Перераспределение, вызывающее зависимость

Помощь и нужда питаются друг другом; их взаимодействие может порождать неуправляемые кумулятивные процессы.

Способствуя созданию прав на получение пособий и формированию групп интересов, государство меняет общество по своему образу и на свою беду.

Перераспределение потенциально может вызывать зависимость в двух разных, хотя и взаимосвязанных аспектах. Первый относится к поведению отдельных людей и семей — самых мелких элементов, составляющих основу общества. Второй вид действует на группы, затрагивая при этом более грубые, более заметные «структурные» свойства общества. Соединение первого и второго в единую теорию групп (поскольку всегда можно сказать, что семьи — это маленькие группы, а отдельные индивиды — это неполные группы) могло бы обладать изяществом обобщения, но анализ каждого вида по отдельности, на мой взгляд, дает большую ясность.

Основополагающие идеи о том, как перераспределение вызывает привыкание у индивидов и семей, стары и изрядно поношены. Их популярность в обществе достигла зенита при Кобдене и Герберте Спенсере (к которым можно добавить специфически американский феномен У. Дж. Самнера). По той единственной причине, что добродетель скучна, с тех пор они в значительной степени вышли из обращения[13]. Викторианские проповеди об опоре на собственные силы, о том, что Господь помогает тем, кто помогает себе сам, о разлагающем влиянии благотворительности практически исчезли из общественного дискурса. С другой стороны, полноценное государство благосостояния к настоящему моменту функционирует достаточно долго, и оно пронизало жизнь достаточно широкого слоя общества, чтобы сделать возможной замену морализаторства относительно этих вопросов на теоретизирование. Гипотеза в ее общем виде будет состоять в предположении, что на поведение человека в течение некоторого периода некоторыми неустановленными способами влияет получение безвозмездной помощи в прошлом или текущем периоде. Чтобы заполнить «пустой ящик», разумно предположить, например, что получение помощи заставляет людей считать получение помощи в будущем более вероятным. Некоторые из самоусиливающихся кумулятивных особенностей предоставления социальной защиты приводят на ум более конкретную гипотезу о том, что чем больше человеку помогают в его нужде и чем выше он оценивает вероятность помощи в будущем (вплоть до того, что в предельном случае полной определенности он получит права на нее [entitlements]), тем больше его поведение будет зависеть от нее.

Таким образом, в соответствии с нормальным соотношением между практикой и способностями, чем больше ему помогают, тем меньше становится его способность помогать себе самому. Со временем помощь формирует привычку полагаться на нее, а значит, и потребность в этом. Более того, привычка — это не просто временное приспособление к изменяющимся условиям. Она подразумевает нечто большее, чем изменение в разовом, краткосрочном поведении. Она включает долгосрочную, квазипостоянную адаптацию параметров поведения: она изменяет характер. Эти изменения могут быть до некоторой степени необратимыми. Становится все труднее пережить прекращение помощи и приспособиться к нему; на некоторой стадии подобное событие приобретает масштабы личной катастрофы, социального кризиса и становится политически нереализуемым. Шумиха и переполох вокруг нынешних голландских, британских, немецких, шведских и американских попыток (в порядке степени их серьезности, как я ее оцениваю) хотя бы минимально обуздать рост доли расходов на социальное обеспечение в национальном продукте вполне подходит под определение «абстинентного синдрома» в условиях, когда человеку, испытывающему зависимость от чего-либо, требуется все большая доза этого вещества, чтобы «удовлетворять его привычку»[14].

Есть очевидные пути, по которым адаптация поведения и характера к государственной помощи, ожидаемой в будущем, способна запустить самоподдерживающиеся процессы, которые можно заметить в обществах с высоким уровнем перераспределения. Например, определенная степень государственной поддержки матерей и детей облегчает, если не устраняет полностью, наиболее насущную материальную потребность в сохранении целостности семьи. Гарантированное обеспечение минимальных потребностей матери и ребенка побудит некоторую (не обязательно значительную) долю отцов покинуть их — при том что в противном случае они бы этого не сделали. (Как припомнят знатоки американской эпохи «Великого общества», публичное выявление этого феномена навлекло на голову Дэниела Мойнихана массу незаслуженных оскорблений и обвинений в расистском высокомерии, хотя его факты очень хорошо противостояли нападкам.) Уход мужей, в свою очередь, выводит из строя остаточную неполную семью, резко снижая ее способность позаботиться о себе. Отсюда возникает потребность обратить внимание на семьи с одним родителем и оказывать им более обширную помощь. Если такая помощь гарантированно предоставляется, это, в свою очередь, подталкивает некоторую (поначалу, возможно, небольшую) долю незамужних молодых женщин заводить детей (или заводить их рано). Таким образом, создаются новые неполные семьи. У них мало возможностей позаботиться о себе. Поэтому потребность в государственной поддержке увеличивается еще больше, в то время как ее применение распространяется достаточно широко для того, чтобы перестать выглядеть как вызов стандартам достойного поведения в определенных классах или сообществах.

Во многом сходный тип реакции может запустить государственная поддержка стариков, освобождающая их детей от ответственности и способствующая как самодостаточности, так и одиночеству дедушек и бабушек, которые в противном случае, разумеется, жили бы вместе со своими детьми и внуками. Точно так же некоторые из тех людей, которые рожали и воспитывали бы детей, считая это самой основной формой страхования по старости, вместо этого будут полагаться на государство. Независимо от того, считать ли последующее снижение уровня рождаемости положительным или отрицательным явлением, в любом случае оно запускает демографические ударные волны, которые могут быть неприятным потрясением для общества на протяжении нескольких поколений из-за того, что, помимо прочего, они ставят под угрозу финансовую основу не обеспеченного активами государственного «страхования» пожилых людей, построенного по схеме Понци*(Чарльз Понци (1882—1949) — один из самых известных американских мошенников. По его имени получила название схема финансовой пирамиды, в которой доходы первых участников обеспечиваются за счет вложений новых инвесторов. — Прим. перев. ).

Аналогичные процессы, в которых последствия становятся причинами новых, столь же двуликих последствий, могут действовать во многих других сферах, где происходит перераспределение (или по крайней мере не противоречат тому, как эти сферы функционируют). Их общей чертой является адаптация долгосрочного индивидуального и семейного поведения к наличию безвозмездной помощи, которую сначала пассивно принимают, потом требуют и в конце концов с течением времени начинают считать своим гарантированным правом (например, правом не быть голодным, правом на медицинскую помощь, правом на формальное образование, правом на обеспеченную старость).

Подобная адаптация очевидным образом делает одних людей более счастливыми, а других, может быть, даже из числа получателей государственной помощи, менее счастливыми, хотя сказать что-то большее об этом очень проблематично.

Однако кое-что можно сказать о некоторых более широких политических последствиях, особенно по поводу окружения, в котором государство действует и стремится к достижению своих целей. Функции, которые ранее выполнялись человеком для самого себя (например, накопления на старость) или семьей для своих членов (например, уход за больными, самыми младшими и самыми старшими) децентрализованно, автономно, более или менее спонтанно, хотя и не всегда с любовью, больше не будут и не смогут осуществляться так же. Вместо этого их будет выполнять государство, более регулярно, более всесторонне, может быть, более полно и прибегая к принуждению.

Принятие государством этих функций на себя влечет за собой побочные эффекты, обладающие определенной инерцией. Они влияют на баланс сил между индивидом и гражданским обществом с одной стороны и государством — с другой. Более того, свойственная природе социального обеспечения способность вызывать зависимость и тот факт, что получатели, вообще говоря, могут «потреблять» его с нулевыми или пренебрежимо малыми издержками для себя, серьезно воздействуют на масштаб оказания этих услуг. Представляется разумным соображение о том, что, поскольку эффекты обессиливания и создания зависимости в результате предоставления помощи являются непреднамеренными, в конечном счете таким же является и складывающийся масштаб необходимого для этого перераспределения. Это лишь еще один пример обескураживающей привычки социальных феноменов выходить из - под контроля и принимать такие формы и масштабы, которых их инициаторы могли совершенно не предвидеть. Видя, как социальная поддержка, действуя по принципу обратной связи, формирует привычки, применять к этой конкретной форме перераспределения домыслы о некоем преднамеренном общественном выборе вдвойне неудовлетворительно[15].

Частичная потеря контроля над масштабами предоставления социального обеспечения и над соответствующими расходами является важным аспектом затруднений, с которыми сталкивается антагонистическое государство. Я вернусь к этой теме, рассматривая феномен «перемешивания». Однако мы только начали рассматривать перераспределение, вызывающее зависимость, и нам предстоит изучить действие того типа перераспределения, который способствует процветанию отдельных сплоченных групп в обществе, требующих, в свою очередь, еще большего перераспределения.

Теперь опустим упрощающие предположения об аморфном, не имеющем структуры обществе, которые давали нам красивое равновесное решение в предыдущем разделе о «покупке согласия». Теперь общество будет более похожим на то, каково оно в реальности, а его члены будут отличаться друг от друга по бессчетному количеству неодинаковых атрибутов, среди которых источник средств к существованию (сельское хозяйство, предоставление денег в долг, работа на IBM), место жительства (городская или сельская местность, столица или провинция), статус (рабочий, капиталист, люмпен-интеллектуал и т.д.) являются лишь несколькими из наиболее очевидных. Людей, отличающихся от других по нескольким характеристикам, можно рассортировать по группам в соответствии с каждой из них. Количество групп, к которым одновременно может относиться каждый член общества, определяется количеством характеристик, общих с кем-то другим. Все члены данной группы похожи друг на друга по крайней мере по одному параметру, отличаясь по всем остальным или по многим из них.

Таким образом, существует очень большое количество потенциальных частично однородных групп, на которые неоднородное население данного общества может распадаться при благоприятных условиях. Некоторые из этих групп, хотя и представляющих не более чем крошечную долю потенциально -го целого, будут действительно сформированы в смысле определенной степени осознания принадлежности к единой группе и определенного желания действовать совместно. К счастью, здесь нет необходимости определять группы более строго. Они могут быть рыхлыми или тесно сплоченными, эфемерными или постоянными, иметь юридическое лицо или оставаться неформальными; они могут состоять из людей (например, профсоюз) или быть коалициями более мелких групп (например, картель фирм, федерация профсоюзов). Наконец, они могут формироваться в ответ на множество стимулов, культурных, экономических и иных. Нас будут интересовать группы, формирующиеся в расчете на вознаграждение (включая снижение бремени), которое может быть получено благодаря групповым действиям, и продолжающие действовать совместно по меньшей мере настолько долго, насколько требуется для того, чтобы продолжать получать вознаграждение. При таком определении все группы, которые я хочу рассмотреть, являются группами интересов. Всем их членам необязательно быть эгоистами, поскольку выбранное мной понятие в состоянии охватить альтруистические группы давления или группы эксцентриков, чудаков, действующих совместно, чтобы получить предполагаемую выгоду для остальных (например, отмену рабства, пропаганду трезвости и грамотности или фторирование питьевой воды, которую пьют все).

В естественном состоянии члены группы, действуя вместе, добиваются группового вознаграждения, т.е. выгоды, превышающей сумму того, что мог бы получить каждый, действуя в одиночку. Они получают ее двумя путями. (1) Они могут совместно производить некое благо (в том числе, разумеется, услугу), которое по своей природе в противном случае не будет производиться столь же хорошо или не будет производиться вообще. Нельзя сказать с определенностью, много ли существует таких благ. Вероятными примерами являются улицы и пожарные команды. Групповая выгода обеспечивается участникам группы, так сказать, автаркически, не требуя вклада от кого-либо за пределами группы и никак не ухудшая его положения. (2) Они могут совместно извлекать групповую выгоду из окружения, находящегося за пределами группы, изменяя условия обмена, которые действовали бы между членами и не членами группы при индивидуальных действиях. Гильдии, профсоюзы, картели, профессиональные организации являются наиболее яркими примерами такой практики. В естественном состоянии подобное смещение условий обмена, приносящее выгоду группе и предположительно ухудшающее положение остальных, не будет основано на обычае (поскольку встает вопрос: как возникли «смещенные» условия, прежде чем стать обычаем? ) или суверенной власти (потому что политической власти нет). Их единственным возможным источником является контракт (причем это не предполагает наличия сколько-нибудь совершенных рынков). Поэтому они связаны с понятиями альтернатив и выбора.

Свобода остальных не вступать в контракт с группой независимо от того, насколько неприятным может быть осуществление такого отказа, превращает групповую выгоду в предмет торга. Это наиболее ярко проявляется в единичных сделках с особо оговоренными условиями, однако рутинные, повторяющиеся транзакции на организованных рынках, с большим количеством участников и соответствующих различным конфигурациям монополии, монопсонии или более или менее несовершенной конкуренции, по крайней мере неявно представляют собой сделки, в которых скрывается элемент торга.

По крайней мере для нашей непосредственной цели, заключающейся в том, чтобы понять разницу между групповой структурой естественного состояния и групповой структурой гражданского общества, ключевой детерминантой группового поведения является феномен «безбилетника». Он проявляется как в рамках группы, так и при взаимодействии с другими. Его основная форма хорошо известна из обычной жизни. Скажем, пассажиры кооперативного автобуса совместно должны полностью нести издержки, связанные с его эксплуатацией[16]. В противном случае автобус ходить не будет. Однако распределение издержек может быть любым (на соответствующий период). Автобус будет продолжать ходить, даже если один пассажир платит за всех, а остальные едут без билетов. Не существует очевидного, самого логичного, самого эффективного, самого эгалитаристского или самого справедливого правила для разделения совокупного бремени на всех. Если бы все пассажиры были специалистами по учету затрат, выученными на основе одних и тех же бухгалтерских учебников, то они могли бы нащупать структуру платы за проезд, учитывающую продолжительность поездки, количество остановок по маршруту, среднюю интенсивность обслуживания, нагрузки в периоды дневного максимума и дневного минимума, плотность остального дорожного движения, физический износ и массу других переменных, которые входят в долгосрочные предельные издержки каждой поездки отдельного пассажира. Однако хотя все они могут считать ее технически корректной (т.е. хорошо учитывающей издержки), нет никаких причин считать, что они согласятся с тем, что построенная структура оплаты является справедливой, или с тем, что они должны стремиться внедрить ее, даже если считают ее справедливой. Альтруизм мог бы побудить каждого желать платить за остальных. Чувство справедливости могло бы заставить их взимать большую плату с тех, кто больше всего выигрывает от предоставления услуги, для того чтобы изъять и разделить среди остальных часть причитающегося им «потребительского излишка». Некоторое представление о социальной справедливости, отличной от равенства, могло бы побудить их к установлению высоких тарифов для богатых и низких тарифов для бедных.

Согласование подходящей структуры тарифа для покрытия издержек данной услуги — это только полдела. Если возможны вариации в предоставлении услуги, то участники должны прийти к соглашению относительно того, какой вариант будет предоставляться. Если автобус будет останавливаться у каждой двери, никому не придется ходить, но путь в центр города займет целую вечность. Если автобус будет останавливаться не у каждой двери, то где именно? Должны ли пассажиры, оказывающиеся тем самым в более благоприятном положении, платить больше, компенсируя усилия тех, кому приходится идти до автобусной остановки? По-видимому, не возникает никакого «правильного» способа, который все члены группы захотят применить для того, чтобы распределить выигрыш и разделить бремя, будь то способ, основанный на этике, на интересах и уж тем более на том и другом одновременно. Расплывчатые правила наподобие «каждый несет свое бремя», «каждый платит за свой проезд» и «каждый получает свою справедливую долю» можно понимать только в привязке к тому, о чем участники договорились на практике, поскольку нет никаких других общих стандартов того, какое «бремя» каждый должен нести и какую «справедливую долю» получать. Это тем более верно, что некоторые члены группы могут не согласиться с остальными относительно того, о чем следовало договориться по справедливости, по разумной логике или по праву, не выходя при этом из кооператива. Наконец, как бы ни был определен маршрут и тарифы, каждый эгоистический пассажир, сев в автобус, может разумно решить, что это никак не повлияет на расходы по содержанию автобуса; кооперативная группа в целом следит за бухгалтерией и, если возникает недостача, он бы не хотел покрывать ее за свой счет.

Если бы все члены группы в естественном состоянии были эгоистичными в вышеуказанном смысле, то все они стремились бы к минимизации своего бремени и, в предельном случае, к тому, чтобы ездить бесплатно. Для того чтобы возникла групповая выгода — чтобы автобус продолжал ходить, чтобы угроза забастовки при заключении коллективного договора воспринималась серьезно, чтобы соблюдались рыночные квоты с целью поддержания картельной цены и т.д., — заданное групповое бремя кто-то должен нести полностью. Принято считать, что проблема «безбилетника» как препятствие для кооперативных решений имеет более острый характер в крупных группах, нежели в мелких, потому что в крупной группе антисоциальное поведение «безбилетника» не оказывает ощутимого влияния на выигрыш для группы и a fortiori на его собственный, т.е. быть «безбилетником» для него выгодно. В то же время в мелкой группе он ощущает влияние своего антисоциального поведения на групповой выигрыш и свою долю в нем[17]. Но хотя, может быть, и верно то, что люди в мелких группах ведут себя лучше, чем в крупных, обратная связь вряд ли является существенным фактором. Член небольшой группы может прекрасно осознавать снижение групповой выгоды, вызванное его поведением. Тем не менее для него рационально продолжать уклоняться от несения своего бремени, пока снижение групповой выгоды, приходящееся на его долю, меньше, чем доля группового бремени, от несения которой он уклоняется[18]. Этому условию с легкостью может удовлетворять любая группа независимо от размера вплоть до того момента, когда проблема «безбилетника» приводит к полному краху группы. Большинство причин, по которым формировать небольшие группы и поддерживать их существование легче, чем большие, связаны с тем, что поведение каждого члена является более заметным. Моральное порицание, солидарность и позор имеют меньше шансов на то, чтобы воздействовать на поведение людей, затерявшихся в массе.

Следовательно, если в естественном состоянии формируются группы интересов и кто-то так или иначе несет бремя, возложенное на группу, несмотря на имеющийся у эгоистичных членов группы стимул уклониться от этого, то должно выполняться по крайней мере одно из трех условий (хотя и его может быть недостаточно, если прочие условия будут неблагоприятными).

(а) Некоторые члены группы — альтруисты и действительно предпочитают нести «чужую долю» бремени или позволяют другим забирать «свою долю» выигрыша. Остальные, соответственно, могут уклоняться от несения бремени в некоторых пределах, хотя это необязательно останется безнаказанным.

(б) Хотя все члены группы эгоистичны, некоторые из них не испытывают зависти. Если придется, они будут нести групповое бремя сверх своей доли вместо того, чтобы позволить группе полностью развалиться, потому что прирост принимаемого ими бремени не превышает достающегося им вознаграждения, и то, что «безбилетникам» все равно достается больше, не вызывает у них зависти.

(в) Все члены группы эгоистичны и завистливы. Проблема «безбилетника» должна каким-то образом удерживаться ниже критического уровня, при котором зависть, испытываемая к «безбилетникам» теми, кто платит, перевесит чистую выгоду, получаемую в составе группы.

Случай (а) соответствует добровольным гражданским действиям, самопожертвованию первопроходцев, лидерству через служение другим, а также, возможно, назойливости и политической активности; при этом могут в какой-то степени иметь место и иные источники удовлетворения, помимо блага группы.

Случай (б) лежит в основе, например, создания положительных экстерналий, которые не возникли бы, если бы те, чьи действия (связанные с издержками) порождают их, испытывали сильное негодование из-за своей неспособности лишить других возможности также получить выгоду от экстерналий, не неся при этом издержек.

В случае (в) условия наиболее жесткие; проблема «безбилетника» становится критически важной для формирования и выживания группы. Кооперативное решение здесь должно опираться на два фактора. Если начать со второго из них, то в кооперативном решении, достигнутом эгоистичными и завистливыми членами группы интересов, должно присутствовать принуждение к выполнению этого решения (способ обеспечения решения санкцией) [enforcement], подразумевающее эффективную угрозу наказания, возмездия[19]. Там, где доступк групповому вознаграждению технически легко контролировать, принуждение является пассивным. Оно напоминает турникет, управляемый монетками. Если вы кладете монетку, вас пропускают, если нет, тонет. Более запутанные ситуации требуют изобретения активных и, возможно, комплексных методов принуждения к исполнению решения. Прежде чем новый (или старый, но не очень сильный) профсоюз сможет навязать предприятию режим «закрытого цеха»* (Предприятие, имеющее право принимать на работу только членов данного профсоюза. — Прим. науч. ред. ) [dosedshop], может потребоваться общественный остракизм по отношению к штрейкбрехерам, преследование работодателя, «очернение» его сырья и продукции. Санкции против компании, снижающей цены и разрушающей картель, могут принимать самые изощренные формы. Но даже тогда они не обязательно будут эффективными. Джон Д. Рокфеллер, большой мастер таких хитроумных методов, столь слабо верил в их надежность, что в конце концов пришел к слиянию собственности — следствием чего стало создание Standard Oil. На американском Западе упрощенное судопроизводство применительно к нарушителям основных групповых представлений (например, что нельзя красть пасущийся скот и лошадей, захватывать застолбленные права на добычу минералов и приставать к одиноким женщинам) было попыткой укрепить рискованный образ жизни, устойчивость которого во многом зависела от отсутствия «безбилетников» , от того, что в игру играли все.

Механизму принуждения к выполнению кооперативного решения должно предшествовать взаимное понимание, согласованное представление о правилах, подлежащих обеспечению санкцией. Какой будет доля каждого в групповом бремени и как будет делиться общая выгода (если, конечно, она не является абсолютно неделимой)? Немедленным рефлексом для большинства из нас будет ответ «поровну», «справедливо» или «честно». Поскольку это не описательные, а оценочные термины, то нет никакой гарантии, что большинство членов группы будет считать то или иное заданное распределение равным, справедливым и т.д. Еще менее гарантировано то, что, даже если бы оно считало его таковым, набор справедливых и т.д. условий договора имел бы наибольшую вероятность принятия в качестве «кооперативного решения», т.е. решения, обеспечивающего сплоченность группы. Члены группы, занимающие стратегически выгодные позиции, «уклонисты» или активно торгующиеся подгруппы могут выторговать для себя гораздо лучшие условия по сравнению с участниками, которым «больше некуда пойти». Очевидно, что чем лучшие условия отдельный участник или подгруппа сможет вырвать у группы, тем больше он приблизится к статусу «безбилетника», а значит, и к той границе, в пределах которой группа может выдержать наличие «безбилетника» и не развалиться.

Можно подумать, что когда группа дойдет до этих пределов и встанет перед угрозой распада, то она будет стремиться к самосохранению, применяя новые, более эффективные методы для того, чтобы обеспечить санкцией соблюдение групповых представлений, распределения издержек и выгод или кодексов поведения, и станет более активно преследовать «безбилетников». Определенное ужесточение подобного рода действительно может быть уместным. Но группа — это не государство; у нее отсутствует большинство репрессивных возможностей государства; ее доминирование над своими членами имеет иную природу, и у них есть право покинуть группу в случае оказания на них давления[20]. Способность группы выработать механизм принуждения к исполнению групповых решений обусловлена прежде всего природой выгоды, ради которого она создается, и природой бремени, которое она должна нести ради появления данной выгоды. Отсутствует какое - либо допущение о том, что всегда или в большинстве случаев механизм обеспечения санкцией будет адекватным для целей разрешения проблемы «безбилетника», выживания группы и, более того, ее первоначального формирования.

В таком случае разумно приписать естественному состоянию — как экологической системе, в которой есть хищники, жертвы и паразиты, — некое равновесие групповой структуры общества. Равновесие зависит от деструктивною потенциала феномена «безбилетника». Этот феномен ограничивает количество и размер групп интересов, которым удается сформироваться. Результирующая совокупность групп, в свою очередь, определяет допустимое количество «безбилетников» и реальный объем «паразитических» выгод, совместимый с выживанием групп.

Благотворность или вредоносность групп интересов, получающих выгоды, недоступные отдельным индивидам в рамках сделок с другими индивидами, определяется главным образом

ценностями наблюдателя. Если группы осуществляют трансакции полностью или преимущественно с другими группами интересов, то объективный наблюдатель может считать, что дополнительный выигрыш, полученный одной группой, в конце периода торга в целом компенсируется дополнительными выгодами, которых другим группам удается добиться за ее счет. Грубо говоря, именно такова точка зрения, утверждающая «конец идеологии», именно таков «плюралистический» взгляд на то, как функционирует современное общество. Вместо классов, борющихся за господство и прибавочную ценность, группы интересов торгуются друг с другом, пока не будет достигнуто некое неподвижное состояние. Хотя на самом деле современное общество функционирует не так, возможно, есть некоторые основания предполагать, что общество в естественном состоянии могло бы функционировать таким образом. Если оно полностью охвачено организациями такого рода, то можно надеяться, что чистые выгоды и потери от деятельности сплоченных групп будут небольшими (хотя «на бумаге» каждый в качестве организованного производителя выигрывает за счет неорганизованного потребителя, своего альтер эго). Более того, «чрезмерно» жесткий торг данной группы с другими, имеющими более слабые переговорные позиции, неизбежно приведет к возникновению тех же саморегулирующих, уравновешивающих друг друга эффектов, к которым «избыточное» количество «безбилетников» приводит внутри группы, так что если формирование групп остается в разумных рамках, то в таких же рамках остается и неумеренная эксплуатация силы группы, граничащая с поведением «безбилетников».

Теперь наша конструкция готова к тому, чтобы включить в нее государство. Нам нужен ответ на вопрос: какое влияние функционирование государства оказывает на групповую структуру общества в состоянии равновесия? Ясно, что там, где существует государство, в качестве средства для получения групповой выгоды за счет других к контрактам добавляется суверенная власть. Возникают рациональные стимулы к формированию помимо рыночно-ориентированных еще и государственно-ориентированных групп и групп, смотрящих в обе стороны одновременно — и на свой рынок, и на государство. Чем дальше простирается власть государства, тем больше масштаб извлечения выгод из нее, и, как Маркс не упустил случая заметить, государство росло «по мере того, как разделение труда внутри буржуазного общества создавало новые группы интересов, следовательно — новые объекты государственного управления»[21].

Если общество состоит только из индивидов, семей, в крайнем случае — из очень маленьких групп, то при демократии они дают или не дают свое согласие на правление государства, реагируя на имеющиеся стимулы. Они являются, так сказать, совершенно конкурентными «продавцами» своего согласия — по замечательному выражению Джорджа Стиглера, они являются «агентами, не оказывающими влияния на цены» [price-taker]. «Цена», которую они принимают или отклоняют, заложена в том глобальном предложении о перераспределении, которое государство вырабатывает для покупки большинства при наличии конкурирующих предложений. Однако государственно-ориентированная группа интересов вместо того, чтобы просто реагировать на выставленное предложение, активно участвует в торге и обменивает представляемые ею голоса и влияние на более выгодные условия пере -распределения, чем те, которые ее члены могли бы получить, не объединяясь. Тогда групповая выгода представляет собой избыточную долю в перераспределении, которую ей удается получить благодаря своей сплоченности. Как и любой другой «агент, влияющий на цену» [price-maker], она до некоторой степени может воздействовать в свою пользу на цену, по которой ей платят. В политическом контексте это цена лояльности и поддержки.

Выгода — субсидия, освобождение от налогов, тариф, квота, проект, связанный с общественными работами, грант на исследования, контракт на армейские поставки, мера в рамках «промышленной политики», региональное развитие (не говоря уж о Kulturpolitikl) — «дается» государством лишь в в том смысле, что оно является ближайшим в цепочке перераспределения. Это ясно видно при чистом перераспределении, «налогообложении Петра, чтобы платить Павлу», но становится более скрытым в менее чистых (и более распространенных) формах, особенно когда эффект перераспределения создается одновременно с другими эффектами (например, индустриализацией). Конечные «доноры» — налогоплательщики, потребители того или иного товара или услуги, конкуренты, соперничающие классы и слои, группы или регионы, которым некоторая политика не благоприятствует, хотя могла бы, — скрыты от бенефициаров неразрешимыми загадками о том, кто именно несет издержки (Кто «на самом деле» в конечном счете платит, скажем, за контроль над ценами? Кто несет бремя налоговых льгот? Кто и чего лишается, когда спортсмены страны получают новый стадион?), и самим размером и толщиной буфера между ощущениями выигравших и проигравших, каковым является система государственных финансов.

Группа, которая путем лоббирования и торга успешно получает от государства некие преимущества, обычно не без оснований считает, что его издержки бесконечно малы по любым разумным меркам, которыми пользуются люди, привычные к общественным делам22, каковыми мерками могут быть сумма всех подобных особых преимуществ, уже предоставленных другим, большое благо, которое будет достигнуто благодаря этому, весь государственный бюджет и т.д. Подобно карикатурному бродяге, протягивающему шляпу со словами: «Мадам, не пожалейте одного процента от валового национального продукта», — группа будет склонна формулировать свои запросы исходя из совершенно разумного соображения, что для государства их удовлетворение будет означать очень маленькое изменение. Она может никогда не просить безвозмездной помощи у частных лиц и других групп, даже гораздо меньшей по порядку величины, поскольку она и не собиралась просить о благотворительности. В то же время, если даже она и пойдет на это, то далеко ли она продвинется с одним процентом дохода Петра и Павла? И каким образом она сможет успешно упросить достаточное количество людей, чтобы это было стоящим предприятием? При наличии выбора обращение со своими просьбами к другой группе, а не к государству является худшей тактикой. Причины этого связаны с природой quid pro quo* (Услуга за услугу (лат.). — Прим. перев. ), а также с тем фактом, что только государство обладает полным набором «инструментов» для того, чтобы размазать и сгладить издержки тех, на кого они лягут. Есть только один инструмент, государство, положение которого как всеобщего посредника позволяет успешному претенденту подобраться не к некоторой достаточно умеренной доле дохода некоторых людей, а к доходу всей страны.

Существуют еще более мощные способы, посредством которых шансы на получение выгод «от» государства, а не рыночным путем и не напрямую от отдельных индивидов или групп в рамках гражданского общества преобразуют среду, в которой организуются и выживают группы интересов. Конкретное вознаграждение может быть достаточно значительным для потенциальной группы, чтобы побудить ее сформироваться и предпринять совместные действия, необходимые для получения выигрыша. Сопутствующие этому издержки, благодаря посреднической роли государства, оказываются настолько размазанными по всему обществу, а задача определения того, на кого они в конечном счете падают, становится настолько сложной, что «никто по-настоящему их не ощущает» и «их может понести любой». Извлекая выгоду, издержки которой несет остальное общество, государственно-ориентированная группа исполняет роль « безбилетника» по отношению к обществу точно так же, как член группы — по отношению к оставшейся части группы.
В отличие от индивида-«безбилетника», который с некоторого момента либо сталкивается с определенным сопротивлением, либо разрушает свою группу, и в отличие от рыночно-ориентированной группы-«безбилетника», которой сопротивляются те, кто согласно ее ожиданиям будет вынужден уступать слишком невыгодным условиям контрактов, государственно-ориентированная группа сталкивается не с сопротивлением, а с соучастием. Она имеет дело с государством, для которого попустительство «безбилетникам» является неотъемлемой частью построения базы согласия, которую (по уму или по глупости) оно выбрало в качестве опоры для своей власти. Построение согласия путем перераспределения в существенной степени определяется давлением политической конкуренции. Государство, конкурируя с оппозицией, обладает ограниченным самостоятельным выбором относительно того, чьи запросы оно удовлетворит и в какой степени. Оно быстро оказывается во главе все более сложной и все менее прозрачной схемы перераспределения. Когда на борт пускают очередного «безбилетника», «пассажиры с билетами» имеют все шансы остаться в неведении об этом, как и о доле каждого из них в покрытии дополнительной «платы за проезд». Хотя они скорее всего получат какое-то общее представление о присутствии «безбилетников» и даже могут иметь преувеличенное представление о масштабах этого явления, но в силу самой природы данной ситуации они не смогут ощутить небольшое увеличение «безбилетничества» в каком-то узком сегменте. Соответственно от них нельзя ожидать и защитной реакции по отношению к дополнительному «безбилетнику».

Хотя размывание издержек, имеющее место благодаря обширности и сложности перераспределительной машины государства, смягчает сопротивление «безбилетникам»-группам, «безбилетники» внутри ориентированных на государство групп интересов становятся сравнительно безвредными благодаря особой природе бремени, которое члены группы должны нести ради получения группового выигрыша. Рыночно-ориентированная группа должна полностью (хотя и не обязательно «поровну» или «справедливо») распределить среди своих участников бремя, связанное с групповыми действиями: издержки содержания кооперативного автобуса, поддержание дисциплины и потери в зарплате, которые происходят в случае подчинения призыву к забастовке, упущенную прибыль вследствие ограничения продаж, самопожертвование, необходимое для соблюдения кодекса поведения. Если не выполнено хотя бы одно из условий, сформулированных выше в данном разделе (альтруизм, отсутствие зависти и значительное превышение групповой выгоды над групповыми издержками, а также успешное ограничение «безбилетничества»), то проблема «безбилетника» избавит от проблем, создаваемых группой интересов, еще до того, как та успеет возникнуть: группа распадется, развалится на части либо с самого начала не сможет достичь понимания, требуемого для взаимодействия.

В то же время государственно-ориентированная группа обычно несет бремя, которое легче пуха. Ей не нужно просить у своих участников многого. Производителям молока достаточно существовать как таковым для того, чтобы государство, подгоняемое оппозицией, выработало политику в отношении молока (а также масла и сыра), которая принесет им большую прибыль, чем может принести рынок без помощи такой политики. В ответ группе даже не требуется доказывать эффективность неявного политического контракта путем «предоставления голосов». У производителей молока будут широкие возможности уклониться от групповых обязанностей двумя путями: они могут голосовать за оппозицию (если это станет известным, то может просто заставить государство удвоить свои усилия по разработке более эффективной политики в отношении масла), а также могут не платить членские взносы на финансирование лоббистских усилий молочной отрасли.

Для «безбилетника» ни один из видов уклонения не ведет к значительному или хотя бы какому-нибудь снижению его эффективности в получении выигрыша. Даже если группе интересов «больше некуда идти» в политическом смысле, т.е. если скрытая угроза отдать свою поддержку в пользу оппозиции неэффективна в силу неправдоподобия или когда переговорная сила группы по какой-то иной причине меньше, чем сила молочников, т.е. ей требуются усилия, чтобы добиться своего, то суммы денег, которые она сможет с пользой потратить на лоббирование, политические взносы и т.п., как правило, очень малы по сравнению с потенциальным выигрышем. Если в долю затрат входят не все члены группы, то несколько участников могут без труда покрыть необходимые издержки для всей группы (а некоторые иногда так и поступают). Практически то же самое скорее всего произойдет, если групповые интересы потребуют от членов группы размахивать знаменами, маршировать, браться за руки или бросать камни. Многие «безбилетники» останутся дома, но в нормальной группе обычно найдется достаточное количество участников для того, чтобы выполнялись условия случая (б) (с. 305) и хорошая шумная демонстрация имела требуемый эффект. В итоге, поскольку политические действия в целом чрезвычайно дешевы, государственно-ориентированные группы интересов почти полностью защищены от «безбилетников» в своих рядах.

Если источником вознаграждения для групп интересов является государство, то проблема «безбилетники» теряет большую часть своего деструктивного потенциала, сдерживающего образование и выживание групп. В терминах использованной выше «экологической» аналогии жертва, хищник и паразит больше не будут уравновешивать друг друга. Защитные реакции жертвы притупляются: не существует рыночного механизма, сигнализирующего обществу о том, что данная группа интересов предъявляет к нему некие требования; ее поборы скрываются от него благодаря масштабу и сложности фискального и других перераспределительных механизмов государства. Более того, в то время как механизм добровольных двусторонних контрактов действует симметрично в том смысле, что он одинаково эффективен для того, чтобы принимать приемлемые условия и отклонять неприемлемые, демократический политический процесс настроен на асимметричную работу, т.е. на то, чтобы скорее соглашаться на многообразные групповые притязания, нежели отвергать их. Таким образом, даже если «жертва» в точности знает о «хищнике», у нее не будет отлаженного защитного механизма, чтобы с ним справиться.

Более того, «хищнические» группы, в терминах моего рассуждения об относительной дешевизне сплоченных политических действий, могут выживать и питаться за счет общества практически независимо от того, насколько оно заражено своими собственными «паразитами» — «безбилетниками». Вследствие этого паразит может процветать без негативных последствий для способности хищника носить на себе и питать его. Увеличение одного не влечет за собой сокращение другого. Любое большое или малое количество «безбилетников» может существовать в популяции групп интересов, которые, в свою очередь, могут вести себя как «безбилетники» (хотя бы отчасти) по отношению к большой группе, которую представляет собой общество.

Вышесказанное может предполагать наличие некоей нестабильной, невесомой неопределенности, при которой группы интересов могут сокращаться так же быстро, как и расти. Не имея собственной, присущей им динамики, они выбирают первое или второе лишь по случайности. Любое подобное предположение, которое, конечно, противоречит массе исторических свидетельств (о том, что со временем количество групп интересов и их влияние скорее возрастает, чем наоборот), практически опровергается двумя другими особенностями, свойственными взаимодействию группы и государства.

Во-первых, вне зависимости от того, способствует ли предоставление группового выигрыша завоеванию поддержки группы и укреплению государственной власти, оно, как правило, увеличивает государственный аппарат, интенсивность и изощренность его деятельности, поскольку предоставление каждого такого выигрыша требует соответствующего усиления органов контроля, регулирования и принуждения к исполнению государственных решений. Но в общем и целом чем больше государство управляет, тем большими становятся потенциальные выгоды, возникающие в том случае, если удается успешно договориться с ним о поддержке, и тем выше будет выгода от образования группы. Во-вторых, предоставление каждого группового выигрыша показывает «слабость» государства, связанного рискованной ситуацией конкуренции. Тем самым для потенциальных групп, которые считают свое положение в чем-то аналогичным друг другу, каждый выигрыш является сигналом, повышающим в их глазах вероятность на деле добиться получения данного потенциального вознаграждения, если они организуются, чтобы выдвинуть соответствующее требование.

По обеим вышеуказанным причинам система склонна к тому, чтобы способствовать процветанию групп интересов. Запускается ли процесс в результате предложения услуги государством или в результате наличия спроса со стороны группы — это вопрос о том, что было раньше, курица или яйцо, и как таковой представляет крайне ограниченный интерес. Независимо от первоначального импульса стимулы и формы противодействия, по-видимому, выстраиваются таким образом, что политика перераспределения и формирование групп интересов взаимно поддерживают и усиливают друг друга.

Взаимодействия между давлением групп и перераспределительными мерами не обязательно должны ограничиваться вопросами узкого эгоистического интереса. Группы могут создаваться и действовать в интересах третьей стороны, например рабов, душевнобольных, «третьего мира» и т.д. Такие «увещевательные лобби» могут не обладать достаточным влиянием, чтобы напрямую обменивать политическую поддержку на благоприятную для этих интересов политику, но они могут успешно воздействовать на общественное мнение вплоть до того, что государство, оппозиция или оба сразу решат включить требуемые меры в свои платформы и сочтут это хорошей политикой. Будучи принятой, подобная бескорыстная мера расширяет принятый масштаб государственных действий и аппарата для их осуществления и одновременно служит как прецедент, провоцирующий другие «увещевательные лобби» организовываться и пропагандировать очередную благую цель[23].

За каждым стоящим делом тянется очередь из других дел сопоставимой ценности. Если исследования рака заслуживают государственной поддержки, то почему не помогать борьбе с полиомиелитом, а также другим важным направлениям медицинских исследований? И разве потребности в медицинских исследованиях не подтверждают необходимость поддерживать другие ценные области науки, как технические, так и гуманитарные, а также физическую культуру и т.д. все более расходящимися кругами? Легко представить, как одна за одной возникают группы давления, выступающих за научные исследования, культуру, спорт, а откровенно антикультурные или антиспортивные группы давления кажутся попросту немыслимыми. Повторюсь: ситуация несимметрична таким образом, что ее развитие будет идти вперед и вширь, включая все новые благие цели, настаивая на все новых требованиях, перераспределяя все новые ресурсы, стимулируя тем самым новые потребности, а не назад и не в сторону свертывания, к менее выраженной групповой структуре и менее перераспределительному, более «минимальному» государству.

В общественном подсознании образованных либералов долгое время было укоренено ощущение различия между хоро им или плохим перераспределением, между отданием должного заслуженным достоинствам и попытками снискать расположение. В своей недавней довольно здравой книге Сэмюел Бриттан многое сделал для того, чтобы это различие стало явным[24]. Перераспределять доходы так, чтобы обеспечивать социальную справедливость и защищенность, здравоохранение и образование — это в целом хорошо. Плохо перераспределять с целью потакания конкретным группам интересов. Субсидии фермерам, «промышленная политика», регулирование арендной платы, ускоренная амортизация, налоговые вычеты при обложении процентов за ипотеку или доходов от инвестирования пенсионных накоплений — все это в целом плохо, потому что искажает распределение ресурсов — в том смысле, что национальный доход становится ниже, чем он мог бы быть в противном случае.

Здесь следует сделать два коротких, но необходимых наблюдения. Во-первых, если мы преднамеренно не определим «искажение» таким образом, чтобы получить нужный ответ, ничто не дает нам возможности предполагать, что налогообложение, призванное мобилизовать средства на достижение стоящей цели или для осуществления справедливости, не «искажает» распределение ресурсов, существовавшее до налогов. Априори, все налоги (включая «нейтральный» паушальный налог, некогда бывший Святым Граалем экономической теории благосостояния,), все трансферты, субсидии, тарифы, ограничения цен сверху и снизу и т.д., вообще говоря, неизбежно изменяют спрос и предложение взаимосвязанных продуктов и факторов производства. Когда мы говорим об искажении, мы имеем в виду лишь то, что не одобряем происходящие изменения. Мягко говоря, это самообман — убеждать себя в том, что наше одобрение представляет собой нечто большее, чем отражение собственных предрассудков, что это информированный диагноз, функция некоего «объективного» критерия, такого как аллокативная эффективность, каким-то образом отражающаяся в национальном доходе (а не в более неоднозначных «совокупной полезности» или «благосостоянии»). Приведет ли распределение ресурсов после налогов, субсидий, тарифов и т.д. к возрастанию или снижению национального дохода по сравнению с ситуацией до введения налогов, тарифов и т.д. — это проблема индексирования, для которой нет wertfrei* (Нейтральный, свободный от ценностных суждений (нем.). — Прим. перев.), «объективного решения». Это не вопрос знаний, а вопрос суждения, которое, конечно, может быть «здравым». Большинство разумных людей согласится с суждением о том, что если бы все государственные доходы формировались, скажем, за счет высокого акциза на некий товар, такой как соль, который людям просто необходим, и полностью расходовались на удовлетворение капризов мадам де Помпадур (очаровательно упрощенный взгляд на старые недобрые времена, который мало кто принимает полностью, но в который многие все же отчасти верят), то национальный доход (не уже говоря о полезности) будет ниже, чем при большинстве других известных в истории конфигураций перераспределения[25]. Однако влияние менее причудливой политики доходов и расходов на национальный продукт может привести в настоящее замешательство. Даже те, кто меньше всего склонен к агностицизму, могут искренне оспорить «неискажающую» природу какого-либо налога, сколь бы благородной ни была причина его введения.

Другое наблюдение является более простым и в то же время более важным. Оно состоит в том, что на самом деле нет практической разницы, можем ли мы «объективно» отличить хорошее распределение от плохого. Если у нас есть одно, то будет и другое. Политическая система, которая благодаря конкуренции за согласие ведет к перераспределению, способствующему, по нашему мнению, равенству или справедливости, приведет и к такому перераспределению, которое мы сочтем потворствующим групповым интересам. Но совершенно неясно, есть ли «объективные» основания отличить одно от другого. Еще менее ясно, какими средствами можно было бы ограничить или предотвратить одно, дав возможность осуществить другое.

Подведем итоги. Хотя в политической системе, требующей согласия и допускающей конкуренцию, государство по логике вещей неизбежно порождает перераспределение, оно не «определяет» в обычном смысле этого слова его величину и охват. Однажды начавшись, перераспределение, природа которого способствует выработке зависимости, запускает непреднамеренные изменения характера индивидов, а также семейной и групповой структуры общества. Хотя одни изменения могут считаться хорошими, а другие плохими, избирательный контроль над ними представляется невозможным. Эти изменения оказывают обратное влияние на тип и масштабы перераспределения, которым вынуждено заниматься государство. Возрастает вероятность того, что может быть запущено множество разнообразных кумулятивных процессов. Их внутренняя динамика всегда направлена вперед; по-видимому, у них отсутствуют ограничивающие, уравновешивающие механизмы. Попытки государства ограничить эти процессы провоцируют абстинентный синдром и могут оказаться несовместимыми с политическим выживанием в условиях демократии.

____________________________________________________________________________________________________________________
[13] Можно поставить в заслугу Герберту Маркузе оживление несколько сокращенной версии давней веры в то, что перераспределение портит характер получателя. Он считал, что индивид вредит себе, усугубляя собственную зависимость от государства благосостояния (An Essay on Liberation, 1969, p. 4).

[14] ОЭСР в 1983 г.сообщала, что за период с 1960 по 1981 г.государственные расходы на здравоохранение, образование, пенсионное обеспечение и пособия по безработице в семи крупнейших странах — членах ОЭСР в среднем выросли с 14 до 24% ВНП. Это увеличение не было связано с ростом безработицы или демографическими проблемами (эффект последних все еще по большей части ожидает нас в будущем). ОЭСР указывает, что «население, все более зависимое от государства благосостояния, будет продолжать рассчитывать на помощь», и для того, чтобы продолжающаяся поддержка поглощала не большую долю ВНП, чем сейчас, т.е. чтобы ее относительный вес стабилизировался, должны будут сбыться некоторые весьма амбициозные предположения о будущем росте затрат на выполнение существующих обязательств по выплатам и о росте экономики. ОЭСР воздерживается от обсуждения вероятности того, насколько реальные результаты будут соответствовать этим предположениям.

[15] При любых обстоятельствах есть общая причина считать общественный выбор надуманным понятием. Она заключается в том, что, хотя большинство, лидеры, закрытые собрания членов партии, правительство могут делать выбор за общество (кроме случаев единодушного плебисцита по поводу простых непосредственных альтернатив), само общество делать выбор не может. Невозможно приписать никакого функционального смысла утверждениям вроде «общество выбрало некое распределение ресурсов». Не существует способа удостовериться, действительно ли «общество» предпочло рассматриваемое распределение, как и механизма, с помощью которого оно выбрало бы то, что оно, как предполагается, предпочитает. Всегда можно прийти к некоему сомнительному соглашению, согласно которому определенные реальные решения, принимаемые за общество, будут называться «общественным выбором», если, например, они принимаются с помощью государственного механизма, наделенного властью посредством получения большинства голосов. Такое соглашение приведет к созданию надуманного понятия, использование которого не может не исказить дальнейшие рассуждения.
Помимо этого, могут быть и другие причины возражать против него в конкретной ситуации. Если некая схема перераспределения вызывает зависимость, подобную наркотической, то говорить, что общество «выбирает» поддержку или усиление этой схемы, — это эвфемизм. По сути это общая проблема того, что сегодняшние желания в существенной степени зависят от их удовлетворения вчера и в течение всей предшествующей истории (ср. также с. 37). Следует, однако, вспомнить, что пагубная зависимость — не единственное возможное соотношение между тем, что мы получаем, и тем, что мы хотим. Есть целый спектр возможностей между крайними случаями зависимости и отвращения. Реальным полем для теорий выбора является середина этого спектра. Но даже там выбирает не «общество».

[16] Я выбираю пример автобуса потому, что в нем проблема безбилетника становится более осязаемой, а не потому, что я считаю кооперативное предоставление автобусного сообщения единственно возможным. Можно представить мир, в котором всеми автобусами занимаются частные операторы, работающие ради прибыли. Мир, в котором то же самое верно для улиц, представить нельзя.

[17] Этот тезис изложен у Мансура Олсона: Mancur Olson, The Logic of Collective Action, 1965, p. 36 [русск. пер.: Олсон М. Логика коллективных действий. М.: Фонд Экономической Инициативы, 1995. С. 30—31]. Ср. также у того же автора в работе The Rise and Decline of Nations, 1982, рассуждение о том, что «всеохватные организации», например объединение всех профсоюзов, всех производителей или всех лавочников в корпоративном государстве, «признают своим в обществе столь многое, что достаточно сильно заинтересованы активно заботиться о его продуктивности» (р. 48 [русск. пер.: ОлсонМ. Возвышение и упадок народов. Новосибирск: ЭКОР, 1997. С. 84]), т.е. вести себя ответственно. Очень широкая организация для общества является тем же, чем отдельный человек — для маленькой группы.

[18] Обзор противоречащих друг другу выводов различных авторов относительно влияния размера группы на масштаб проблемы «безбилетника» в рамках группы см. в кн.: Russell Hardin, Collective Action, 1982, p. 44.

[19] В этой связи возникает соблазн считать группы интересов государствами в миниатюре, а теорию государства — частным случаем некоторой общей теории групп интересов. Если бы мы проделали это, то традиционная в политической теории граница, разделяющая естественное состояние и гражданское общество, была бы размыта. Против такого подхода есть серьезные возражения.
(1) У государства есть уникальное свойство — суверенитет.
(2) Такой подход вызывает ряд вопросов. В нем считается аксиомой, что для потенциальных членов «группы» (т.е. всех членов общества) «групповая выгода» превышает «групповые издержки», т.е. что от решения проблемы безбилетника есть вы -года. Но как она проявляется? Обычно считается, что выгода от создания профсоюза заключается в повышении заработной платы или снижении продолжительности рабочего времени, а выгода от создания картеля — сверхприбыль. Выгода от реализации общественного договора — реализация всеобщей воли, очевидно, иной категории выгоды; даже ее алгебраический знак полностью определяется ценностями интерпретатора всеобщей воли — Благожелательного Наблюдателя «функции общественного благосостояния». (3) В рамках теории формирования групп интересов есть место для государства, внедряющего только такие кооперативные решения, которые улучшают положение у некоторых и не ухудшают ни у кого. В нее не умещается государство, реализующее решения, от которых кому-то лучше, а кому-то хуже, т.е. государство, которое является группой, перераспределяющей выгоды внутри себя. Не позволяет она описать и государство, обладающее собственным критерием максимизации и преследующее собственные цели вопреки целям своих подданных.
Даже простое перечисление того, что может, что не может быть адекватно описано путем уподобления государства группам интересов, обладающих способностью к принуждению, демонстрирует, что подход к государству с позиций общественного договора является смирительной рубашкой для теории государства.

[20] Фундаментальное различие между «группами» (включая политические объединения), в которых люди могут «голосовать ногами», и другими группами, где это невозможно, см. в: Albert Hirschman, Exit, Voice and Loyalty, 1970.

[21] Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 8. С. 206.

22 Как сказал один американский сенатор о дискуссиях в сенатском комитете по финансам: «Миллиард туда, миллиард сюда, и вот вы уже говорите о настоящих деньгах». Это слух, но se поп е vero, е ben trovato [«даже если это неправда, то хорошо придумано» (итал.). —Перев.]

[23] Ср.: W. Wallace, "The Pressure Group Phenomenon", in Brian Frost (ed.), The Tactics of Pressure, 1975, pp. 93—94. Уоллес также утверждает, что эти благие цели подпитываются за счет СМИ, а СМИ подпитываются за счет этих благих целей, откуда можно далее заключить, что даже в отсутствие государства мог бы происходить некий кумулятивный процесс. Однако смотрели бы люди так много телевизионных передач в естественном состоянии? Т.е. не является ли привычка к длительному просмотру телевидения отчасти результатом того, что людей меньше интересуют предметы, которыми пришлось бы заниматься в естественном состоянии, — либо потому, что это их больше не радует, либо потому, что за них все делает государство?

[24] Samuel Brittan, The Role and Limits of Government: Essays in Political Economy, 1983.

[25] Мадам де Помпадур потратила бы весь свой доход на севрский фарфор, а остальные люди потратили бы весь свой доход на соль, если бы соляной налог был достаточно высоким для того, чтобы не оставлять им денег на что-либо еще. Заметим, что, поскольку спрос на соль не зависит от цены, обложение налогом соли (а не товаров с более эластичным спросом) не должно привести к значительным искажениям! Тем не менее, поскольку весь национальный доход тратится на соль и фарфор, мы можем решить, что соляной налог приведет к его сокращению.