211. Тот, кто хочет сколь-либо ясно говорить о распаде системы правления, должен сначала провести различие между распадом общества и распадом системы правления. То, что создает сообщество и сводит людей из разъединенного [c.384] естественного состояния в одно политическое общество, – это соглашение, которое каждый заключает со всеми остальными о том, чтобы объединиться и выступать в качестве одного целого и стать таким образом единым особым государством. Обычной и почти единственной причиной, по которой распадается этот союз, является вторжение иноземных войск, которые завоевывают его; ибо в этом случае (поскольку люди не в состоянии поддерживать и сохранять себя как один целый и независимый организм) союз людей, относящийся к тому целому, которое из них состояло, должен неизбежно прекратиться, и, таким образом, каждый возвращается к тому состоянию, в котором он был раньше, и получает свободу самому о себе заботиться и обеспечивать свою безопасность так, как он считает это подходящим, в каком-либо другом обществе. Когда какое-либо общество распадается, несомненно, что система правления этого общества не может остаться. Нередки случаи, когда мечи завоевателей подрезают системы правления самого корня и разрубают общества на куски, лишая покоренную или рассеянную массу защиты и поддержки того общества, которое должно было бы предохранить ее от насилия. Мир слишком хорошо знает об этом и является слишком просвещенным, чтобы допускать подобный способ распада систем правления, так что об этом нет необходимости больше говорить; и не требуется слишком много аргументов для доказательства того, что, когда общество распадается, система правления не может продолжать существовать; это столь же невозможно, как невозможно, чтобы каркас дома устоял, когда материалы, из которых он сделан, разбросаны и расшвыряны ураганом или все они превращены землетрясением в кучу мусора.
212. Помимо этого свержения извне системы правления распадаются под действием сил изнутри.
Во-первых, когда изменяется законодательный орган, гражданское общество представляет собой состояние мира среди тех, из кого оно состоит и меж коими состояние войны исключено благодаря третейскому суду, который они создали в виде своего законодательного органа для прекращении всех разногласий, которые могут возникнуть между ними; именно в своем законодательном органе члены государства соединены и объединены все вместе в одно связанное живое тело. Это та душа, которая дает форму, жизнь и единство государству; благодаря этому отдельные члены пользуются взаимным влиянием, симпатией и связью; и вот почему когда законодательный орган разбит [c.385] или распущен, происходят распад и смерть. Ведь если сущность и единство общества состоят в том, чтобы иметь одну волю, то законодательный орган, будучи однажды учрежден большинством, обладает правом провозглашать и осуществлять ату волю. Создание законодательного органа является первым и основным актом общества, благодаря которому обеспечивается продолжение союза людей под руководством определенных лиц и при ограничениях, проистекающих из законов, созданных уполномоченными на то лицами с согласия народа и по его назначению, без чего ни один человек в никакое число людей среди них не могут иметь власти создавать законы, обязательные для остальных. Когда один или несколько человек возьмутся составлять законы, не будучи на то уполномочены народом, то созданные ими законы не будут иметь силы и народ не будет обязан им повиноваться; благодаря этому люди снова окажутся вне какого-либо подчинения и могут создать себе новый законодательный орган, который они считают лучше, и совершенно вольны сопротивляться применению силы со стороны тех, кто, не имея на то права, захотел бы их к чему-либо принудить. Каждый может поступать по собственной воле, когда те, кто по уполномочию общества должен был бы провозглашать его волю, лишены этой возможности и их место узурпировано другими, которые не имеют на то ни права, ни полномочия.
213. Подобное положение возникает обычно в государстве из-за тех, кто злоупотребляет властью, которой он облечен; и трудно считать, что является справедливым, и знать, на кого здесь падает вина, не будучи знакомым с формой правления, при которой это происходит. Предположим, что законодательная власть находится совместно у трех различных лиц:
1. Одно наследственное лицо – обладает постоянной высшей исполнительной властью и вместе с тем властью созывать и распускать два других органа власти в определенные промежутки времени.
2. Собрание наследственного дворянства.
3. Собрание представителей, избранных pro tempore43 народом. Такая форма правления предполагается, очевидно:
214. Во-первых, когда одно подобное лицо, или государь, ставит свою собственную деспотическую волю на место законов, которые представляют собой волю общества, провозглашенную законодательным органом, то тогда законодательная власть меняется. Ведь в действительности [c.386] законодательным органом является тот, постановления и законы которого исполняются и которому необходимо повиноваться; когда же устанавливаются другие законы и издаются другие постановления, причем они насильственно проводятся вопреки тем, которые были созданы законодательным органом, поставленным обществом, то очевидно, что законодательная власть изменилась. Кто бы ни вводил новые законы, не будучи на то уполномочен обществом, или кто бы ни подрывал старые, тот отвергает и уничтожает ту власть, которой они были созданы, и таким образом учреждает новый законодательный орган.
215. Во-вторых, когда государь препятствует законодательному органу собраться в должное время или мешает ему действовать свободно для осуществления тех целей, ради которых он был создан, то законодательная власть меняется. Ведь законодательная власть – это ни определенное число людей, отнюдь нет, ни их собрание, если у них нет также свободы обсуждать и досуга, чтобы совершенствовать то, что направлено на благо общества; когда эти условия отняты или изменены, так что общество лишено возможности осуществлять принадлежащую ему власть, то законодательный орган действительно меняется. Ибо не названия составляют правительства, а использование и применение той власти, которая, как предполагалось, должна им сопутствовать; таким образом, тот, кто лишает законодательный орган этой свободы или препятствует ему проводить свою деятельность в должные сроки, фактически уничтожает законодательную власть и ликвидирует систему правления.
216. В-третьих, когда по деспотической воле государя заменяются выборщики или меняется процедура выборов без согласия народа и в разрезе с его общими интересами, то тогда также меняется и законодательная власть. Ведь когда избирают не те, кого уполномочило общество, или избирают иным образом, чем это предписано обществом, то те, кто избран, не представляет собой законодательного органа, назначенного народом.
217. В-четвертых, передача народа в подданство иностранной державе либо государем, либо законодательным органом, несомненно, представляет собой изменение законодательной власти и, следовательно, распад системы правления. Ведь та цель, ради которой народ вступил в общество, заключается в том, чтобы охранять цельное, свободное, независимое общество, управляемое своими [c.387] собственными законами; все это утрачивается, когда людей передают под власть кого-либо другого.
218. Вполне понятно, почему при таком государственном устройстве распад системы правления относится за счет государя; дело в том, что он распоряжается силой, казной и должностями государства и часто убеждает себя или его лестью убеждают другие в том, что он в качестве верховного должностного лица не подлежит никакому контролю; лишь он один в состоянии принимать значительные меры для подготовки подобных изменений под видом законной власти, и он, держа ее в своих руках, может устрашать или подавлять противящихся как раскольников, бунтовщиков и врагов правительства; вместе с тем никакая другая часть законодательного органа или народа не в состоянии сама по себе попытаться провести какое-либо изменение законодательной власти без открытого и явного восстания, которое сразу же будет замечено; а когда оно берет верх, то результаты его весьма мало отличаются от иноземного завоевания. Кроме того, государь при такой форме правления обладает властью распускать другие части законодательного органа и тем самым превращать их членов в частных лиц, которые никогда не могут вопреки ему или без согласования с ним изменить законодательную власть посредством закона, поскольку его согласие необходимо для того, чтобы дать любому из их указов эту санкцию. Однако же в той мере, в какой другие части законодательного органа каким-либо образом способствуют любому покушению на образ правления и помогают осуществлению или же не препятствуют (что в их силах) осуществлению подобных замыслов, они виновны и являются соучастниками в том, что, бесспорно, является величайшим преступлением, в котором люди могут быть виновны по отношению друг к другу.
219. Есть один путь, вступив на который может распасться такая система правления, а именно когда тот, кто обладает верховной исполнительной властью, пренебрегает своими обязанностями и не исполняет их, так что уже изданные законы не могут быть введены в действие. Это совершенно очевидно приводит к анархии и в конце концов к распаду системы правления. Ведь законы создаются не ради самих законов, но для того, чтобы они выполнялись и тем самым служили узами, связывающими общество, чтобы держать все части политического тела в надлежащих местах и при надлежащем функционировании; когда это полностью прекращается, то явно прекращается и [c.388] правление, и народ становится беспорядочной массой, лишенной всякого порядка и связи. Там, где не продолжается более отправление правосудия для обеспечения прав людей и в обществе не остается какой-либо власти, которая направляла бы его силу или обеспечивала бы нужды населения, там, несомненно, не остается и правительства. Когда законы не могут исполняться, то это все равно как если бы законов не было; а правление без законов, как я полагаю, представляет собой тайну в политике, непостижимую для человеческого разумения и несовместимую с человеческим обществом.
220. В этом и в других подобных случаях, когда правление распалось, народ волен сам позаботиться о себе, создав новый законодательный орган, отличающийся от прежнего или составом, или формой, или же и тем и другим в зависимости от того, что народ сочтет более соответствующим интересам его безопасности и блага. Ведь общество никогда не может в результате ошибки какого-либо лица утратить природное и первоначальное право, которое оно имеет, на самосохранение, что может быть достигнуто только с помощью установленного законодательного органа и справедливого и беспристрастного осуществления изданных им законов. Однако человечество не находится в столь жалком состоянии, чтобы оно не могло использовать данное средство до тех пор, пока не будет слишком поздно вообще прибегать к какому-либо средству. Говорить народу, что он может позаботиться о себе, создав новый законодательный орган, когда в результате угнетения, хитрости или передачи под власть иноземной державы его прежний законодательный орган уничтожен, – это значит сказать ему только, что он может ожидать помощи, когда уже слишком поздно и зло неизлечимо. На деле это означает лишь допустить сперва, чтобы люди стали рабами, а затем начать заботиться об их свободе, и, когда они находятся в цепях, говорить им, что они могут поступать как свободные люди. Но если только это так, то это скорее насмешка, нежели помощь; и люди никогда не могут быть в безопасности от тирании, если у них нет средств избежать ее до того, пока они не очутятся полностью под ее властью; и отсюда следует, что они имеют право не только избавиться от тирании, но и не допустить ее,
221. Существует, следовательно, во-вторых, еще один путь распада системы правления, а именно когда законодательный орган или государь, кто-либо из них, действует вопреки оказанному им доверию [c.389] Во-первых, законодательный орган действует вопреки оказанному ему доверию, когда он пытается посягать на собственность подданных и стать сам или сделать какую-либо часть сообщества хозяином или неограниченным повелителем жизни, свободы или имущества народа.
222. Причина, по которой люди вступают в общество, – это сохранение их собственности; и цель, ради которой они избирают и уполномочивают законодательный орган, заключается в том, чтобы издавались законы и устанавливались правила в качестве гарантии и охраны собственности всех членов общества, дабы ограничивалась власть и умерялось господство каждой части и каждого члена общества. Ведь никак нельзя предположить, будто воля общества заключалась в том, чтобы законодательный орган обладал властью уничтожить то, что каждый собирается обеспечить, вступая в общество, и ради чего люди стали подчиняться поставленным ими самими законодателям; когда же законодатели пытаются отнять и уничтожить собственность народа или повергнуть его в рабство деспотической власти, то они ставят себя в состояние войны с народом, который вследствие этого освобождается от обязанности какого-либо дальнейшего повиновения и свободен обратиться к общему прибежищу, которое бог предусмотрел для всех людей против силы и насилия. Следовательно, в том случае, когда законодательный орган преступит этот основной принцип общества и в силу честолюбия, страха, безумия или подкупа попытается захватить сам или передать в руки кого-либо другого абсолютную власть над жизнью, свободой и имуществом народа, то из-за этого нарушения доверия он лишается той власти, которую передал в его руки народ для совершенно противоположных целей, и эта власть возвращается народу, который имеет право восстановить свою первоначальную свободу и посредством учреждения нового законодательного органа (такого, какой он сочтет подходящим) обеспечить собственную безопасность и защиту, что является той целью, ради которой люди находятся в обществе. То, что я здесь сказал в отношении законодательной власти вообще, справедливо также и в отношении главы исполнительной власти, который, получив двойное доверие – как участник законодательного органа и как верховный исполнитель закона, действует в нарушение того и другого, когда пытается навязать свою деспотическую волю в качестве закона общества. Он тоже действует в нарушение оказанного ему доверия и тогда, когда либо пытается использовать силу, казну [c.390] и должности общества для подкупа представителей и для поддержки ими его замыслов, либо открыто заранее привлекает на свою сторону выборщиков и предписывает им избрать тех, кого он посредством уговоров, угроз, обещаний или иным каким-либо способом обратил в своих сторонников, и использует выборщиков для выбора тех, кто заранее пообещал голосовать и издавать законы, как им скажут. Но разве подобрать кандидатов и выборщиков и изменить способ выборов не означает подрезать образ правления под самый корень и отравить сам источник общественной безопасности? Ведь народ, сохранив за собой право выбирать своих представителей как ограду своей собственности, не мог сделать это для какой-либо иной цели, кроме как для того, чтобы эти представители могли всегда свободно избираться и, будучи так избраны, свободно действовать и советовать, как того требуют, по их суждению, необходимость для государства и общественное благо, после рассмотрения и зрелого обсуждения. Те же, кто отдают свой голос еще до того, как услышат обсуждение и взвесят доводы всех сторон, не в состоянии так поступать. Подготовка подобного законодательного собрания и попытка представить явных проводников собственной воли главы исполнительной власти в качестве подлинных представителей народа и законодателей общества, несомненно, является столь грубым нарушением доверия и столь полным заявлением о своем умысле свергнуть правительство, с каким только можно встретиться. Если же к этому еще прибавить награды и наказания, явно применяемые для этой же цели, и всевозможные превратные толкования закона, для того чтобы убрать и уничтожить всех, кто стоит на пути к осуществлению этого замысла и не хочет стать соучастником предательства свободы своей родины, то не будет никаких сомнений в том, что происходит. Какую власть должны иметь в обществе те, кто подобным образом применяет ее в нарушение оказанного им доверия, связанного с их должностью с самого ее учреждения, легко определить; и невозможно не видеть, что тот, кто однажды попытался совершить подобную вещь, уже не может больше заслуживать доверия.
223. На это, возможно, будет сказано, что так как народ невежествен и всегда недоволен, то ставить основу правления в зависимость от неустойчивого мнения и непостоянного настроения народа – это значит обрекать государство на несомненную гибель; и ни одно правительство не будет в состоянии долго существовать, если народ сможет [c.391] создавать новый законодательный орган всякий раз, как будет недоволен прежним. На это я отвечу: дело обстоит как раз наоборот. Люди не так легко отказываются от старых форм, как это могут некоторые предположить. Их с трудом удастся убедить исправить явные недочеты в той структуре, к которой они привыкли. И если там имелись какие-либо изначальные недостатки или что-либо неподобающее было введено как дань времени или подкупу, то нелегко добиться изменений даже тогда, когда все на свете видят, что для этого имеется возможность. Эта медлительность народа и его нежелание отказываться от старых порядков привели к тому, что после многих революций, происходивших в этом королевстве в наш век и в прошлые века, у нас все еще сохранилась или после некоторого периода бесплодных попыток вновь к нам вернулась наша старая законодательная система – король, палата лордов и палата общин; и какие бы вызывающие действия со стороны короны ни приводили к необходимости снимать ее с головы некоторых из наших государей, они никогда не заводили народ настолько далеко, чтобы передать ее другой династии.
224. Но скажут, что эта гипотеза послужит возбудителем частых восстаний. На это я отвечу:
Во-первых, не в большей степени, чем какая-либо другая гипотеза. Ведь когда народ делают несчастным и он оказывается подверженным злоупотреблениям деспотической власти, можно сколько угодно восхвалять его правителей и называть их сынами Юпитера; пусть они будут священными и божественными, снизошедшими с неба или помазанными им; выдавайте их за кого или за что угодно – все равно произойдет то же самое. Народ, с которым все время дурно обращаются и права которого нарушают, будет готов при первом же случае освободиться от лежащего на нем тяжкого бремени. Он будет желать и искать возможности, которая при переменчивости, слабости и случайности человеческих дел редко заставляет себя долго ждать. Тот, кто не видел подобных примеров на своем веку, очевидно, мало жил на свете, и тот, кто не может привести примеров этого при всевозможных видах правления в мире, должно быть, очень мало читал.
225. Во-вторых, отвечу я, такие революции не происходят при всяком незначительном непорядке в общественных делах. Грубые ошибки со стороны власти, многочисленные неправильные и неудобные законы и все промахи человеческой слабости народ перенесет без бунта и ропота. Но [c.392] если в результате длинного ряда злоупотреблений, правонарушений и хитростей, направленных к одному и тому же, народу становится ясно, что здесь имеется определенный умысел, и он не может не чувствовать, что его гнетет, и не видеть, куда он идет, то не приходится удивляться, что народ восстает и пытается передать власть в руки тех, кто может обеспечить ему достижение целей, ради которых первоначально создавалось государство и без которых древние названия и благовидные формы ничуть не лучше, а гораздо хуже, чем естественное состояние или чистейшая анархия; неудобства столь же велики и столь же близки, но средство исцеления находится гораздо дальше и труднодоступнее.
226. В-третьих, отвечу я, данная доктрина о том, что народ властен заново обеспечить свою безопасность с помощью нового законодательного органа, когда его законодатели нарушили оказанное им доверие, посягнув на его собственность, является лучшей гарантией от восстания и наиболее вероятным способом воспрепятствовать ему. Ибо восстание – это сопротивление не отдельным лицам, но власти, которая основывается лишь на конституциях и законах правительства; те же, кто силой нарушают их и силой же оправдывают свое нарушение, – кем бы они ни были – являются истинными и подлинными мятежниками. Ведь когда люди вступили в общество и создали гражданское правление, то они исключили применение силы и ввели законы для сохранения собственности, мира и единства между собой; те же, кто снова применяет силу в противоположность законам, начинают rebellare, т. е. вновь создают состояние войны и являются подлинными мятежниками. Вероятнее всего, это делают как раз те, кто находится у власти (из-за претензий на авторитет, из-за искушения применить силу, которую они имеют в своих руках, а также из-за лести их приближенных); самый подходящий способ воспрепятствовать этому злу – показать опасность и несправедливость этого тем, кто подвергается величайшему искушению впасть в него.
227. В обоих вышеупомянутых случаях, когда либо изменяется законодательный орган, либо законодатели действуют вразрез с теми целями, для которых они были назначены, те, кто виновны, виновны в мятеже. Ведь когда кто-либо силой уничтожает установленный законодательный орган в каком-либо обществе и законы, созданные этим органом в соответствии с оказанным ему доверием, он тем самым уничтожает третейский суд, на который согласился [c.393] каждый для мирного разрешения всех споров и который должен был являться препятствием к состоянию войны между людьми. Те, кто устраняет или меняет законодательный орган, уничтожают ту решающую силу, которой никто не может обладать, кроме как по назначению народа и с его согласия, и тем самым уничтожают власть, созданную народом, которую никто, кроме него, не может учреждать, и вводят власть, которую народ не разрешал; такие люди фактически создают состояние войны, которое представляет собой состояние, где действует голая сила, никем не одобренная; и таким образом, устраняя учрежденный обществом законодательный орган (чьи решения одобрены народом и объединили народ и которые народ рассматривает как свою собственную волю), они развязывают узел и заново повергают народ в состояние войны. И если те, кто силой уничтожает законодательный орган, являются мятежниками, то и самих законодателей, как было показано, нельзя не считать таковыми; когда те, кто был поставлен для защиты и охраны народа, его свободы и собственности, силой посягают на них и пытаются их отнять, то они тем самым ставят себя в состояние войны с теми, кто сделал их своими защитниками и охранителями мира, – в этом случае они доподлинно и при самых отягчающих обстоятельствах суть rebellantes – мятежники.
228. Но если те, кто говорит, что “это даст основание для восстания”, подразумевают, что если сказать народу, что он освобождается от повиновения, когда производятся незаконные покушения на его свободу или собственность, и может оказывать сопротивление незаконному насилию со стороны тех, кто были его должностными лицами, когда они покушаются на его собственность в нарушение оказанного им доверия, то могут возникнуть гражданские войны или внутренние беспорядки, и вследствие этого подобная доктрина недопустима, так как она является гибельной для мира во всем мире, тогда эти люди могут с таким же успехом и на том же основании сказать, что честные люди не могут оказывать сопротивления разбойникам или пиратам, поскольку это может привести к беспорядку или кровопролитию. Если в подобных случаях и свершится какое-либо зло, то обвинять в этом следует не того, кто защищает свое собственное право, а того, кто посягает на право своего ближнего. Если невинный, честный человек должен для сохранения мира спокойно отдать все, что он имеет, тому, кто захочет захватить это с помощью насилия, [c.394] то я бы хотел, чтобы подумали о том, какого рода мир будет тогда в мире, состоящем лишь из насилия и грабежа, и который будет поддерживаться лишь ради выгоды разбойников и угнетателей. Кто бы не посчитал, что между могущественными и ничтожными установлен замечательный мир, когда ягненок без сопротивления допускает, чтобы всевластный волк перегрыз ему горло? Пещера Полифема дает нам превосходнейший образец такого мира и такого правления, когда Улиссу и его спутникам ничего не оставалось, как спокойно допускать, чтобы их пожрали44. И можно не сомневаться, что Улисс, будучи благоразумным человеком, проповедовал пассивное повиновение и призывал их к спокойному покорству, разъясняя им, какое значение для человечества имеет мир, и показывая, какие неудобства могут возникнуть, если они станут сопротивляться Полифему, во власти которого они находились.
229. Целью правления является благо человечества; а что лучше для человечества – это чтобы народ всегда был предоставлен ничем не ограниченной воле тирании или чтобы можно было иногда оказывать сопротивление правителям, когда они переходят всякую меру в использовании своей власти и направляют ее на уничтожение, а не на сохранение собственности своего народа?
230. Пусть теперь кто-либо возразит, что всякий раз, когда какая-нибудь сумасбродная голова или мятущийся дух захотят перемены правления, это может приводить к несчастью. Верно, подобные люди могут порождать возмущение, когда им заблагорассудится, но все это приведет лишь к их собственной справедливой гибели и уничтожению. Ведь пока несчастье не станет всеобщим и злые умыслы правителей не сделаются очевидными или их посягательства не будут ощутимы для большей части народа, до тех пор народ, который более склонен страдать, чем восстановить справедливость сопротивлением, не склонится к возмущению. Примеры отдельной несправедливости или угнетения того или иного несчастного человека не трогают народа. Но если у народа имеется убеждение, основанное на явных доказательствах, что осуществляются замыслы, обращенные против его свободы, и общий ход событий и их направление не могут не возбуждать в народе сильные подозрения в злых умыслах его правителей, то кого следует за это порицать? Кто же в состоянии помочь, если те, кто мог бы избежать этого, сами навлекают на себя подобные подозрения? Разве следует порицать народ, если он обладает умом разумных существ и может понимать вещи [c.395] только такими, какими он их обнаруживает и чувствует? И разве это скорее не вина тех, кто приводит вещи в такое положение, что они не хотели бы, чтобы думали о том, что оно таково, каково есть? Я признаю, что гордость, честолюбие и пылкость частных лиц иногда вызывали большие беспорядки в государствах, а клики были гибельны для общественного положения и королевств. Но что являлось чаще причиной несчастья – безрассудство народа и желание свергнуть законную власть его правителей или же наглость правителей и их попытки захватить и осуществлять деспотическую власть над своим народом, угнетение ли или неповиновение служило первым толчком к беспорядкам – определить это я предоставлю беспристрастной истории. В одном я, однако, твердо уверен: будь то правитель или подданный, но если он пытается силой покушаться на права государя или народа и его действия ведут к низвержению системы и структуры любого справедливого правления, то он виновен в ужаснейшем преступлении, на которое, по-моему, способен человек, и должен отвечать за все те несчастья, за кровь, насилия и разорение, которым подверглась страна в результате разрушения системы правления. И тот, кто поступает таким образом, должен по справедливости считаться общим врагом и чумой человечества, и с ним следует поступать соответствующим образом.
231. Если подданные или иностранцы посягают силой на собственность какого-либо народа, им можно оказывать сопротивление силой – с этим согласны все. Но то, что можно оказывать сопротивление и должностным лицам, если они совершают то же самое, – это недавно отрицалось; как будто бы те, кто по закону обладают величайшими привилегиями и преимуществами, тем самым имеют власть нарушать те самые законы, на основании которых эти люди только и были посажены на лучшие места, чем их братья; напротив, их преступление тем больше, так как они одновременно не проявили благодарности за большую долю, которую они имеют по закону, и нарушили доверие, которое было оказано им их братьями.
232. Если кто-либо применяет силу без права – как это делает в обществе каждый, кто поступает беззаконно, – то он ставит себя в состояние войны с теми, против кого он ее так применяет; а в таком состоянии все прежние узы разрываются, все другие права недействительны и каждый имеет право защищать себя и сопротивляться агрессору. Это столь очевидно, что даже сам Баркли45, этот величайший [c.396] адвокат власти и священности королей, вынужден признать, что народ в некоторых случаях имеет законное право сопротивляться своему королю; и притом это говорится в той главе, где он старается показать, что божественный закон воспрещает народу какой-либо мятеж. Тем самым очевидно, даже из его собственной доктрины, что поскольку народ в некоторых случаях может оказывать сопротивление, то не всякое сопротивление государям является мятежом. Вот его слова: <…>*. В переводе это означает:
233. “Но если кто-либо спросит, должен ли народ всегда быть беззащитным перед лицом жестокости и ярости тирании? Должны ли люди видеть, как их города грабятся и обращаются в пепел, как их жены и дети подвергаются похоти и ярости тиранов и как они сами и их семьи разоряются [c.397] их королем и им приходится переносить все бедствия нужды и угнетения, и при этом они все же должны оставаться спокойными? Разве одни люди должны быть лишены общей привилегии противостоять силе силой, которую природа так свободно предоставляет всем другим существам для предохранения их от насилия? Я отвечаю: самозащита есть часть закона природы; сообщество не может быть ее лишено, даже если приходится выступать против самого короля; но мстить ему ни в коем случае не должно быть позволено народу; это не соответствует данному закону. В случае если король не только проявляет ненависть к каким-либо отдельным лицам, но и выступает против всего государства, главой которого он является, и посредством невыносимо дурного обращения жестоко тиранит весь народ или значительную его часть, то в этом случае народ имеет право оказать сопротивление и защитить себя от насилия. Но при этом должна соблюдаться следующая предосторожность – чтобы люди только защищали себя, а не нападали на своего государя; они могут возместить понесенный ущерб, но ни при каких обстоятельствах не должны преступать границы должного уважения и почтения. Они могут отразить нынешнее нападение, но не должны мстить за прошлые обиды. Ибо для нас естественно защищать свою жизнь и здоровье, но если низший станет наказывать высшего, то это противно природе. Злой умысел против себя народ может предотвратить еще до его осуществления; но если злой умысел свершился, нельзя мстить за это королю, хотя бы он и был инициатором подлости. Вот в чем, таким образом, привилегия народа в целом больше, чем та, которой обладает какое-либо частное лицо: частные лица, даже по мнению наших противников (за исключением Бьюкенена46), не имеют иного средства, кроме терпения; но весь народ в целом может с почтением оказывать сопротивление невыносимой тирании; когда же она только умеренная, то народ должен ее терпеть”.
234. В такой мере этот великий адвокат монархической власти разрешает сопротивление.
235. Правда, он присоединяет к этому, неизвестно зачем, две оговорки.
Во-первых, он говорит, что сопротивление должно оказываться с почтением.
Во-вторых, это сопротивление должно быть без возмездия или наказания; он мотивирует это тем, что низший не может наказывать высшего. [c.398]
Первое. Как оказывать сопротивление силе, не нанося ответного удара, или как ударить с почтением, – нужно немалое искусство, чтобы сделать это понятным. Тот, кто будет сопротивляться нападению только со щитом, чтобы прикрываться от ударов, или в какой-либо еще более почтительной позе, не имея меча в руке, чтобы смирить самоуверенность и силу нападающего, быстро окажется не в состоянии сопротивляться и увидит, что такая защита лишь навлечет на него еще худшее обхождение. Этот способ сопротивления столь же смешон, как и высмеиваемое Ювеналом поведение в драке: “Ubi tu pulsas, ego vapulo tantum”47. А исход боя неизбежно будет таким же, какой он здесь описывает:
Libertas pauperis haec est: Puisatus rogat, et pugnis concisus, adorat, Ut liceat paucis cum dentibus inde reverti48.
Таким неизбежно будет исход подобного мнимого сопротивления, когда люди не могут наносить ответных ударов. Следовательно, тому, кто может оказывать сопротивление, должно быть разрешено ударять. А тогда пусть наш автор или кто-либо еще попробует стукнуть по голове или дать по физиономии со всем тем почтением и уважением, которые он считает подобающими. Тот, кто может сочетать удары и почтение, может, насколько я понимаю, заслужить за свои труды вежливую почтительную взбучку, где бы это ни произошло.
Второе. Что касается его второго положения – низший не может наказывать высшего, то это, вообще говоря, справедливо, пока тот является высшим. Но оказывать сопротивление силе силой означает состояние войны, которое уравнивает сражающиеся стороны, аннулирует все прежние отношения уважения, почтения и превосходства; а тогда остается только то неравенство, что тот, кто сопротивляется несправедливому агрессору, имеет над ним верховенство, состоящее в том, что он имеет право, если одолеет, наказать преступника как за нарушение мира, так и за все проистекающее из этого зло. Вот почему Баркли в другом месте, будучи более последовательным, отрицает, что сопротивление королю может быть законным в каком-либо случае. Однако здесь он оговаривает два случая, когда король может сам себя низложить. Вот его слова: [c.399] <…>**
236. <…> В переводе это означает:
237. “Так как же, неужели ни в одном случае народ не может по праву и по своему собственному полномочию помочь себе, взяться за оружие и напасть на своего короля, [c.400] властно повелевающего им? Никогда, пока он остается королем. “Почитай короля” и “Тот, кто сопротивляется власти, сопротивляется велению бога” – вот божественные изречения, которые никогда этого не позволят. Народ, таким образом, никогда не может выступить против него с применением силы, если только он не совершит чего-либо такого, в результате чего он перестанет быть королем. Ибо тогда он сам лишает себя короны и достоинства и возвращается к состоянию частного лица, и народ становится свободным и верховным; та власть, которой народ обладал в междуцарствие, до того как они венчали его на царство, снова переходит к народу. Но существует всего лишь несколько противозаконных действий, которые приводят к подобному состоянию. Тщательно обдумав этот вопрос, я могу указать лишь два. Имеется всего два случая, говорю я, когда король, ipso facto49, перестает быть королем и утрачивает всю власть и королевскую прерогативу над своим народом; на это обратил внимание также Винцерус50.
Первый случай, когда он пытается свергнуть правительство, т. е. если он задался целью и умыслил уничтожить королевство и государство, как это сообщается о Нероне, который решил вырезать сенат и римский народ, опустошить город огнем и мечом и затем переехать в какое-либо другое место, и о Калигуле51, который открыто заявил, что он не желает более быть главой народа и сената, что он собирается перерезать достойнейших людей обоих сословий, а затем удалиться в Александрию и что он хотел бы, чтобы у народа была всего одна шея, которую он мог бы перерубить одним ударом. Если какой-либо король питает подобные замыслы и действительно стремится осуществить их, то он тут же отказывается от всяких забот и мыслей о государстве и, следовательно, теряет право управлять своими подданными, точно так же как господин утрачивает власть над своими рабами, если он их покинул.
238. Второй случай тот, когда король становится вассалом другого и подчиняет свое королевство, оставленное ему предками, и народ, переданный в его руки свободным, господству другого. Пусть его намерения и не были направлены во вред народу, но он тем самым утратил основную часть королевского достоинства, а именно являться следующим после бога и подчиняться только ему, быть верховным правителем в своем королевстве, а также и потому, что он предал или принудил свой народ, свободу которого он обязан был тщательно охранять, перейти под власть и господство иноземной нации. Посредством такого [c.401] как бы отчуждения своего королевства он сам утрачивает ту власть, которой он раньше в нем обладал, не передавая ни малейшего права тем, на кого бы он ее ни возложил; и посредством этого своего акта он освобождает народ, и тот теперь может сам собой распоряжаться. Один из таких примеров можно найти в “Шотландских хрониках””.
239. В подобных случаях Баркли, великий защитник абсолютной монархии, вынужден признать, что королю можно оказывать сопротивление и что он перестает быть королем. Иными словами, говоря вкратце, чтобы не увеличивать примеров, в тех случаях, когда король не имеет полномочий, он не король и ему можно оказывать сопротивление; ибо, когда бы ни прекратилось действие полномочий, король тут же перестает быть королем и становится подобным другим людям, не имеющим полномочий. Те же два случая, которые он привел, весьма мало отличаются от вышеупомянутых по своей разрушительности для правительств; он лишь опустил тот принцип, из которого вытекает его доктрина, а именно нарушение доверия, поскольку не сохраняется та форма правления, о которой была договоренность, и не осуществляется цель самого правления, которая заключается в общественном благе и сохранении собственности. Когда король сам себя низложил и поставил себя в состояние войны со своим народом, то было бы хорошо, если бы Баркли и те, кто разделяет его мнение, сообщили нам, что может помешать народу преследовать судебным порядком того, кто не является королем, как народ поступил бы со всяким другим человеком, поставившим себя в состояние войны с ним. Я хочу еще обратить внимание на одно место у Баркли, когда он говорит: “Злой умысел против себя народ может предотвратить до его осуществления”; тем самым он допускает сопротивление, когда тирания еще только замышляется. “Если какой-либо король, – говорит он, – питает подобные замыслы и действительно стремится осуществить их, то он тут же отказывается от всяких забот и мысли о государстве”; таким образом, согласно ему, пренебрежение общественным благом должно считаться доказательством подобного замысла или по крайней мере достаточным поводом для сопротивления. А причину всего этого он излагает в следующих словах: “потому что он предал или принудил свой народ, свободу которого он обязан был с большим старанием охранять”. То, что он добавляет, – “перейти под власть и господство иноземной нации” – ничего не значит, так как вина и злоупотребление заключаются а утрате народом свободы, [c.402] которую король обязан был сохранить, и никакой разницы не составляет, под власть каких лиц народ принуждают перейти. Право народа в равной мере нарушено и свобода его утрачена независимо от того, сделают ли его рабом каких-либо лиц его собственной национальности или иноземной нации, именно в этом заключается ущерб, и только против этого народ имеет право защиты. Во всех странах можно найти примеры, показывающие, что оскорбление наносит не перемена национальности лиц, находящихся у власти, а перемена правления. Билсон, епископ нашей церкви и великий сторонник власти и прерогативы государей, признает, если я не ошибаюсь, в своем трактате “Христианская покорность”52, что государи могут утратить свою власть и свое право на покорность со стороны подданных; а если еще нужны авторитеты в вопросе, где и без того все ясно, то я могу отослать своего читателя к Брэктону, Фортескью, к автору “Зерцала”53 и к другим – к авторам, которых нельзя заподозрить в том, что они незнакомы с нашим строем или являются его врагами. Но я думаю, что одного Гукера могло бы быть достаточно для удовлетворения тех людей, которые, опираясь на него в своей церковной политике, каким-то странным образом склонны отрицать те принципы, на которых он ее основывает. Не делают ли их при этом своими орудиями более хитроумные деятели, чтобы заставить их лить воду на свою мельницу, – об этом им стоило бы получше подумать. Я убежден только в том, что их гражданская политика столь нова, столь опасна и столь разрушительна как для правителей, так и для народа, что, так же как прошедшие века никогда не могли допустить ее проведения, точно так же можно надеяться, что и грядущие времена, освобожденные от наветов этих египетских надсмотрщиков, будут питать отвращение к памяти о подобных гнусных льстецах, которые, поскольку это им было, очевидно, на руку, превращали всякое правление в абсолютную тиранию и хотели бы, чтобы все люди рождались в таком состоянии, какое, по мнению этих низких душ, им подходило, – в рабстве.
240. Здесь, вероятно, будет задан обычный вопрос: “Кто будет судьей и решит, действует ли государь или законодательный орган вопреки оказанному им доверию?” Возможно, что недовольные и злонамеренные люди будут распускать в народе подобные слухи, когда государь будет только лишь пользоваться положенной ему прерогативой. На это я отвечу: народ будет судьей; ибо кому же еще быть судьей и определять, правильно ли поступает его доверенное [c.403] лицо или уполномоченный и действует ли он в соответствии с оказанным ему доверием, как не тому, кто уполномочил это лицо и кто должен, так как он ого уполномочил, по-прежнему обладать властью отозвать его, если он не оправдал доверия? Если это разумно в случаях, касающихся частных лиц, то почему должно быть иначе в вещах величайшей важности, когда речь идет о благе миллионов и когда также и зло, если ему не воспрепятствовать, несравненно больше, а возмещение очень трудно, дорого и опасно?
241. Но, далее, этот вопрос (“кто будет судьей?”) не может означать, что судьи вообще нет. Ведь, когда нет суда на земле для разрешения споров между людьми, судьей является господь бог, восседающий на небесах. Только он один воистину есть судия праведный. Но каждый человек является судьей для самого себя как во всех остальных случаях, так и в этом, когда другой поставил себя в состояние войны с ним и когда ему приходится взывать к всевышнему судье, как это сделал Иеффай.
242. Если возникает спор между государем и какими-либо людьми из его народа в таком вопросе, когда закон молчит или является сомнительным, а дело представляет величайшую важность, то я бы считал, что в таком случае самым подходящим третейским судьей должен являться народ в целом. Ведь в тех случаях, когда государю оказано доверие и он не подвластен простым обычным установлениям законов и если какие-либо люди оказываются потерпевшими и считают, что государь действует вопреки оказанному ему доверию или превышает его, то кто же еще является более подходящим судьей, чем народ в целом {который первоначально оказал ему это доверие), чтобы судить о том, насколько далеко оно, по мнению народа, должно было простираться? Но если государь или кто-либо из стоящих у власти отклонит подобный путь разрешения спора, то тогда можно воззвать только к небу. Сила в отношениях между лицами, которые не знают высшей на земле или которая не позволяет обратиться к какому-либо судье на земле, есть, собственно, состояние войны, в коем можно обращаться только к небу; и в таком состоянии потерпевшая сторона сама должна определять, когда является правильным подобное обращение и когда к нему прибегнуть.
243. Заключаем. Та власть, которую каждый отдельный человек передал обществу, когда он вступал в него, никогда не может снова вернуться к отдельным людям, до тех пор пока общество продолжает существовать, но всегда [c.404] будет оставаться у сообщества, потому что без этого не может быть сообщества, не может быть государства, что противоречило бы первоначальному соглашению. Следовательно, когда общество вручило законодательную власть какому-либо собранию людей, для того чтобы эта власть находилась у них и их преемников, и это собрание имеет право и полномочие назначать таких преемников, то законодательная власть не может вернуться к народу до тех пор, пока существует данный государственный строй. Дело в том, что народ, дав законодательному органу право существовать непрерывно, тем самым передал свою политическую власть этому органу и не может вернуть ее себе. Но если народ ограничил деятельность своего законодательного органа и сделал эту высшую власть в руках какого-либо лица или собрания только временной или если вследствие злоупотреблений лиц, находящихся у власти, они ее утрачивают, то в результате такой утраты или окончания установленного срока эта власть возвращается к обществу, и народ имеет право действовать в качестве верховной власти и продолжать являться законодательным органом, либо создать новую форму законодательной власти, либо, сохраняя старую форму, передать эту власть в новые руки, как сочтет лучшим. [c.405]
43 Временно (лат.).
44 Имеется в виду эпизод из приключений Одиссея (Улисса). См.: Гомер. Одиссея. Песнь 9.
45См. прим. 5 к с. 142. Ниже следует цитата из трактата У. Баркли “De Regnо et Regali Potestali...”.
* В электронной версии цитата из трактата У. Баркли, приводимая в тексте Локка на языке оригинала – латыни, опущена.
46 Джордж Бьюкенен (George Buchanan, 1506 – 1582), шотландский гуманист, поэт и историк, в своем сочинении “De jure Regni apud Scotos” ( “О королевском праве у шотландцев”, 1579) доказывал, что источником королевской власти является народ, с которым король связан договором: королевская власть опирается на закон, а закон исходит от народа, и народ имеет право сопротивляться тому, кто попирает закон и нарушает договор; королю, ставшему тираном, граждане должны отказать в повиновении и объявить его врагом общества.
47 “Когда тебя бьют, а ты принимаешь удары” (лат.). Ювенал. Сатира третья, 289 (Римская сатира. – М., 1957).
48 ...Такова бедняков уж свобода:
Битый, он просит сам, в синяках весь, он умоляет.
Зубы хоть целы пока, отпустить его восвояси (лат.).
Ювенал. Сатира третья, 299–301 (Там же).
** В электронной версии цитата из трактата У. Баркли, приводимая в тексте Локка на языке оригинала – латыни, опущена.
49 В силу самого факта (лат.).
50 Видимо, тут описка: надо не Winzerus, a Winzetus. Имеется в виду Ниниан Винцет (NinianWinzet, Winget или Wingate), шотландский полемист, писавший против Бьюкенена.
51 Указываются римские императоры Нерон (правл. 54–68) и Калигула (правл. 37–41).
52 Томас Билсон, (Thomas Bilson, 1547 – 1616) был ректором Уинчестерского колледжа, впоследствии епископом Уинчестерским, написал трактат “The True Difference between Christian Subjection and Unchristian Rebellion,..” (“Истинное различие между христианской покорностью и нехристианским мятежом...”, 1585).
53 Генри де Брэктон (Henry de Bracton, ум. 1268). священнослужитель и судья, был первым систематизатором английского права, автором трактата “De Legibus et Consuetudinibus Angliae” ( “О законах и судебных установлениях Англии”). Джон Фортескью (John Fortescue, 1394? –1476), английский юрист и верховный королевский судья, написал трактаты “De Laudibus Legum Angliae” (“Похвала английским законам”) и “Governance of England” (“Управление Англией”). Предполагают, что “The Booke called the Mirrour of Justices” (“Книга, называемая Зерцалом справедливости”), созданная в годы правлении Эдуарда II (1307 – 1327), была написана Эндрю Хорном (Andrew Horne, yм. 1328).
- Войдите, чтобы оставлять комментарии