Перемешивание

Поток выигрышей, издержки которых должны нести сами выигравшие, в конечном счете порождает больше разочарования и сердитого бурления, чем согласия.

Последняя дилемма демократии: государство должно отступить, но не может этого сделать.

В результате бесхитростного трансфертно-налогового перераспределения, или путем предоставления общественных благ, которыми пользуются в основном одни, а платят за них в основном другие, или в результате косвенной и не столь явно перераспределительной торговой, промышленной и т.п. политики некоторым из подданных государства в конечном счете причиняется ущерб ради того, чтобы была возможность помогать другим. Это верно независимо от целей соответствующих мероприятий, т.е. даже если перераспределительный эффект является случайным, объективным, непреднамеренным или, может быть, незамеченным побочным продуктом. Общая особенность всех этих операций состоит в том, что в итоге государство грабит Петра, чтобы заплатить Павлу. Они не «оптимальны по Парето», они не получат единогласной поддержки от движимых собственными интересами Петра и Павла. В этом смысле они недотягивают до того типа «общественных договоров», в которых суверенное принуждение привлекается только для того, чтобы убедить каждого в том, что все остальные придерживаются кооперативного решения и Петр может получить выгоду, не нанося ущерба Павлу (по злосчастному выражению Руссо, обоих можно «заставить быть свободными», т.е. улучшить свое положение по сравнению с ситуацией, в которой их не заставляют кооперироваться).

Они недотягивают до договоренностей, в рамках которых «кто-то выигрывает и никто не теряет», не потому что мы всегда предпочитаем ситуацию, в которой Павел выигрывает, а Петр ничего не теряет, той, в которой Павел много выигрывает, а Петр немного теряет. Кое-кто сочтет, что слегка сбить спесь с Петра — это только к лучшему. Могут быть и другие основания для того, чтобы предпочесть одно другому, даже если мы не верим в то, что поиск равновесия путем вычитания потерь одного из выгод другого является осмысленным. Институты типа «кто-то выигрывает кто-то теряет» хуже институтов типа «кто-то выигрывает и никто не теряет» лишь потому, что последние хороши ipso facto (по крайней мере если исключить из расчетов зависть), а первым требуется обоснование для того, чтобы считаться хорошими. Институты, в рамках которых выигрывают все, но для этого требуется принуждение, представляют собой интересные интеллектуальные конструкты. Существуют ли они в действительности и если да, то играют ли важную роль во взаимоотношениях между государством и обществом — вопрос спорный[26]. С другой стороны, институты типа «некоторые выигрывают, остальные теряют» — это то, вокруг чего в основном вращаются отношения согласия и антагонизма между государством и подданными.

Прежде чем в последний раз взглянуть на тупик, в который государство обречено заводить себя в ходе распределения выигрышей и потерь, мне кажется необходимым — и это больше чем просто педантичность — высказаться против распространения ошибочных представлений о самом механизме ограбления одного, чтобы заплатить другому. С некоторых пор стало обычным рассматривать фискальные функции государства под заголовками распределения ресурсов [allocation] и распределения доходов [distribution][27]. К первому относятся решения о том, кто и какие решения принимает относительно производства общественных благ, «управления экономикой» и обеспечения работы рынков. Распределение доходов как фискальная функция решает вопросы о том, кто и что получает, т.е. отменяет результаты работы рынков. Концептуальное разделение привело к тому, что эти функции стали трактоваться как последовательные, что побуждает социальных инженеров закатывать рукава и приступать к работе: «Сначала мы распределим ресурсы, а потом перераспределим то, что будет создано в результате». Это допущение о том, что в системе с высокой степенью взаимозависимости распределение доходов зависит от распределения ресурсов, но второе не зависит от первого, весьма примечательно[28]. Те, кто столь беззаботно делает это допущение, на самом деле испытают большое раздражение, если оно вдруг окажется верным. Если ограбление Петра не означает, что он станет потреблять меньше шампанского и заказывать меньше танцовщиц, а выплата Павлу не приведет к тому, что он получит больше услуг здравоохранения, а его дети будут дольше учиться в школе, то ради чего социальные инженеры вообще беспокоились? Что привело перераспределение? Решение позволить Павлу получить больше, а Петру — меньше тождественно неявному решению о том, чтобы бывшие танцовщицы пошли в учительницы и медсестры. Иное возможно только в том причудливом случае, когда обедневший Петр и обогатившийся Павел в совокупности потребуют того же самого, что и раньше, смешанного набора услуг танцовщиц, медсестер и школьных учительниц.

Отталкиваясь от дихотомии между распределением ресурсов и доходов, либералы считают, что политика охватывает две разные сферы. Первая — это, по существу, неконфликтная сфера распределения ресурсов, порождающая «игры с положительной суммой». Другая — более суровая конфликтная сфера «игр с нулевой суммой», в которой решается, кто и что получит. (Еще раз, как и в главе 3 на с. 229 — 230, 234, заметим, что поскольку это не игры, то применение языка теории игр — просто модный прием, но не будем на этом останавливаться.) Я настаивал, может быть, более чем достаточно, на том, что в эти якобы игры нельзя играть по отдельности и что решения о распределении ресурсов являются в то же самое время решениями о распределении доходов, и наоборот. Решение о том, кто и что получит, обусловливает то, что будет предоставлено, а значит, и то, кто и что делает. Освобождение одного решения от влияния другого напоминает стремление марксистов отделить «управление людьми» от «управления вещами».

Хотя может быть обоснованным считать, что изменения в распределении ресурсов (allocation) способны, если все идет хорошо, дать положительную сумму, так что математически не обязательно, чтобы кто-то нес потери в результате изменений, что мы скажем, если кто-то понесет потери? Бесполезно говорить, что на самом деле эти потери относятся к сопутствующему решению с нулевой суммой о перераспределении доходов и что проигравший не обязательно понес бы потери, если бы распределение доходов было иным — иное распределение доходов привело бы к другому распределению ресурсов. Утверждение о том, что принимается два решения, будет противоречивым, даже если оно будет сформулировано в терминах сумм денег или количества яблок, поскольку мы не можем просто предположить, что выигрыш от распределения ресурсов сохранится, попытайся мы поделить его иначе. Оно будет вдвойне противоречивым, если сформулировать его в терминах смешанных наборов товаров, не говоря уже о полезностях, поскольку многим бросилась бы в глаза попытка найти равновесие между большим числом яблок у Павла и меньшим количеством груш у Петра.

Суть этого рассуждения состоит в том, что перераспределение a priori не является игрой с нулевой суммой (потому что влияет на распределение ресурсов), а эмпирически выяснить, какова эта игра, по-видимому, очень трудно. Использование термина «нулевая сумма» вызывает в сознании ложный образ перераспределительной функции государства как чего-то нейтрального, безвредного, не затрагивающего ничьих интересов, кроме интересов Петра и Павла. Это неверно по двум причинам. Во-первых, даже если затраты ресурсов, необходимых для выигрыша Павла, в неком бухгалтерском смысле в точности соответствуют потерям Питера в ресурсном выражении (абстрагируясь от издержек администрирования и регулирования такой системы), то эти ресурсные затраты все равно могут считаться неодинаковыми с точки зрения «благосостояния» или классовой борьбы. Второе и более важное обстоятельство состоит в том, что распределение ресурсов должно соответствовать новому распределению доходов, и контракты, отношения собственности, инвестиции, рабочие места и т.д. должны быть соответствующим образом скорректированы.

Более или менее существенные последствия этого перераспределения должны затронуть интересы каждого, хотя некоторые интересы могут быть затронуты незначительно. Эти последствия сами по себе означают перераспределение — хотя, может быть, происходящее непреднамеренно и ошибочным образом[29]. Совокупный эффект расширит и увеличит вторичное хаотическое перераспределение ресурсов и доходов, вызванное данным актом первичного перераспределения, далеко за пределы интересов тех сторон, которые он затрагивает на первый взгляд.

Мы должны различать, по крайней мере на концептуальном уровне, три отдельных элемента этого хаотического движения. Первый — это пряное перераспределение, при котором государство проводит меру, способствующую (намеренно или нет) интересам одних за счет остальных. Второй — это непреднамеренное перераспределение доходов и ресурсов, обусловленное первым. Назовем это вторичное возмущение, которое поглощает часть энергии и подразумевает некие проблемы с адаптацией (причем не только для танцовщиц), «косвенным перемешиванием» [indirectchurning]*(Игра слов: английское слово churning, кроме значения «взбалтывание, взбивание, перемешивание», имеет специальное значение «состояние биржевого рынка, в котором имеет место большой объем операций купли-продажи, но цена практически не меняется» . Аналогичного биржевого термина в русском языке нет. Смысл аналогии, содержащейся в данном словоупотреблении, становится ясен ниже. — Прим. науч. ред. ). «Прямое перемешивание» [direct churning] достаточно полно описывает третий элемент. С бухгалтерской точки зрения он представляет собой валовое перераспределение, в конечном счете не дающее чистого изменения баланса (разве что эпизодически). Оно имеет место тогда, когда государство предоставляет некую помощь, привилегию, дифференцированный подход или другие выгоды индивиду или группе интересов и в то же время покрывает ресурсные издержки, заставляя того же самого индивида или группу интересов нести более или менее эквивалентные потери, обычно в иной форме (вполне возможно, оно делает это невольно, только потому, что более практичного способа нет). На первый взгляд это может показаться абсурдом, хотя я надеюсь, что не покажется. У государства есть довольно веские основания действовать подобным образом. Аргументы, объясняющие перемешивание, довольно разнообразны. Для того чтобы увидеть его силу, нам будет достаточно проследить лишь некоторые из них.

Прежде всего, ничуть не абсурдно предположить, что между восприятием людьми своих крупных и мелких интересов в некоторой степени отсутствует симметрия (это чем-то напоминает критическую массу или справедливо презираемый «переход количества в качество»). Многие из них попросту не замечают или игнорируют выигрыши и потери ниже некоторого порога. Придя к такому диагнозу, государство в свете него с неизбежностью рационально применяет исчисление политической поддержки. В некоторых ситуациях рациональным образом действий для него будет формирование нескольких крупных победителей (чью поддержку оно тем самым сможет купить), наличие которых будет компенсироваться многочисленными мелкими проигравшими (которые просто не обратят внимания на потери). Вот почему хорошей политикой может быть введение высокой пошлины на импортную муку, чтобы сделать одолжение производителям, и одновременно допущение небольшого повышения цены на хлеб[30]. В целом хорошей политикой будет благоприятствование интересам производителей за счет более диффузных интересов потребителей, вне зависимости от того факта, что производители организованы, чтобы требовать определенной цены за свою поддержку, а потребители либо не организованы, либо организованы менее эффективно. Нам нет необходимости напоминать себе, что если государство, не отставая от оппозиции или опережая ее на один шаг, будет обходить каждую группу производителей для того, чтобы воспользоваться этой благоприятной асимметрией, и каждый из его подданных, играя двойную роль как производитель и как потребитель, получит один заметный выигрыш, «профинансированный» большим количеством маленьких потерь. Чистый баланс перераспределения, если он вообще возникнет и если его удастся определить, будет затерян в больших потоках валовых выигрышей и потерь, которые затрагивают, в общем, одних и тех же людей; будет происходить «прямое» перемешивание. Рядом с объемом ресурсов, оборачиваемых через косвенные налоги, субсидии и фиксированные цены, любой чистый трансферт с теми же целями будет выглядеть небольшим.

Столь же тривиальное рассуждение ведет к перемешиванию от «промышленной политики». Будь то ради содействия росту или спасения от упадка и вымирания, политические выгоды от помощи фирме или отрасли (особенно если она «обеспечивает рабочие места»), скорее всего, превысят политический ущерб, связанный с небольшим и диффузным ростом издержек других фирм и отраслей. Таким образом, в результате оказывается, что для демократического государства хорошо, когда каждая отрасль поддерживает все остальные самыми разнообразными, более или менее непрозрачными способами[31]. Это приводит к тому, что выигрыши и потери перекрываются, нейтрализуя друг друга и оставляя то там, то сям небольшие узкие полоски чистой выгоды иди чистых потерь. Относительно того, где именно находятся эти полоски, неизбежно возникают определенные сомнения. Учитывая запутанную природу перемешиваемой социальной и экономической субстанции, вполне может оказаться верным и то, что отрасль, которой намеревались помочь, на самом деле понесла ущерб, и то, что никто не может точно сказать, какой знак имеет чистый эффект, если он есть.

Другим направлением рассуждений о перемешивании является очевидная асимметрия между способностью демократического государства говорить «да» и «нет». Сопротивление давлению, отказ удовлетворить требования тех или иных групп интересов или просто сделать какое-то доброе дело, пользующееся широкой бескорыстной поддержкой, как правило, влечет за собой непосредственные, несомненные и, возможно, угрожающие политические издержки. В то же время политические выгоды от того, чтобы сказать «нет», обычно имеют долгосрочный, умозрительный характер и созревают медленно. Они девальвируются тем, что выигрыши в будущем дисконтированы с учетом негарантированности пребывания у власти, а также тем, что большинство индивидуальных решений типа «да или нет» — это «капля в море».

В обществе с глубокой дифференциацией и широким спектром различных интересов государство постоянно принимает множество мелких решений в пользу или не в пользу некоторых из них, каждое из которых, очевидно, подразумевает «миллион туда, миллион сюда». Эти суммы, конечно, скоро достигают миллиардов, и тогда «миллиард туда, миллиард сюда, и вот вы уже говорите о настоящих деньгах». Однако ни одно отдельное решение не переводит государство одним скачком из сферы миллионов в сферу настоящих денег. Час расплаты в любом случае отстоит более чем на неделю (которая «в политике — долгий срок»), и поскольку компромиссы и манипулирование проблемами обладают sui generis*(Уникальный (лат.). — Прим. перев. ) преимуществом над «полярными» решениями, то государство обычно заканчивает тем, что удовлетворяет любой запрос хотя бы частично. Однако и у Петра и у Павла есть масса поводов обращаться с различными запросами к государству; чем больше результативных запросов у них было в прошлом, тем более вероятно появление новых запросов в настоящем. Поскольку система такова, что на большинство из них государство отвечает хотя бы частичным «да», то основным результатом неизбежно будет перемешивание. И Петру и Павлу заплатят по нескольким пунктам, ограбив обоих множеством более или менее прозрачных способов, причем в качестве остаточного побочного продукта может произойти весьма небольшое чистое перераспределение в пользу Павла.

Вывод из вышесказанного таков: некоторые люди или группы выиграют от некоторых схем прямого или непреднамеренного перераспределения, потеряв практически столько же в результате применения других схем. Не все смогут и тем более станут выяснять свою чистую позицию, если она вообще имеет объективный смысл. Поскольку экономическая политика приводит к тому, что цены и доходы, получаемые от факторов производства, отличаются от тех, какими они были бы в капиталистическом государстве, в котором нет политики, и поскольку в любом случае скорее всего будет невозможно «знать», на кого в конечном счете распространяется действие всей совокупности действующих директив, стимулов, запретов, налогов, тарифов и т.д., то подданному не обязательно быть глупым, чтобы совершить ошибку относительно того, где же он на самом деле окажется в результате перемешивания, происходящего вокруг него[32].

В интересах государства поощрять систематическую ошибку[33]. Чем больше люди думают, что они в выигрыше, и чем меньшему числу людей это не нравится, то тем дешевле, грубо

говоря, разбить общество на две умеренно неравные половины и обеспечить поддержку преобладающей (доминирующей) половины. Если вступление в конкуренцию за государственную власть бесплатно, а стало быть, вероятность сговора между соперниками крайне низка, оппозиция должна стремиться рассеивать систематическую ошибку сразу же, как только государство ее создает, — на самом деле только для того, чтобы создать систематическую ошибку противоположного знака, заявив выигравшим, что они проиграли. Кто бы ни находился у власти в демократическом государстве, оппозиция постоянно стремится убедить широкий средний класс в том, что он платит в виде налогов больше, чем получает, а рабочий класс (если считать, что такая старомодная категория по-прежнему существует) — что тяжесть государства благосостояния на самом деле возложена на его спину. (Будучи в оппозиции, и «правые» и «левые» приходят с противоположных позиций к некоему выводу такого рода примерно следующим образом: уровень жизни работающих людей слишком низок, потому что прибыль слишком низка/слишком высока.) Каково бы ни было реальное влияние этих дебатов, нет особых причин полагать, что они просто нейтрализуют друг друга. Представляется a priori вероятным, что чем более высокоразвитой и фрагментированной является система перераспределения и чем сложнее проследить ее последствия, тем больше места должно оставаться для ложного сознания, иллюзий и прямых ошибок как со стороны государства, так и со стороны его подданных.

В противоположность четкому исходу чистого перераспределения от богатых к среднему классу в однородном обществе с едиными интересами (см. с. 281 — 287), сложное, неоднородное, вызывающее зависимость перемешивание между группами интересов приводит к гораздо более расплывчатому паттерну. Весьма возможно, что оно способно создать несколько таких паттернов, и мы не сможем предсказать, какой из них реализуется. Поскольку существует масса альтернативных способов, которыми множество дифференцированных и несопоставимых интересов общества может быть разделено на две почти одинаковые части, стоящие друг против друга, то больше не действует предположение (подобное введенному мной для однородного общества) о том, что есть один наилучший, идеальный паттерн перераспределения, на который политический конкурент может дать адекватную, но не превосходящую контрзаявку в рамках торга. Поэтому может не быть сильной тенденции ни к конвергенции программ, ни к исчезновению реальных политических альтернатив. Умеренно правая и отчетливо левая политики могут быть серьезными конкурентами друг другу.

Однако любое соперничество все равно влечет за собой появление конкурирующих предложений о некотором чистом трансферте денег, услуг или свобод от одних людей другим, поскольку, при прочих равных, тот, кто делает такое предложение некоторым, может при обычных простых предположениях о том, почему люди предпочитают ту или иную политику, обеспечить себе большую поддержку, чем тот, кто не делает такого предложения никому. Это утверждение верно, даже если нет никакой ясности относительно формы предложения-победителя (заметим, что детерминистская опора на «естественный электорат» и на программы, которые каждая из соответствующих групп требует от своего лидера, не работает; многие интересы не укладываются ни в какой естественный электорат — левый, правый, консервативный или социалистический, а попадают в «колеблющуюся середину», которую приходится покупать). Наша теория становится неопределенной, как, наверное, и должно быть по мере нисхождения на все менее абстрактный уровень.

Впрочем центральная идея теории оказывается не полностью утерянной. Поскольку сохранение государством власти в большой степени зависит от согласия его подданных, конкуренция подталкивает государство к некоему аукциону перераспределения. Сопоставимость конкурирующих предложений является более ограниченной, чем в абстрактной версии налогово-трансфертного перераспределения от богатых к среднему классу. Больше нет одномоментного конкурсного предложения, состоящего из согласованного набора положительных и отрицательных платежей за поддержку, обращенных к конкретным сегментам общества. Вместо этого есть продолжительный поток (который может испытывать приливы и отливы в зависимости от календаря выборов) разнообразных видов помощи и штрафов, подарков и запретов, тарифов и возмещений, привилегий и препятствий, которые иногда бывает трудно измерить количественно. Поток от оппозиции — это обещания, поток от государства — это, по крайней мере отчасти, действия. Их сравнение — совсем не легкое предприятие для индивида с многообразными интересами, которые простираются от гражданских прав до закладной на его дом, от добросовестности в бизнесе до плохого школьного обучения для его детей — и это лишь немногие из них, приведенные в случайном порядке.

Конкурирующие предложения не обязательно должны быть очень похожи и не обязательно должны полностью использовать весь доступный для перераспределения потенциальный «выигрыш». Само понятие потенциального выигрыша должно быть переопределено и сделано менее точным. Его больше нельзя считать соразмерным налоговому потенциалу, в особенности потому, что значительная часть перераспределения является косвенным результатом разнообразных направлений государственной политики и совершенно не затрагивает налоги. Однако при всем при этом политическая конкуренция по-прежнему означает, что ни один из соперников не может позволить себе удовлетвориться предложением, дающим гораздо меньше выгод от перераспределения по сравнению с предварительной оценкой объема чистых потерь, которые он без риска для себя может возложить на проигравших.

В рамках любой дифференцированной социальной системы взаимозависимость между тем, кто и что получает, и тем, кто и что делает, с одной стороны, и несколькими очевидными предположениями, сделанными в этом разделе, о психологии и функционировании зависящих от согласия политических режимов, с другой стороны, направляет наше обсуждение от конкурентного равновесия к тому, что я предлагаю назвать последней дилеммой демократии.

В дополнение к любому прямому перераспределению возникает перераспределение косвенное. Государство по своей инициативе и в ответ на разрозненные политические стимулы также будет участвовать в дополнительном прямом перемешивании. Эффект привыкания, возникающий от (валового) выигрыша при перемешивании, в особенности стимулы к количественному росту групп интересов, со временем, по всей вероятности, приведут к росту масштабов перемешивания, несмотря на отсутствие дальнейших чистых выгод и квазиневозможность их заполучить. Ложное сознание, систематическая ошибка, определенная шизофрения в отношении ролей «производитель-потребитель» и склонность «безбилетников» извлекать выгоды для себя в рамках групповых действий (и не думать о том, что после того, как все остальные группы извлекут свои выгоды, доля первой группы в итоговой сумме издержек «съест» всю ее выгоду) — всех этих отклонений может быть достаточно, чтобы до некоторой степени компенсировать неудобства и издержки перемешивания и в итоге все равно привести к созданию политических выгод после подведения баланса. Но чем больше перемешивания, тем менее устойчив баланс, как потому что дополнительное перемешивание требует больше правительства, больше вмешательства во взаимовыгодные частные контракты, больше государственного влияния на распоряжение доходами и на права собственности (что может вывести из равновесия одну половину общества), так и по причине некоего смутного, невыраженного разочарования, гнева и досады от того, что столько хлопот вокруг перераспределения в конце концов заканчивается по существу ничем (что может вывести из равновесия вторую половину).

Подобно индивидуальному политическому гедонисту, который обнаруживает, что по мере увеличения даруемого государством удовольствия с некоторого момента (который может быть уже достигнут или еще не достигнут) сопутствующее этому страдание возрастает быстрее и что лучше всего было бы остановиться, не доходя до этой точки, общество также достигает некой точки равенства предельного удовольствия и страдания, в которой «оно хотело бы остановиться». Но в этом «хотело бы» нет никакого операционального смысла. Общество не может попросить остановиться или принять какое-либо другое решение (хотя большинство может принимать ограниченный спектр решений от его имени, а представители большинства могут решать еще некоторые вопросы от имени большинства, и государство может выполнять эти решения от его имени; ни о чем таком здесь речи не идет). Если общество и сочтет, что перемешивание свойственно слишком многим политическим мерам по сравнению с тем, что оно считает подходящим или допустимым, у общества нет никаких очевидных средств против демократического политического процесса, который и привел к этому результату. Оно может отреагировать с непонимающей яростью, с тем, что бывший президент Франции Валери Жискар д'Эстен точно назвал «сердитым бурлением» и мрачным цинизмом. Его разочарование будет очевидным образом угрожать политическому выживанию государства, которое по недосмотру, идя по пути наименьшего сопротивления и следуя давлению социальной структуры, которую оно само и породило своим стремлением к согласию, завело перемешивание слишком далеко.

С другой стороны, поскольку не бывает чистого без валового, то действительное перераспределение сопровождается перемешиванием. Если для сохранения власти требуется действительное перераспределение некоторого вида, то кроме него по тем или иным веским причинам практически наверняка возникнет растущий объем перемешивания. При этом если первое необходимо для политического выживания, то второе может оказаться с этой точки зрения избыточным. Следовательно, может больше не существовать никакой точки политического равновесия, даже такой, которая сводится к государственной рутине, не приносящей никакой выгоды. Можно оказаться в настоящем экзистенциальном тупике: государство одновременно должно быть перераспределительным и не должно быть таковым.

Именно это противоречие обусловливает запутанный, дезориентированный, расколотый характер многих нынешних демократических государств[34]. Идеология должна идти рука об руку с интересами. В последние годы доминирующая идеология западной демократии осторожно, по капле втягивает в себя ранее отторгавшиеся элементы теоретического анархизма, либертарианства и традиционного индивидуализма; мы не успеем оглянуться, как Герберт Спенсер окажется на пике моды. В менее интеллектуальной плоскости нарастает ощущаемая в душе потребность в «откате государства». Поворот идеологической моды на четверть оборота безошибочно сигнализирует о том, что отступление в некотором смысле стало умной политикой для государства.

Разрываясь между рациональной заинтересованностью в том, чтобы продолжать создание «демократических ценностей», к зависимости от которых приучились получатели (и, по крайней мере, продолжать защищать групповые интересы, от поддержки которых государство не может себе позволить отказаться), и столь же рациональной заинтересованностью в том, чтобы реагировать практически противоположными действиями на нарастание пужадизма*, фрустрации и неуправляемости по сути дела тех же людей и тех же интересов, государство вертится, как уж на сковородке, и объясняет свои непоследовательные движения с помощью непоследовательной риторики. Не зная, на что решиться, и урывками борясь со своей собственной природой, оно сопротивляется собственным попыткам сократить себя.

* (Пужадизм (от франц. poujadisme) — во Франции общий термин для обозначения политической идеологии, выражающей интересы той части населения, которая сталкивается с переменами в социально-экономической сфере и обвиняет в своих трудностях власти и политическую систему. Первоначально — политическое движение 1950-х гг. во Франции, названное по имени его основателя Пьера Пужада (1920—2003), выступавшее в интересах мелких торговцев и ремесленников, порицавшее политиков и СМИ. — Прим. перев. )
_________________________________________________________________________________________________________________________
[26] В любом случае трудно придумать чистое общественное благо, которое абсолютно невозможно было бы произвести в естественном состоянии, хотя можно утверждать, что блага с высокой степенью «общественности» будут производиться в «субоптимальном» объеме. Однако само понятие оптимального объема является более хрупким, чем выглядит, хотя бы потому, что предпочтения относительно общественных благ вполне могут зависеть от того, как они производятся — например, политика может воспитывать вкус к политическим решениям и заставлять людей забыть, как решать проблемы путем спонтанного взаимодействия.

[27] В явном виде, полагаю, с 1959 г. , т.е. с момента издания фундаментального учебника Р. А. Масгрейва: R. A. Musgrave, The Theory of Public Finance.

[28] Выше (на с. 224), рассматривая распределительную справедливость по Ролзу и «обеспечивающие институты» (background institutions), которые ей сопутствуют, я обращал внимание на чрезвычайно жесткую формулировку этой посылки.

[29] Сравните с позицией Нозика в его Anarchy, Stateand Utopia, p. 27 [P. Нозик. Анархия, государство и утопия. С. 50]: «Мы можем сокращенно назвать общественное устройство "перераспределительным"... если его главные основания сами по себе являются перераспределительными... Назовем ли мы организацию, берущую деньги у одних и отдающую их другим, перераспределяющей, будет зависеть от того, что мы думаем о том, почему она этим занимается». Подобный взгляд не распознает непреднамеренных, случайных, ошибочных видов перераспределения и с одинаковым успехом может считать или не считать наше «перемешивание» перераспределением. Его интересует не то, перераспределяют ли ресурсы конкретные институты, а то, предназначены ли они для этого.
Это различие может быть интересным для некоторых целей. Оно напоминает различие, которое суды проводят между предумышленным и непредумышленным убийством, более важное для обвиняемого, чем для жертвы.

[30] Эта логика, по-видимому, работает в обратном направлении в таких странах, особенно африканских, где сельское население в значительной степени физически отрезано от политики и где поэтому оптимальным является принесение сельскохозяйственных интересов в жертву городскому пролетариату, государственным служащим, военным и т.д. путем проведения политики низких цен на сельскохозяйственную продукцию.

[31] П. Матиас (P. Mathias, The First Industrial Nation, 1969, pp. 87—88) приводит меры британского правительства, направленные на поддержку текстильной промышленности; хлебные законы; запрет на экспорт овец и шерсти; премию за экспорт пива и солода; запрет на импорт последних; законы о мореплавании и т.д. в качестве примеров помощи, которую одна отрасль получает за счет другой и наоборот. Профессор Матиас замечает, что если пытаться рассматривать экономическую политику той эпохи логически организованной системой, то все это выглядит несогласованным и нерациональным.
Однако безумная мешанина перекрестного субсидирования и т.п., при всей ее внутренней противоречивости в качестве «экономической» политики, может обладать собственной совершенно адекватной политической логикой.

[32] Даже самая элементарная, прямая схема «чистого» перераспределения может ввести в заблуждение, нанося ущерб всему вокруг, как заметил Токвиль. Землевладельческая европейская знать придавала огромное значение своему освобождению от налогов, вызывавшему негодование простых людей. Токвиль формально правильно признавал, что в реальности налог поступал за счет ренты на земли знати независимо от того, кто технически его платил — они сами, или их зависимые крестьяне, или фермеры. Однако и аристократы и простолюдины в своих политических воззрениях руководствовались (и вводились в заблуждение) видимым неравенством в отношениях с государством, но не реальным неравенством (Alexis de Tocqueville, L'ancien regime et la revolution, 1967, pp. 165—166 [русск. пер.: Токвиль А. де. Старый порядок и революция. С. 146.]).

[33] Рэндалл Бартлетт (Randall Bartlett) в книге Economic Foundations of Political Power, 1973, доказывает связанное с этим утверждение о том, что правительства стремятся ввести избирателей в заблуждение, предоставляя искаженную информацию о бюджетных расходах, налогах и т.д. Справедливо добавить, что индексы стоимости жизни и статистика безработицы в некоторых современных государствах также не могут не вызывать подозрений. Можно еще поразмышлять над условиями, при которых рациональное государство будет избирательно публиковать истинную статистику, ложную статистику или не будет публиковать ее вообще, учитывая усилия, необходимые для сохранения тайн (особенно избирательного), неудобство ситуации, когда правая рука не знает, что делает левая, и риск поверить в свою собственную ложь. Правильной смеси правды, лжи и умолчания, по-видимому, достичь очень трудно — даже Советский Союз, который имел больше свободы в выборе ее пропорций, по сравнению с большинством других стран, похоже, смешал себе ядовитый коктейль.
Поощрение систематической ошибки путем махинаций со статистикой — это детские забавы по сравнению с некоторыми другими формами такого рода действий. При развитии и распространении доминирующей идеологии, определяемой как идеология, благоприятная для целей государства, систематическая ошибка обычно провоцируется без сознательного замысла, т.е. гораздо более эффективно и надежно, чем с помощью лжи. Например, мощная идея о том, что государство — это инструмент в руках его граждан (будь то все граждане, большинство граждан или имущий класс), точно не была придумана ни в каком министерстве пропаганды. Учителя, которые прививают доктрины о государстве, создающем общественное благо, и нормы, необходимые для того, чтобы быть хорошим гражданином, делают это со всей искренностью.

[34] В то время, когда я пишу эти строки (1984 г. ), вердикт по поводу администрации Рейгана и правительства г-жи Тэтчер еще не вынесен. Оба они одновременно сокращают и не сокращают государство. Сравнение их высокой заинтересованности, с одной стороны, и незначительности результатов — с другой, напоминает то, как непреодолимая сила сталкивается с объектом, который невозможно сдвинуть.