доверяешь мне? Ты?..

Зачем вам понадобилось ехать в Фейрмаунт, Дэйв? Почему нельзя поговорить о локомотиве по телефону, если вы думаете, что он у них есть?

Не тебе меня учить, как работать! Ты не будешь рассиживать здесь и допрашивать меня! Ты заткнешь свою ГЛОТКУ и будешь делать что скажут, или я предоставлю тебе возможность наговориться – перед Стабилизационным советом!

На ковбойском лице Брента трудно было что-то прочитать, но Митчам увидел выражение недоверчивого ужаса; только ужас был вызван не его словами, более того, в лице не было страха, того страха, на который надеялся Митчам.

Брент знал, что завтра утром все будет зависеть от того, что он сможет противопоставить словам Митчама; Митчам будет отрицать, что отдал распоряжение, представит письменное доказательство того, что паровоз номер триста шесть был направлен в Уинстон только для того, чтобы "быть наготове", найдет свидетелей, которые подтвердят, что он уехал в Фейрмаунт в поисках дизельэлектровоза. Митчам будет настаивать на том, что приказ отдал Билл Брент, главный диспетчер, под личную ответственность. Доказательства, конечно, слабые и не выдержат тщательного разбирательства, но для Стабилизационного совета этого будет достаточно, ведь его политика была последовательна только в одном: препятствовать всякому непредвзятому расследованию. Брент знал, что может сыграть так же и свалить все на следующую жертву, и у него хватило бы ума все продумать. Только он бы скорее сдох, чем сделал это.

Его испугал не вид Митчама. Самым страшным было другое: Брент понял, что никому не может это рассказать, чтобы остановить грязную игру, – не осталось ни одного порядочного начальника от Колорадо до Омахи и Нью-Йорка. Они все замешаны в этом, все делали то же самое, и они дали Митчаму наводку и способ действий. Дэйв Митчам был нужен дороге, именно Дэйв Митчам, а не он, Билл Брент.

Так же, как, едва бросив взгляд на несколько чисел на листке бумаги, Брент знал общую протяженность железнодорожного полотна, он увидел всю прожитую жизнь и понял истинную цену решения, которое собирался принять. Он не влюблялся, пока был молод; ему было тридцать шесть лет, когда он нашел женщину, которая была ему нужна. В течение последующих четырех лет он был помолвлен с ней и ждал, потому что должен был заботиться о матери и овдовевшей сестре с тремя детьми. Он никогда не боялся ответственности, зная, что способен нести ее, и не брал на себя никаких обязательств, если не был уверен, что может их выполнить. Он ждал, копил деньги и как раз подошел к такому моменту, когда чувствовал себя свободным, чтобы стать счастливым. В июне, через несколько недель, он собирался жениться. Он думал об этом, сидя за столом и глядя на Дэйва Митчама, но эта мысль не вызвала в нем никакого колебания, лишь сожаление и отдаленную грусть – отдаленную, потому что он не хотел объединять эту мысль с происходящим.

Билл Брент не был знаком с гносеологией, но понимал, что человек должен жить в соответствии с собственным восприятием реальности. Он не мог поступать вопреки реальности, бежать от нее или искать ей замену, и никакого другого способа восприятия жизни для него не существовало.

Он поднялся.

– Правда то, что, пока я занимаю это место, я не могу вам не подчиняться, – сказал он, – но я не подчинюсь вам, если покину работу. Я увольняюсь.

– Ты что?..

– Я увольняюсь, немедленно.

– Но ты не имеешь права, ублюдок! Разве ты не знаешь? Тебе что, неизвестно – я упеку тебя в тюрьму!

– Если захотите утром послать за мной шерифа, я буду дома. Я не убегу. Мне некуда бежать.

Дэйв Митчам, со своим почти двухметровым ростом и комплекцией вышибалы, трясся от ярости и ужаса, нависая всей громадой над хрупкой фигурой Билла Брента:

– Ты не можешь бросить работу! Это незаконно. Закон на моей стороне! Ты не можешь бросить меня в такой ситуации! Я не отпущу тебя! Я не позволю тебе выйти из этого здания сегодня вечером!

Брент направился к двери:

Вы повторите приказ, который отдали мне, при всех?

Нет? Тогда я ухожу!

Брент потянул дверь на себя, но Митчам, резко размахнувшись, ударил его по лицу, и он упал.

Начальник депо и мастер стояли в дверном проеме.

Он уволился! – проревел Митчам. – Этот трусливый ублюдок хотел сбежать в такое время! Он преступник и трус!

Билл Брент, медленно поднимаясь с пола, смотрел на двоих мужчин, сбегающая на глаза кровь застилала их лица. Он видел, что они все понимают, но у них были пустые лица людей, которые ни во что не хотят вмешиваться и ненавидят его за то, что он подставил их во имя справедливости. Он ничего не сказал, поднялся и вышел.

Митчам избегал смотреть на людей.

– Эй, ты, – кивком показав на ночного диспетчера, сказал он, – иди сюда. Немедленно принимай дела.

За закрытой дверью он повторил пареньку басню о локомотиве в Фейрмаунте, которую рассказывал Биллу Бренту, и отдал тот же приказ: провести "Комету" через тоннель при помощи паровоза номер триста шесть, если от него не будет известий через полчаса. Молодой человек был не в состоянии думать, говорить и что-либо понимать: у него перед глазами стояло разбитое в кровь лицо Билла Брента, бывшего его кумиром.

– Да, сэр, – выдавил он из себя.

Дэйв Митчам отбыл в Фейрмаунт, заявляя каждому попадавшемуся ему на глаза рабочему депо, стрелочнику или путевому обходчику, что отправляется на поиски локомотива для "Кометы".

Ночной диспетчер сидел за столом, поглядывал то на часы, то на телефон и молился, чтобы телефон зазвонил и связал его с мистером Митчамом. Но полчаса прошло в полной тишине, и, когда до их истечения оставалось три минуты, молодой человек почувствовал необъяснимый страх – он не хотел отдавать приказ.

Он повернулся к начальнику депо и мастеру и неуверенно спросил:

– Мистер Митчам, перед тем как уехать, отдал распоряжение… Сомневаюсь, передавать ли его дальше, потому что я думаю… думаю, что оно неправильно. Он сказал…

Начальник депо отвернулся от него; у него не возникло жалости: молодому человеку было примерно столько же лет, что и его брату.

Дорожный мастер оборвал его:

– Делай, как сказал мистер Митчам. Ты не должен думать. – С этими словами он вышел из комнаты.

Ответственность, от которой увильнули Джеймс Таггарт и Клифтон Лоуси, легла на плечи дрожащего, смущенного мальчика. Он колебался, но при мысли, что никто не должен сомневаться в добросовестности и компетентности железнодорожного начальства, к нему вернулось мужество. Он не знал, что его представления о железной дороге и ее руководителях устарели лет на сто.

В тот момент, когда стрелка часов отсчитала полчаса, он с добросовестной точностью железнодорожника поставил свое имя под приказом, предписывающим "Комете" продолжать движение при помощи паровоза номер триста шесть, и передал приказ на станцию Уинстон.

Начальник станции Уинстон содрогнулся, прочитав приказ, но он был не из тех, кто мог сказать "нет" начальству. Он убедил себя, что тоннель, возможно, не так опасен, как ему кажется. Он сказал себе, что лучшая политика сегодня – ни о чем не думать.

Он передал копии распоряжения начальнику поездной бригады и машинисту "Кометы"; начальник поездной бригады медленно осмотрел комнату, переводя взгляд с одного лица на другое, свернул бумагу, положил ее в карман и вышел, ничего не сказав.

Машинист некоторое время смотрел на бумагу, затем бросил ее и сказал:

– Я не буду это делать. Если дело дошло до подобных распоряжений, я больше не собираюсь здесь работать. Занесите меня в список бросивших работу.

Но вы не можете бросить работу! – воскликнул начальник станции. – Вас арестуют!

Если найдут, – сказал машинист и растворился в

кромешной тьме в горах.

Машинист из Силвер-Спрингс, который привел паровоз номер триста шесть, сидел в углу комнаты. Он ухмыльнулся и сказал:

– Вот трус.

Начальник станции повернулся к нему:

Джо, а ты? Ты проведешь "Комету"?

Джо Скотт был пьян. В былые времена железнодорожника, явившегося на работу со следами алкогольного опьянения, могли сравнить с врачом, который пришел к пациенту со свежими оспенными язвами на лице. Но Джо Скотт был персоной привилегированной. Три месяца назад его уволили за нарушение правил техники безопасности, вызвавшее серьезную аварию, а две недели назад он был восстановлен на работе решением Стабилизационного совета. Он водил дружбу с Фредом Кинненом и отстаивал его интересы в своем профсоюзе – не против работодателей, а против рядовых членов.

– Конечно, – согласился Джо Скотт, – я проведу "Комету", если хорошенько разгонюсь.

Помощник машиниста триста шестого оставался на своем месте в паровозе. Он грустно наблюдал, как его машину прицепляли к головной части "Кометы". Потом поднял глаза на красные и зеленые огни тоннеля, которые виднелись на уходящем далеко в горы извилистом коридоре. Это был спокойный, добрый малый, из которого вышел отличный помощник, но никогда не получилось бы машиниста, крепкие мускулы были единственным его достоинством. Он был уверен, что его начальники знают, что делают, поэтому не видел смысла задавать вопросы.

Проводник стоял около хвостовой части "Кометы". Он взглянул на огни тоннеля, затем на длинную цепочку окон поезда. Лишь в некоторых из них горел свет, большая часть освещалась слабым синим сиянием ночных ламп, свет которых пробивался сквозь щели между жалюзи и оконными рамами. Проводник подумал, что надо бы разбудить пассажиров и предупредить их. Было время, когда он ставил безопасность пассажиров выше собственной, не из любви к ближнему, а потому, что это составляло часть его работы, которую он уважал и которой гордился. Сейчас он ощущал презрительное равнодушие к пассажирам и никакого желания их спасать. Они хотели указа десять двести восемьдесят девять и получили его, думал проводник. Они каждый день все больше лицемерят, пытаясь не замечать тех приговоров, которые зачитывались беззащитным жертвам от имени Стабилизационного совета, так почему он должен беспокоиться о них? Если он спасет их жизни, ни один из них не защитит его перед Стабилизационным советом, когда его обвинят в неподчинении приказам, создании паники, задержке мистера Чалмерса. У него не было желания становиться мучеником ради того, чтобы люди продолжали пребывать в полной безответственности.

Он поднял фонарь и подал машинисту сигнал к отправлению.

– Видишь? – ликующе сказал Кип Чалмерс Лестеру Тагу в тот момент, когда колеса у них под ногами вздрогнули. – Страх – единственное действенное средство убедить людей работать.

Проводник поднялся в тамбур последнего вагона. Никто не видел, как он сошел по ступенькам с другой стороны, спрыгнул с поезда и исчез в ночной мгле.

Стрелочник замер в полной готовности перевести стрелку, которая направит "Комету" с запасного пути на главный. Он смотрел на "Комету", которая медленно приближалась к нему. Высоко в небе висел ослепительно-белый шар, от которого исходил яркий луч; ноги стрелочника дрожали от гула рельсов. Он знал, что не должен переводить стрелку. Он вспомнил, как однажды ночью, десять лет назад, рисковал жизнью во время наводнения, спасая поезд. Но он понимал, что пришли другие времена. В тот миг, когда он перевел стрелку и увидел, как головной фонарь состава резко дернулся, стрелочник возненавидел свою работу до конца дней.

"Комета" переползла с запасного пути на главный и начала набирать ход; луч головного фонаря, словно вытянутая вперед рука, показывал дорогу, и луч этот обрывался освещенной стеклянной дугой кабины.

Некоторые пассажиры не спали. Когда поезд начал свое извилистое восхождение, они увидели в темноте за окнами небольшое скопление огней Уинстона, а потом эту темноту разрезал свет красных и зеленых сигнальных огней у входа в тоннель. Огни Уинстона становились все меньше и меньше, а черная дыра тоннеля все расширялась. Временами сигнальные огни застилала черная пелена – густой дым паровоза.

Приближаясь к тоннелю, пассажиры увидели, как далеко на юге высоко в горах, в скоплении скал, играл и изворачивался на ветру яркий огонек. Они не знали, что это, да и не хотели знать.

Говорят, что катастрофы – дело слепого случая, и нашлись бы такие, кто сказал бы, что пассажиры "Кометы" не были ни виновны, ни ответственны за то, что с ними произошло.

В купе "Б" первого вагона ехал профессор социологии. Он учил своих студентов, что способности человека не имеют значения, что усилия индивидуума тщетны, что совесть – бесполезная роскошь, что нет таких понятий, как "человеческий разум", "характер" и "достижение личности", что все достигается коллективными усилиями и коллектив, а не личность решает все.

Мужчина из седьмого купе второго вагона был журналистом. Он писал, что принуждение ради доброго дела справедливо и нравственно, и считал, что у людей есть право применять физическую силу против других людей: ломать жизни, душить честолюбие и желания, топтать идеалы, сажать в тюрьмы, отнимать, убивать – ради того, что они сочтут добрым делом. Он никогда не пытался разобраться, что считать злом, а что – добром; он говорил, что всегда поступает в согласии со своими "чувствами" – чувствами, которые не коренились в знании, поскольку он считал, что чувства превыше знаний, и всецело полагался на собственные "благие намерения" и силу оружия.

Женщина в десятом купе третьего вагона, пожилая школьная учительница, год за годом превращала беззащитных детей в жалких трусов, уча их тому, что воля большинства есть единственное мерило добра и зла, что большинство может поступать, как ему хочется, что нельзя выделяться из толпы, надо быть как все.

Мужчина из купе "Б" спального вагона номер четыре владел газетой. Он провозглашал, что люди порочны по самой своей природе и не способны к свободному существованию, а их основные желания, если оставить их без присмотра, – обманывать, грабить и убивать друг друга. Он не сомневался, что нужно управлять при помощи лжи, грабежа и убийства, которые должны быть прерогативой правителей, – только так можно заставить людей работать, научить их нравственности и держать в рамках порядка и правосудия.

В купе "Г" пятого вагона расположился бизнесмен, который приобрел свое дело, шахту, благодаря правительственному кредиту в соответствии с Законом о равных возможностях.

Купе "А" спального вагона номер шесть занимал финансист, который сколотил состояние, скупая замороженные облигации железных дорог и размораживая их с помощью друзей из Вашингтона.

Мужчина, занимавший пятое место в вагоне номер семь, был рабочим, уверенным в своем праве на труд, независимо от того, нужен его труд работодателю или нет.

Женщина, ехавшая в шестом купе восьмого вагона, была лектором и считала, что, являясь потребителем, имеет право на транспортные услуги, независимо от желания или нежелания железнодорожников их оказывать.

Мужчина, занимавший купе номер два в девятом вагоне, состоял профессором экономики и сторонником отмены частной собственности. Он объяснял свою позицию тем, что интеллект не играет никакой роли в промышленном производстве, что человеческий разум зависит от материальных орудий труда и что каждый способен управлять заводом или железной дорогой, главное – заполучить оборудование.

Женщина в купе "Д" спального вагона номер десять уложила своих двоих детей на верхнюю полку, тщательно закутав их, чтобы уберечь от сквозняков и толчков. Она была женой человека, занимавшего ответственную правительственную должность и продвигавшего указы в жизнь. Она оправдывала это, говоря: "Мне все равно, они бьют исключительно по богатым. И вообще я должна прежде всего думать о детях".

В третьем купе одиннадцатого вагона трясся маленький слюнявый неврастеник, писавший вульгарные пьески, в которые, под видом общественно значимых идей, вставлял мелкие непристойности, суть которых сводилась к тому, что все бизнесмены подлецы.

Женщина, занимавшая купе номер девять в двенадцатом вагоне, была домохозяйкой, считавшей, что имеет право выбирать политиков, о которых ничего не знает, чтобы они управляли гигантскими предприятиями, о которых она не имеет ни малейшего понятия.

В купе "Е" спального вагона номер тринадцать ехал адвокат, любивший повторять: "А что я? Я уживусь с любым политическим режимом".

Мужчина в купе "А" четырнадцатого спального вагона числился профессором философии. Он заявлял, что разума нет (откуда вы знаете, что тоннель опасен?); нет реальности (как вы докажете, что тоннель существует?); нет логики (почему вы считаете, что поезда не могут передвигаться без локомотивов?); нет принципов (с чего мы должны придерживаться закона причин и следствий?); нет прав (почему бы не прикрепить людей к рабочим местам насильно?); нет нравственности (что может быть нравственного в управлении железной дорогой?); нет абсолютных истин (вообще, какая разница, живы вы или нет?). Он считал, что люди ничего не знают (зачем противиться приказам вышестоящих?); что никогда ни в чем нельзя быть уверенным (откуда вы знаете, что правы?); что надо действовать в соответствии с моментом (вы ведь не хотите потерять работу?).

В купе "Б" салон-вагона номер пятнадцать ехал наследник внушительного состояния, который без конца повторял: "Почему одному Реардэну разрешено производить его сплав?"

Мужчина в купе "А" спального вагона номер шестнадцать являлся профессиональным гуманистом, который говорил: "Одаренные люди? Я не хочу знать, за что они страдают и страдают ли вообще. Их следует ограничить в правах, чтобы поддержать неспособных и бесталанных. Откровенно говоря, мне безразлично, справедливо это или нет. И я горжусь тем, что не хочу быть справедливым к талантливым, когда необходимо сострадать нуждающимся".

Эти пассажиры не спали, но во всем поезде не осталось ни одного человека, который не разделял бы их взгляда на мир. Последним, что они увидели в этом мире, когда поезд входил в тоннель, было пламя факела Вайета.

Theme by Danetsoft and Danang Probo Sayekti inspired by Maksimer