Любовь к симметрии

Стремление к равенству ради равенства не может служить основанием тою, чтобы предпочесть один тип равенства другому.

Правила «каждому человеку — равную оплату» и «один человек — один голос» не являются обоснованием для самих себя. Все непременно любят высшие блага, такие как свобода, полезность или справедливость. Не все непременно любят равенство. Если демократическое государство нуждается в согласии и добивается его, создавая некое равенство (довольно краткое описание одного из типов политического процесса, но в данном случае его должно быть достаточно для моих целей), то функция либеральной идеологии — внушить людям веру в то, что это хорошо. Прямая дорога к гармонии между государственными интересами и идеологическими рецептами заключается в том, чтобы установить дедуктивную связь, причинно-следственное отношение или взаимное соответствие между неоспоримыми целями, такими как свобода, полезность и справедливость, с одной стороны, и равенством — с другой. Если из первых проистекает последнее, или если последнее — неотъемлемый элемент создания первых, то в силу простой логики, обычного здравого смысла равенство становится не более спорным вопросом, чем, скажем, справедливость или благосостояние.

По слухам, такие дедуктивные связи существуют: якобы свобода предполагает одинаковую обеспеченность материальными средствами; общественное благосостояние максимизируется путем перераспределения доходов от богатых к бедным; рациональные личные интересы заставляют людей единогласно наделять государство правом заботиться о наименее обеспеченных. При внимательном рассмотрении аргументы, из которых проистекают подобные слухи, оказываются неудачными. Как и большинство слухов, они оказывают влияние, но при этом не вполне успокаивают споры и сомнения. Вместо того чтобы установить безусловную обоснованность, с которой люди доброй воли не могут не согласиться, такие аргументы делают идеологию уязвимой, подобно тому как уязвимой является религия, неуместно и амбициозно претендующая на то, что ее верования обоснованны в том же смысле, в каком обоснованными являются научные истины или логическая дедукция. Менее амбициозный путь, неуязвимый для опровержений, заключается в постулировании того, что людям нравится равенство ради равенства (т.е. что его желательность не нужно выводить из желательности чего-либо другого) или, по крайней мере, что оно им понравится, если они распознают его важность.

Люди любят симметрию, ожидают ее всеми чувствами и отождествляют ее с порядком и разумом. Для системы правил равенство — это то же самое, что симметрия для дизайна. Сущность равенства и есть симметрия. Это базовое предположение, именно это люди ожидают найти на визуальном или концептуальном уровне. Для асимметрии, как и для неравенства, они, естественно, ищут достаточных оснований и чувствуют беспокойство, если их нет.

Согласно этой линии рассуждений, людям свойственно одобрять правила вроде «один человек — один голос», «каждому — по потребностям», «землю — тем, кто ее обрабатывает». В каждом из таких правил есть четкая симметрия, которая будет нарушена, если у некоторых будет по два голоса, а у остальных — по одному или ни одного, если некоторым (но только некоторым) дается больше их потребностей и если часть земли принадлежит земледельцу, а часть — бездельнику-лендлорду.

Однако если выбор стоит не между симметрией и асимметрией, а между одной симметрией и другой, то предпочтение какой из них будет присуще человеческой природе? Возьмем, к примеру, строение человеческого тела, у которого должно быть две руки и две ноги. Руки могут находиться симметрично по обе стороны спины или симметрично выше и ниже пояса, и то же самое с ногами. Что правильнее, вертикальная или горизонтальная симметрия? Фигура человека с руками на правом плече и бедре и ногами на левом плече и бедре вызо -вет у нас отвращение, причем не из - за асимметрии (она будет симметричной), а потому, что его симметрия нарушает другую симметрию, к которой наши глаза приобрели привычку. Аналогично предпочтение в пользу одного порядка перед другим, одного правила перед другим, одного равенства перед другим никаким очевидным образом не исходит из глубин человеческой природы, даже если последнее можно считать верным для предпочтения в пользу порядка перед беспорядком.

Выбор конкретного правила, видов порядка, симметрии или равенства из нескольких альтернатив требует либо привычки или обычая, либо содержательных аргументов в его пользу; если верно первое, то политическая теория поглощается историей (может быть, вполне заслуженная судьба), а если второе, то мы возвращаемся к исходной точке, в которой выводится обоснование того, что равенство обеспечивает свободу, справедливость или максимизацию полезности, а не доказывается утверждение о том, что равенство само по себе обладает внутренней привлекательностью.

Стоит пояснить, что одно равенство вытесняет другое, и, как следствие, всегда можно сказать, что получающееся в итоге неравенство содержит некое равенство как свою причину и, конечно, свое оправдание. (Адекватность подобного оправдания может потребовать доказательств, но это совсем другие доказательства, нежели утверждение о превосходстве равенства над неравенством.) Возьмем, например, одну из центральных предпосылок эгалитаризма, отношения симметрии или асимметрии, которые имеют место между рабочими, работой, оплатой и потребностями. Одно из возможных соотношений — равная плата за равную работу. Его можно расширить в пропорциональное соотношение — работа большего объема или лучшего качества должна лучше оплачиваться[50]. Если это правило верно, оно является достаточным основанием для неравного вознаграждения за труд. Напрашивается и другое правило — сохранять симметрию, но не между работой и оплатой, а между работой и удовлетворением потребностей рабочего; чем больше у рабочего детей или чем дальше он живет от места работы, тем больше ему следует платить за ту же самую работу. Это правило приведет к неравенству платы за равную работу. Всегда можно придумать другие «параметры», чтобы симметрия по одному из них означала асимметрию по остальным, например важность или ответственность проделанной работы. Тогда равная плата за равную ответственность в общем случае вытеснит (за исключением случаев чисто случайного совпадения) равенство любых двух оставшихся характерных параметров соотношения между рабочим, работой, оплатой и потребностями.

Маркс соглашается с тем, что эта логика верна вплоть до «первой стадии коммунистического общества» (хотя она перестает быть таковой на второй стадии — чтобы подбодрить самых отчаянных эгалитаристов): «Право производителей пропорционально доставляемому ими труду... Это равное право есть неравное право для неравного труда. Оно не признает никаких классовых различий, потому что каждый является только рабочим, как и все другие; но оно молчаливо признает неравную индивидуальную одаренность, а следовательно, и неравную работоспособность естественными привилегиями. Поэтому оно по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право. По своей природе право может состоять лишь в применении равной меры; но неравные индивиды (а они не были бы различными индивидами, если бы не были неравными) могут быть измеряемы одной и той же мерой лишь постольку, поскольку их рассматривают под одним углом зрения, берут только с одной определенной стороны, как в данном, например, случае, где их рассматривают только как рабочих и ничего более в них не видят, отвлекаются от всего остального. Далее: один рабочий женат, другой нет, у одного больше детей, у другого меньше, и так далее. При равном труде и, следовательно, при равном участии в общественном потребительном фонде один получит на самом деле больше, чем другой, окажется богаче другого и тому подобное. Чтобы избежать всего этого, право, вместо того чтобы быть равным, должно бы быть неравным.

Но эти недостатки неизбежны в первой фазе коммунистического общества... Я остановился... на «равном праве» и «справедливом распределении»... для того чтобы показать, какое большое преступление совершают, когда... стремятся вновь навязать нашей партии в качестве догм те представления, которые в свое время имели некоторый смысл, но теперь превратились в устарелый словесный хлам... идеологически[ий], правов[ой] и прочи[й] вздор, столь привычны[й] для демократов и французских социалистов.

Помимо всего вышеизложенного, было вообще ошибкой видеть существо дела в так называемом распределении и делать на нем главное ударение»[51].

Как и можно было ожидать, Энгельс проговаривается — яснее и точнее: «Представление о социалистическом обществе, как о царстве равенства... теперь должно быть преодолено, так как оно вносит только путаницу»[52].

Возьмем два «параметра» сравнения, например заработную плату, с одной стороны, и отдачу от инвестиций в образование — с другой. Если оплата всех видов работы одинакова, то отдача от вложений в образование для конкретного вида работы должна быть неодинаковой (если образовательные требования различаются для разных видов занятости, что зачастую и происходит), и наоборот. Эти два равенства являются взаимоисключающими. Если предложить людям выбрать более эгалитаристское из двух альтернативных правил, многие люди, если не большинство, выберут одинаковую заработную плату каждому («каждому человеку — равную оплату»), а не одинаковую заработную плату за одинаковое образование («равное образование — равная оплата»). Можно назвать множество причин для того, чтобы отдать приоритет одному правилу перед другим, но, по-видимому, невозможно утверждать, что любовь к симметрии, порядку и разуму способна повлиять на выбор одного или другого правила. Симметрию между образованием и заработной платой (нейрохирург зарабатывает гораздо больше, чем работник авто-мойки) и симметрию между человеком и заработной платой (нейрохирург и работник автомойки зарабатывают одинаково) невозможно упорядочить по степени симметрии, порядка или разумности.

Когда некое равенство, симметрия или пропорциональность может соблюдаться только за счет нарушения другого, равенство как таковое, очевидно, бесполезно в качестве критерия превосходства одного или другого. Любовь к равенству не лучше в качестве руководства при выборе между альтернативными формами равенства, чем любовь к детям — при принятии решения об усыновлении конкретного ребенка. Апеллирование к рациональности просто требует некоего порядка, но не конкретного порядка, исключающего любой другой. Об этом очень ясно написал сэр Исайя Берлин в своем эссе 1956 г.«Равенство»: «Если нет достаточных оснований этого не делать, то... будет рациональным обращаться с каждым членом данного класса... так же, как с любым другим членом этого класса». Однако «поскольку каждый индивид принадлежит более чем к одному классу — на самом деле к теоретически бесконечному числу классов — то любое поведение может быть отнесено к общему правилу, требующему равного обращения — поскольку неравное обращение с членами класса А всегда можно представить как равное обращение с ними, если рассматривать их как членов некоторого другого класса»[53].

Симметрия требует, чтобы всем работникам платили одинаковый прожиточный минимум; среди «работников» есть «квалифицированные» и «неквалифицированные», а среди «квалифицированных» есть труженики и бездельники, те, кто работает давно, и новички, и так далее. Разумные люди обнаружат в категории «работников» достаточную степень неоднородности для того, чтобы утверждать, что исходное правило равенства между работниками или просто между людьми следует заменить другими правилами равенства — между квалифицированными работниками с одинаковым стажем работы в одной и той же отрасли и т.д., — чтобы каждое правило устанавливало равенство в рамках того класса, к которому оно относится. Хотя любой класс можно разбить на любое число других классов, реальной причиной подразделения класса «работников» и замены одного равенства несколькими является то, что, как можно показать, этот класс является слишком неоднородным, и более nuance*(Тонкая, с оттенками (франц.). — Прим. перев.) классификация будет точнее соответствовать достоинствам работников и позволит получить более рациональные формы равенства. Но это просто мы так говорим; другой разумный человек может утверждать обратное; мы оба будем демонстрировать «любовь к порядку» по Берлину, чувство симметрии, лежащее в основе предпосылки о равенстве. Мы говорим «черное», он говорит «красное», и никакое третье лицо, призванное рассудить нас, не сможет направить нас к некоему общему критерию, который поможет решить, какое из отстаиваемых нами равенств более рационально, более симметрично.

Берлин предупреждает, что, поскольку всегда можно найти основания для неравенства, рациональная аргументация в пользу равенства сводится к «тривиальной тавтологии», если только этот аргумент не будет дополнен основанием, которое будет сочтено достаточным[54]. Это типичный для него вежливый способ выразить мысль о том, что кролика сначала надо посадить в шляпу. То, какие основания тот или иной человек сочтет достаточными для того, чтобы отказаться от одного вида равенства в пользу другого, очевидным образом зависит от его ценностных суждений, часть которых будет сформирована из его представлений о справедливости; поскольку теперь становится окончательно ясно, что принципы рациональности, порядка, симметрии и т.д., свободные от предпочтений и ценностей, всегда можно применить так, чтобы получить несколько противоречащих друг другу правил равенства.

Существуют правила, такие как право человека на собственность, которые являются чисто антиэгалитаристскими по одной переменной (собственность), но эгалитаристскими по другой (закон). Большинство эгалитаристов будут утверждать, что необходимо сохранить равенство перед законом, но закон необходимо изменить в части прав собственности. Это означает, что при применении закона не должно быть дискриминации ни богатых, ни бедных, а чтобы это не противоречило правилу о том, что у всех должна быть одинаковая собственность, богатых следует уничтожить (при этом не дискриминируя их). Хотя это дает превосходный повод для софистических пируэтов, ясно, что по некоторой невысказанной причине одному виду равенства отдается приоритет перед другим.

Другой аспект симметрии, связанный с соотношением деятельности и присущей ей или «внутренней цели», также предлагался в качестве аргумента, ведущего к эгалитаристским результатам[55]. Если богатые покупают медицинское обслуживание, а бедные купили бы, но не имеют такой возможности, то тем самым искажается цель медицины, которая состоит в том, чтобы лечить (а не лечить богатых). Лечить богатых, которые больны, а не бедных, которые больны, — нерационально для медицины. Потребности бедных в медицине точно такие же, и симметрия требует, чтобы они получали такое же лечение. Чтобы преодолеть нерациональность, необходимо предусмотреть механизм, уравнивающий богатых и бедных в отношении их доступа к наилучшему медицинскому обслуживанию. Если выравнивается только доступ к медицинским услугам, то оставшиеся богатства богатых могут по-прежнему искажать цели неких других важных видов деятельности, что создаст потребность уравнивать доступ к этим видам, и так далее, до тех пор, пока не останется ни богатых, ни бедных.

Но тот факт, что богатые богаты, а бедные бедны, может сам по себе считаться выражением «внутренней цели» для некоторой другой важной активности, например оживленной конкуренции в экономике за материальные блага. Выравнивание выгод, которые получают выигравшие и проигравшие, нарушит цель этой деятельности и будет иррациональным и т.д. Получается, что каждая рациональность влечет за собой по меньшей мере одну иррациональность, и хотя большинство эгалитаристов без затруднений ее отбросят, их выбор не может быть основан на критерии симметрии или разумности. Аргумент о «любви к симметрии» и его разъяснения, показывающие, что равенство предпочитается ради равенства, опираются на то, что альтернативой равенству является неравенство. Однако это особый случай, который получается только в искусственно упрощенных ситуациях[56]. Если альтернативой является, вообще говоря, другое равенство, то аргументация интересна, но не имеет значения[57]. Порядок вместо хаоса может служить самооправданием, но порядок как следование одному правилу вместо следования другому не означает пре -восходства одного из правил; выбор между ними правильнее всего рассматривать как вопрос предпочтений, за исключением ситуации, когда можно доказать, что одно правило «лучше» другого, эффективнее ведет к цели, относительно которой имеется согласие.

Популяцию, члены которой неравны друг другу по сколь угодно большому количеству параметров, можно упорядочить в соответствии со сколь угодно многочисленными альтернативными правилами, причем так, чтобы ранжирование по цвету волос исключало совпадение (кроме случайного) с ранжированием по любой другой характеристике; симметрия между обращением с индивидами и цветом волос означает асимметрию между обращением и возрастом или обращением и образованием. Однако обычно достаточно широко признается, что при любом конкретном виде «обращения», скажем, при распределении жилья, следует учитывать лишь некоторые из бесконечного множества параметров, по которым могут различаться претенденты на жилье, например номер в списке ожидания, наличие жилья в настоящий момент, количество детей, уровень дохода. Можно произвольно сформулировать правило равенства (пропорциональности, симметрии) по любому из этих параметров (что, вообще говоря, приведет к неравенству по каждому из оставшихся трех) либо по составному показателю, включающему в себя все четыре параметра с помощью произвольных весов, которые ведут к неравенству по каждому из них в отдельности, но обеспечивают примерное соответствие этого показателя рациональной «сумме» всех параметров.

Согласие по поводу того, какие характеристики населения следует учитывать при выборе правила равенства, определяется политической культурой. То есть в некоторой культуре может быть общепринятым, что заработная плата сталеваров не должна зависеть от того, как они поют, а стипендии студентов должны зависеть от того, как они играют в футбол.

Когда некоторый вид равенства становится бесспорным, общепризнанным правилом, можно считать, что существующая политическая культура стала в каком-то смысле монолит -ной, поскольку исключила из рассмотрения как нерелевантные все остальные параметры, на основании которых можно было бы сформулировать альтернативные правила. Превосходным примером является правило «один человек — один голос» в демократической культуре. Можно утверждать, что каждый избиратель является отдельным индивидом, причем правило пропорциональности требует, чтобы у каждого был один голос. Но можно утверждать, что, напротив, политические решения затрагивают разных индивидов в разной степени (возможный пример — отец семейства и холостяк), поэтому корректное правило должно выглядеть так: одинаковая заинтересованность — один голос (подразумевая при этом, что большая заинтересованность соответствует большему числу голосов)[58].

С другой стороны, вместе с «Рассуждениями о представительном правлении» Джона Стюарта Милля можно утверждать, что некоторые люди более компетентны в политических суждениях, чем другие, в том числе в выборе кандидатов на посты, что порождает правило: равная компетентность — равный голос, большая компетентность — больше голосов. Подобные аргументы находили некоторое практическое выражение в большинстве электоральных законов XIXв., предусматривавших имущественный и образовательный ценз (которые постоянно подвергались критике, не в последнюю очередь в результате «ложного сознания» имущих и образованных). Очевидно, что чем больше подрываются представления о том, что некоторые люди имеют большие законные интересы в отношении политических решений, чем другие, или что не все способны одинаково хорошо судить о политических вопросах и кандидатах, тем меньше подобное неравенство может служить в качестве параметра для упорядочения избирательных прав граждан. В предельном случае остается только правило «один человек — один голос», которое начинает выглядеть самоочевидной, единственно мыслимой симметрией между человеком и его голосом.

В противоположность этому нет никакого консенсуса относительно аналогичной роли правила «каждому человеку — равную оплату» — правила, по которому все получают одинаковую заработную плату, потому что все равны, каждый не хуже другого или потому что неравенство не имеет значения для вопроса об оплате. Соперничество множества правил продолжается — рекомендуется, чтобы оплата была пропорциональна «работе», или «достоинствам» (как их ни определять), или ответственности, трудовому стажу, потребностям, уровню образования и т.д., или, возможно, гибридам из этих или других переменных.

Можно только гадать, исчезнет ли с течением времени из политической культуры большая часть этих конкурирующих правил или все они, оставив, вероятно, лишь одно, которое будет выглядеть столь же самоочевидным, как правило «один человек — один голос» выглядит сегодня. Как бы то ни было, либеральная идеология, по-видимому, пока свой выбор не сделала. В отличие от социализма, который каждому человеку собирался давать в соответствии с его усилиями в ожидании полноты времен, когда каждому будет дано в соответствии с его потребностями (но где на самом деле каждому дается в соответствии с рангом), либеральная мысль абсолютно плюралистична относительно того, какого рода симметрия будет действовать между людьми и вознаграждениями, считая, что можно привести много доводов в пользу таких показателей, как личные достоинства, ответственность, неприятность работы и любое другое правило пропорциональности, если действуют именно принципы, а не вопиющие «непредсказуемые капризы рынка».

Что же тогда происходит с равенством? Ответ, я полагаю, представляет собой занимательный урок того, как доминирующая идеология, совершенно бессознательно и в отсутствие чьего-либо направляющего замысла, приспосабливается к интересам государства. Либерализм оказывает уважение только по-настоящему свободным контрактам между равными сторонами, без «тайного принуждения» или «скрытого угнетения» (ср. с. 159—160). Поэтому он, конечно, не согласится с тем, что заработная плата должна быть просто такова, какова она естьследует быть, и этот интерес вращается вокруг понятий справедливости и равенства. Однако поскольку либерализм допускает наличие большого числа противоречащих друг другу правил равенства, осуждая как несправедливые и неравные лишь немногие из них, то он будет считать допустимой такую систему вознаграждений, где заработная плата каждого не только не равна заработной плате другого, но и не пропорциональна никакому отдельному, самому логичному, самому справедливому (или, может быть, самому полезному, самому моральному или «самому какому-нибудь») параметру, характеризующему неравенство между людьми. Эта распределение может быть каким угодно, но оно не будет «калиброванным» [patterned] распределением[59].

И это только к лучшему, потому что если бы такое распределение было «калиброванным», то что бы осталось государству для корректировки? Его перераспределительная функция, которую оно по-прежнему должно осуществлять, чтобы добиваться согласия, будет нарушать порядок и симметрию, нарушая одобренный паттерн в процессе взимания налогов, предоставления субсидий и социальных пособий в натуральном виде. С другой стороны, если распределение до налогов просто таково, каким оно сложилось, без соответствия какойлибо доминирующей норме равенства, то государству принадлежит важная роль в установлении симметрии и порядка. Вот почему плюралистическая толерантность по отношению к более или менее некалиброванному распределению до выплаты налогов является столь ценной особенностью либеральной идеологии. (Точно так же ясно, что социалистическая идеология не должна быть плюралистической в этом отношении, но должна отличать добро от зла, поскольку она служит не государству перераспределения, которое берет распределение, сформированное частными контрактами до уплаты налогов, и улучшает его, а государству, которое с самого начала напрямую определяет доходы от факторов производства и вряд ли станет выступать с предложением скорректировать свою работу путем перераспределения[60]. «Каждому соответственно его усилиям от имени общества» — вот правило, которое должно претендовать на то, что оно характеризует все распределение в целом в том виде, в каком оно установлено социалистическим государством, независимо от тех правил, которыми оно формируется в реальности. Вспоминать правило «каждому по потребностям» было бы бестактным.)

В то же время либеральная идеология поощряет претензии на то, что некоторые правила равенства все равно лучше (более справедливы или более эффективно ведут к другим неоспоримым ценностям), чем другие, предпочитая распределения, в которых большинству отдается предпочтение перед меньшинством. Если держаться за это утверждение (хотя, как я пытался показать на с. 196 — 241, для этого нет достаточных оснований), оно является санкцией на такие перераспределительные меры, которые соответствуют демократическому критерию: они привлекают больше голосов людей, движимых личными интересами, чем отталкивают. Следует еще раз повторить, что перераспределение, отвечающее двуликой цели благоприятствовать многим и добиться избрания его инициатора, не обязательно является «эгалитаристским» в обычном смысле слова. Если начинать с исходного распределения, крайне далекого от равенства вида «каждому человеку — равную оплату», такое перераспределение будет шагом по направлению к последнему; если начинать с распределения, в котором подобное правило уже выполняется, перераспределение данного типа будет шагом в направлении от него и к некоторому другому типу равенства.
\
Подведем итог данного раздела. Анализ аргумента о том, что любовь к симметрии, присущая человеческой природе, эквивалентна любви к равенству как таковому, должен был помочь нам сконцентрировать внимание на многомерном характере равенства. Равенство по одному параметру обычно приводит к неравенству по другим. Любовь к симметрии оставляет неопределенным предпочтение, отдаваемое одному типу симметрии перед другим, одному виду равенства перед другим. Таким образом, «один человек — один голос» — это один вид равенства, «равная компетентность — равный голос» — другой. Они не являются взаимоисключающими только в предельном случае, где предполагается, что у всех людей одна и та же (т.е. одинаковая) компетентность.

Аналогично, правила «один человек — одна сумма налога» или «с каждого поровну» (т.е. подушевой налог), «с каждого по его доходам» (т.е. подоходный налог с фиксированной ставкой) и «с каждого по способности платить» (т.е. прогрессивный подоходный налог с некоторой предполагаемой пропорциональностью между налогом и средствами, остающимися у налогоплательщика сверх его «потребностей» ), вообще говоря, являются альтернативами. Эти три правила совместимы только в предельном случае, где у всех доходы и потребности равны.

Нет никакого разумного смысла, в котором один из двух альтернативных видов равенства является более равным или большим, чем другой. Поскольку они несоизмеримы (т.е. нельзя сделать так, чтобы они давали алгебраическую сумму), вычитание меньшего равенства из большего, чтобы посмотреть на некое остаточное равенство, — это просто абракадабра. Следовательно, нельзя утверждать, что изменение политики, которое приводит к воцарению одного равенства путем нарушения другого, в конечном счете привносит больше равенства в устройство общества.

Однако предпочтение одного вида равенства другому и защита его на том основании, что de gustibus поп disputandum*( О вкусах не спорят (лат.). — Прим. перев.) (это не то же самое, что выносить этические суждения об их относительной справедливости), вполне осмысленны, как и распространение собственных предпочтений на предпочтения большинства на том основании, что этого требует соблюдение демократии. На практике люди говорят о том, что социальное и политическое устройство является (да или нет, более или менее) эгалитарным, и хотя не всегда вполне очевидно, что они имеют в виду, можно предположить, что чаще всего они неявно пользуются именно этим демократическим критерием. Ничто из сказанного, однако, никоим образом не подтверждает тезис (к которому в конечном счете сводится аргумент о «любви к симметрии») о том, что то, за что будет голосовать большинство, оказывается также более ценным в моральном отношении или более точно соответствует общему благу.

___________________________________________________________________________________________________________________________
[50] Оно также называется «аристотелевым равенством». Если отказаться от расширенной формулировки, то правило выглядит как «равная плата за равную работу, а также за неравную работу», что, по-видимому, противоречит намерениям тех, кто его предлагает. Если бы им не нужна была пропорциональность, они могли бы предложить правило «каждому человеку — одна и та же плата» независимо от количества или качества работы.

[51] Маркс. К. Критика Готской программы / / Маркс К., Энгельс Ф., Собр. соч. 2-е изд. Т. 19. С. 19-20.

[52] Энгельс Ф. Письмо к А. Бебелю // Маркс К., Энгельс Ф., Собр. соч. 2-е изд. Т. 19. С. 7.

[53] Isaiah Berlin, "Equality", Concepts and Categories, 1978, pp. 82-83.

[54] Ibid.

[55] Bernard Williams, "The Idea of Equality", in P. Laslett and W. G. Runciman (eds), Philosophy, Politics and Society, 1962.

[56] Например, когда нужно разделить Богом данный пирог среди людей, которые абсолютно равны друг другу; они одинаково испытывают страх перед Богом, имеют одинаковые достоинства, одинаковые потребности, одинаковые способности получать удовольствие и т.д. — если говорить только о тех «параметрах» сравнения, которые обычно считают относящимися к «разделу пирога», хотя, очевидно, существуют и многие другие «параметры».

[57] Ср.: Douglas Rae et al., Equalities, 1981. Рэ и его соавторы весьма разумно предлагают нам задаться не вопросом «равенство или нет?», а вопросом «какое равенство?» (р. 19). Они разрабатывают «грамматику» для того, чтобы определять и классифицировать виды равенства, и, чтобы немного помочь делу, находят путем перестановок не менее 720 видов равенства (р. 189, сноска 3). Однако они принимают точку зрения, что одну ситуацию зачастую, если не всегда, можно охарактеризовать как более равную, чем другую, т.е. что возможно по крайней мере частичное упорядочение социальных ситуаций по степени равенства. Моя точка зрения состоит в том, что упорядочение ситуаций, характеризуемых различным уровнем равенства, неизбежно происходит в соответствии с некоторым другим, часто загадочным, критерием (например, справедливостью или интересами) и не может быть осуществлено в соответствии с самим критерием равенства.

[58] Отчасти тот же эффект достигается совершенно непредвиденным образом в условиях действия принципа «один человек — один голос» в результате феномена неучастия, при условии корректности предположения о том, что воздерживающиеся от голосования в своих законных интересах менее озабочены результатами выборов, чем те, кто принял в нем участие. Непреднамеренный результат может быть превращен в преднамеренный путем затруднения процедуры голосования. Австралийский закон, наказывающий неучастие в голосовании штрафом, конечно, имеет противоположный эффект.
«Заинтересованность» — это неудовлетворительное объяснение того, почему люди вообще голосуют, но мне неизвестны более подходящие альтернативы; ср. с весьма продуманным правилом «минимального сожаления», предложенного Ферджойном
(Ferejoin) и Фиориной (Fiorina). Основополагающее изложение тезиса о том, что голосование иррационально, см. в кн. Anthony Downs, An Economic Theory of Democracy, 1957, p. 274. Однако неучастие в выборах представляет собой лишь грубую аппроксимацию правила «большая заинтересованность — больше голосов». В этом отношении понятное недоверие профессора Липсета к массовому участию в выборах может найти лишь очень неполное подтверждение. Дело в том, что хотя в высшей степени произвольное правило «один человек — один голос» смягчается склонностью не участвовать в голосовании со стороны тех, кого это не особенно интересует (и хотя отсутствие интереса с их стороны является субъективным ощущением и не обязательно совпадет с их реальным положением — возможно, им следовало бы проявлять интерес), сам факт того, что незаинтересованный избиратель при желании может проголосовать, имеет определенный вес в политическом балансе.
Предположим в порядке рассуждения, что в голосовании привычно не участвует люмпен-пролетариат. Предвыборная программа, призванная привлечь большинство электората за вычетом люмпен-пролетариата, всегда будет сталкиваться с риском проиграть программе, направленной на завоевание большинства электората, включая люмпен-пролетариат, в том случае если представители последнего возбудятся настолько, чтобы в конце концов прийти на избирательные участки. Тем самым все соперничающие программы могут учитывать это в большей степени, чем следует из небольшого количества обычно приносимых этой группой голосов и из самого видимого отсутствия заинтересованности.

[59] Это термин Нозика, обозначающий распределение, характеризующееся зависимостью от одной переменной (а также набор распределений, состоящий из небольшого числа подобных подраспределений), ср.: Nozick, Anarchy, State and Utopia, p. 156 [русск. пер.: Нозик Р. Анархия, государство и утопия. С. 201]. Если весь трудовой доход зависит от переменной «работа», в соответствии с пропорциональным равенством «равная плата за равную работу, большая плата за большую работу», а весь остальной доход — от другой переменной, то распределение совокупного дохода будет «калиброванным». Если множество противоречивых правил действует одновременно, а некоторые доходы не подчиняются никакому очевидному правилу, то совокупное распределение будет «некалиброванным»; по крайней мере, таково мое прочтение того, как Нозик использует этот очень глубокий и полезный термин.

[60] «Все жизнеобеспечение в условиях современного капитализма построено на принципе извлечения прибыли, тем не менее ему не позволяют главенствовать. В социалистическом обществе не существовало бы такого конфликта и связанной с ним растраты ресурсов... Если бы Центральный орган, выплатив доходы, стал бы затем преследовать получателей с целью вернуть часть выплаченного, это было бы с точки зрения здравого смысла полной нелепостью» (Joseph A. Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy, 5 edn, 1976,pp. 198 — 199 [русск. пер.: ШумпетерЙ. Социализм, капитализм и демократия // Шумпетер Й. Теория экономического развития. Капитализм, социализм и демократия. М.:Эксмо, 2007. С. 588]).