Представив свою теорию свободы и прав собственности и обсудив роль государства в отношении свободы, в этой части мы обратимся к обсуждению и критике нескольких ведущих альтернативных теорий свободы, существующих на данный момент и внесенных сторонниками свободного рынка или классической либеральной традиции. Несмотря на иные достоинства данных теорий, мы покажем, что они дают ошибочное и неадекватное основание для систематической теории свободы и прав индивида.

26. Утилитаристская экономика свободного рынка

A. Введение: социальная философия утилитаризма
Экономика приобрела статус отдельной самостоятельной научной дисциплины в девятнадцатом столетии и с тех пор ее развитие, к сожалению, проходит при доминировании утилитаризма в философском основании. Социальная философия экономистов, вне зависимости от того, были ли они сторонниками доктрины laissez-faire в девятнадцатом столетии или этатизма в двадцатом, почти безальтернативно опиралась на утилитаристские взгляды. Даже сейчас дискуссии по экономической политике проходит в контексте сравнения «социальных издержек» и «социальных выгод».

Мы не можем в данной книге ввязываться в критику утилитаризма как этической теории. [1] Здесь нас больше интересует анализ конкретных попыток использовать утилитаристскую этику для формирования жизнеспособного основания для идеологии либертарианства или laissez-faire. Наши краткие критические обзоры, таким образом, будут сконцентрированы на утилитаризме в той степени, в которой он был использован как основание для либертарианской или квазилибертарианской политической философии. [2]

Вкратце, утилитаристская философия считает, что «хорошей» политикой является та, которая обеспечивает «максимальное удовлетворение потребностей максимального числа»: в ней каждый индивид считается за единицу, а «удовлетворением потребностей» считается удовлетворение полностью субъективных желаний индивидов в обществе. Утилитаристы, и в частности экономисты (см. ниже), считают, что их подход «научен» и «свободен от ценностей», и что их доктрина предположительно позволяет им избежать ценностных суждений вследствие того, что они предположительно не вносят в рассуждение своих ценностей, а вместо этого рекомендуют ориентироваться на максимальное удовлетворение потребностей и пожеланий населения.

Но эта доктрина едва ли научна и, конечно же, не свободна от ценностей. К примеру, почему «максимального числа»? Почему считается более этичным следовать пожеланиям большинства против пожеланий меньшинства? Чего такого хорошего в «максимальном числе»? [3] Представим себе, что большинство в обществе ненавидит рыжеволосых и весьма желает их всех убить. И представьте, что рыжеволосых на данный момент очень мало. Должны ли мы сказать, что «хорошо» для подавляющего большинства будет убить всех рыжеволосых? И если нет, то почему нет? Таким образом, утилитаризм, как минимум, не может назвать причину для свободы и политики laissez-faire. Как с сарказмом утверждает Феликс Адлер, утилитаристы

«считают достижение наибольшего счастья большинством социальной целью, хотя и затрудняются объяснить, почему счастье большинства должно считаться обоснованной целью для тех, кто принадлежит к меньшинству». [4]

Во-вторых, каково обоснование того, что каждый индивид считается за единицу? Почему не применяется какая-либо другая система весов? Это также является недоказанным и, следовательно, ненаучным утверждением сторонников утилитаризма.

В-третьих, почему «хорошее» - это только удовлетворение субъективных эмоциональных желаний каждого человека? Почему бы не ввести некие объективные показатели этих желаний? Действительно, утилитаризм имплицитно подразумевает, что данные субъективные желания – это абсолютные потребности, которые социальный технолог обязан пытаться удовлетворять. Но опыт, очевидно, показывает, что индивидуальные желания не абсолютны и не стабильны. Они не закрыты от внешней аргументации, рациональной или нет; собственный опыт и другие индивиды могут переубедить и переубеждают людей изменить их ценности. Как такое могло бы происходить, если бы индивидуальные желания были чистой данностью и не могли меняться под влиянием других людей? Но если мы признаем, что индивидуальные ценности не абсолютны и могут меняться под влиянием моральных аргументов, тогда получится, что существуют межчеловеческие моральные принципы, которые можно доказать и которые влияют на других людей.

Довольно странно, что утилитаристы, полагая, с одной стороны, что мораль и добро чисто субъективны, они, с другой стороны, считают, что эти субъективные желания могут складываться, вычитаться и взвешиваться у разных индивидов в обществе. Это предполагает, что индивидуальные выгоды и издержки могут складываться, вычитаться и измеряться, составляя таким образом «чистые социальные выгоды» или «издержки», давая утилитаристам способ оценки той или иной социальной политики. [5] Современная «экономика благосостояния» особенно далеко зашла в оценках (даже количественных, претендующих на точность) «социальных издержек» и «социальных выгод». Но эти экономисты забывают сообщить нам, что применяемые моральные принципы субъективны, что издержки и выгоды безусловно субъективны: индивидуальные полезности субъективны и являются ординалистскими, вследствие чего категорически неверно складывать или взвешивать их для получения каких-либо «социальных» издержек или выгод.

B. Принципы единогласия и компенсации
Экономисты утилитаристской направленности даже в больше степени, чем их коллеги от философии, склонны делать «научные» и «свободные от ценностей» заявления относительно общественной политики. И, тем не менее, сколько экономистов рискнут делать политические заявления, если будут считать, что этика и чисто субъективна и произвольна? Данный раздел исследует то, какими путями утилитаристские экономисты пытаются обосновать свободный рынок, при этом воздерживаясь от принятия этической позиции.[6]

Одной из важных позиций утилитаризма является принцип единогласия, основанный на критерии «Парето-оптимальности», который утверждает, что политика является «хорошей», если вследствие этой политики хотя бы один индивид «выиграл» (в терминах удовлетворения потребностей) при условии, что ни один «не проиграл». Жесткая версия Парето-оптимальности включает единогласие: что каждый индивид одобряет некоторое правительственное действие, если верит, что выиграет от него или, как минимум не проиграет. В последние годы на принципе единогласия как фундаменте экономики свободного рынка и свободы контрактов настаивает профессор Джеймс Бьюкенен. Принцип единогласия весьма притягателен для «свободных от ценностных суждений» экономистов, которые желают принимать политические решения – куда более притягателен, чем принцип простого большинства; безусловно, экономисту значительно проще защищать политику, если каждый одобряет ее. Хотя принцип единогласия может на первый взгляд показаться весьма привлекательным для либертарианцев, он содержит смертельную и неустранимую ошибку: она состоит в том, что на самом деле положительность свободы экономики и контрактов или положительность одобренных единогласно изменений текущей ситуации зависит только от текущей ситуации и качества самих решений. Ни Парето-оптимальность, ни ее вариация в виде принципа единогласия, ничего не могут сказать о самом текущем статус-кво, а концентрируются только на изменениях от текущей ситуации, или нулевой точки. [7] Требование единогласного одобрения (хотя и не только оно), неминуемо замораживает текущее статус-кво. Если нынешняя ситуация несправедлива или подавляет свободу, то принцип единогласия скорее станет непреодолимым барьером на пути к свободе и справедливости, чем поможет их достичь. Экономисты, которые доказывают, что принцип единогласия дает свободный от ценностных суждений подход к свободе, на самом деле выносят огромное и несправедливое ценностное суждение в пользу замораживания нынешнего статус-кво.

Широко принимаемый вариант Парето-оптимальности – «принцип компенсации» содержит все недостатки жесткого принципа единогласия, при этом добавляя множество своих собственных. Принцип компенсации доказывает, что общественная политика «хороша», если выигравшие от такой политики остаются в выигрыше при условии компенсации издержек проигравшим. Поэтому считается, что хотя при начале такой политики и имеются проигравшие, они перестанут быть проигравшими после компенсации. Но принцип компенсации предполагает, что сложение и вычитание полезностей разных людей в принципе возможно и поэтому можно измерить издержки и выгоды; он также предполагает, что можно точно оценить выгоды и издержки каждого индивида. Но из экономики нам известно, что «полезность» и соответственно, ее приросты и потери, являются чисто субъективными и сторонний наблюдатель не может ее измерить и даже оценить. Приросты и потери полезности, таким образом, не могут суммироваться, измеряться или взвешиваться друг относительно друга. Еще меньше возможностей точно определить точные компенсации. Обычным предложением экономистов для измерения психологических потерь является оценка их по денежной цене актива. Так, например, если железная дорога наносит задымлением вред земле фермера, то базой для оценки размера ущерба, по мнению компенсационистов, должна быть рыночная цена земли. Но это не учитывает, что фермер может, к примеру, иметь психологическую привязанность к данной земле, которая для него стоит гораздо больше рыночной цены земли. И более того, наличие и степень этой привязанности невозможно объективно оценить. Спрашивать фермера бесполезно, так как он может сказать, к примеру, что его привязанность стоит значительно больше рыночной цены земли; при этом, однако, никто не может гарантировать, что он не лжет. Правительство или другой внешний наблюдатель не имеют возможности выяснить истину. [8] В развитие темы, наличие в обществе хотя бы одного воинствующего анархиста, чье психологическое неприятие государства настолько сильно, что его психологические потери от существования и деятельности правительства не могут быть компенсированы, само по себе достаточно, чтобы похоронить принцип компенсации в отношении любого правительственного действия. Хотя бы один такой анархист обязательно найдется.

Парадоксальный, и нетипичный случай ошибки и несправедливой приверженности к сохранению статус-кво на основе принципа компенсации произошел в британском парламенте в начале девятнадцатого столетия при обсуждении отмены рабства. Ранние поклонники принципа компенсации утверждали, что в случае отмены рабства рабовладельцы потеряют свои инвестиции в рабов. На что Бенджамин Пирсон, выходец из либертарианской Манчестерской школы, воскликнул: «а я-то считал, что компенсация должна быть выплачена рабам!». [9] Точно! Вот вам отличный пример того, что при защите некоей общественной политики необходимо иметь какую-либо этическую систему, какую-либо концепцию справедливости. Те из нас, чья этика подразумевает несправедливость и преступность порабощения будут всегда против идеи компенсации рабовладельцам и будут скорее рассуждать в терминах компенсации рабовладельцами рабам за годы угнетения. А вот «экономист свободный от ценностных суждений», опираясь на принципы единогласия и компенсации, напротив, имплицитно подсовывает нам свое ошибочное и произвольное ценностное суждение в пользу несправедливого статус-кво.

В своих метких возражениях на критику принципа единогласия профессор Бьюкенен признает, что

«Я защищаю статус-кво … не потому, что мне оно нравится, совсем нет. … Но моя защита статус-кво исходит из моего нежелания и даже невозможности обсуждать изменения, имеющие природу, отличную от контрактной. … Я, конечно, могу изложить свои собственные соображения. … Но, по-моему, это будет пустой тратой времени.»

К сожалению, Бьюкенен, считая свои этические взгляды лишь одними из чисто субъективных и произвольных «соображений», не хочет распространить произвольность и субъективность на основания своей защиты статус-кво. Бьюкенен признает, что его процедура,

«позволяет мне сделать ограниченный шаг в сторону ценностных суждений или гипотез, а именно предположить, что с изменениями потенциально будут согласны все. Парето-эффективные изменения, которые должны, конечно, включать компенсации. Критерием моей схемы является соглашение».

Но где оправдание этого «ограниченного шага»? Чего такого хорошего в соглашении относительно изменений относительно потенциально несправедливого статус-кво? Не является ли для Бьюкенена этот ограниченный шаг также произвольным «соображением»? И если мы хотим двигаться в направлении такого неоправданного ограничения, почему бы не двинуться дальше к вопросу обсуждения самого статус-кво?

Бьюкенен продолжает доказывать, что:

«Наша задача на самом деле … состоит в том, чтобы изыскать, определить, изобрести схемы, которые могут быть приняты единогласно или квази-единогласно и предложить их. [Что вообще такое квази-единогласие?] Поскольку индивиды не могут найти согласия по очень широкому спектру вопросов, эти схемы составили бы очень узкое множество и из этого вам может показаться, что возможны лишь очень малые изменения и поэтому статус-кво защищается косвенно. Однако текущее статус-кво не имеет никаких особых прав на существование, оно просто есть. Момент на котором я всегда делаю ударение, это то, что мы начинаем именно с этой точки, а не с любой другой». [10]

Здесь он обращается к известному изречению Лорда Актона: «Либерализм стремится к тому, как должно быть, независимо от того, что есть сейчас». [11] Критик Бьюкенена, хотя и не является либертарианцем или либеральным сторонником свободного рынка, законно имеет здесь последнее слово: «Я, конечно, не могу полностью отрицать поиск контактных решений; но я думаю, что их нельзя спроектировать в вакууме, который позволяет нынешним властным структурам оставаться неограниченными и неконтролируемыми».

C. Людвиг фон Мизес и «свободный от ценностных суждений» принцип Laissez Faire [13]
Обратимся теперь к позиции Людвига фон Мизеса по поводу праксиологии в целом, ценностных суждений и оценки общественной политики. Случай Мизеса особенно интересен, так как он был из всех экономистов двадцатого столетия наиболее бескомпромиссным и последовательным сторонником принципа laissez faire и, одновременно, наиболее жестким и бескомпромиссным защитником экономики без ценностных суждений и оппонентом любой объективной этики. Как он пытался совместить эти две позиции? [14]

Мизес предлагал два отдельных и очень различных решения этой проблемы. Первый путь - это вариант принципа единогласия. По существу этот вариант утверждает, что экономист сам по себе не может выносить оценку правительственной политике. Если, однако, предлагаемая политика ведет к следствиям, выявляемым праксиологией, которые сторонники этой политики считают плохими, то экономист, свободный от ценностных суждений, имеет право назвать такую политику «плохой». Так, Мизес пишет:

«Экономист исследует, может ли мера А привести к результату P, для достижения которого она рекомендована и обнаруживает, что она приводит не к P, а к результату G, который даже защитники меры А считают нежелательным. Если экономист, опираясь на результат своего исследования утверждает, что мера А – плохая, то он не выносит ценностного суждения. Он просто говорит о том, что с точки зрения достижения цели P мера А неприемлема». [15]

И вновь:

«Экономика не говорит, что … правительственное вмешательство даже в цену только одного блага … нечестно, плохо или неосуществимо. Она говорит, что такое вмешательство делает ситуацию хуже при оценке с точки зрения самого правительства и тех, кто поддерживает его вмешательство». [16]

Это, конечно, весьма остроумная попытка разрешить использование терминов "хороший" и "плохой" без вынесения ценностного суждения; экономист в таком случае становится чистым праксиологистом, техником, указывающим своим слушателям и читателям, что они сами сочтут политику «плохой», если он раскроет все ее следствия. Но при всем ее остроумии попытка полностью провалилась. Откуда Мизес знает, что считают желательным сторонники конкретного политического решения? Откуда он может узнать об их ценностных шкалах в данный момент и в момент проявления последствий политического решения? Одним из величайших вкладов праксиологических экономистов в науку и состоит в том, что экономисты осознали, что они не знают ничего о ценностных шкалах других индивидов, кроме случаев, когда предпочтения и ценности продемонстрированы в конкретных действиях индивида.

Сам Мизес упирает на то, что:

«индивид не должен забывать, что шкалы ценностей или потребностей проявляют себя только в реальных действиях. Эти шкалы не существуют отдельно от фактического поведения индивидов. Единственный источник, из которого мы черпаем знание об этих шкалах - это наблюдение за человеческой деятельностью. Каждое действие всегда находится в полном соответствии со шкалой ценностей или потребностей, потому что эти шкалы - ничто иное, как инструмент интерпретации человеческих действий». [17]

Исходя из собственного анализа Мизеса – откуда экономист может знать истинные мотивы защиты того или иного политического решения или то, как люди отнесутся к его последствиям?

Поэтому Мизес, как экономист может доказать, что контроль за ценами (в его примере) приведет к непредвиденному следствию – дефициту потребительских благ. Но откуда Мизесу знать, что создание дефицита не есть истинная цель сторонников ценового регулирования? Они могут, к примеру, оказаться социалистами и видеть в контроле за ценами шаг к полному коллективизму. Они могут оказаться эгалитаристами, которые желают дефицита для того, чтобы богатые не могли потратить свои деньги и купить больше товаров, чем бедные. Они могут быть нигилистами, для которых дефицит сам по себе является ценностью. Другие могут принадлежать к бесчисленному легиону интеллектуалов, которые вечно жалуются на «излишнее богатство» нашего общества, или на огромные «растраты» энергии; все они могли бы желать дефицита товаров. Третьи могли бы выступать за регулирование цен, даже узнав о его последствиях в виде дефицита, так как они или их политические союзники получат хорошо оплачиваемую работу в бюрократических органах ценового регулирования. Все эти возможности существуют и ни одна из них не совместима с предположением Мизеса как экономиста, свободного от ценностных суждений, что все сторонники ценового регулирования или другой государственной интервенционистской меры, откажутся от ее защиты, когда экономист покажет, что мера плохая. Фактически, коль скоро Мизес допускает, что если хотя бы один из сторонников ценового регулирования станет его поддерживать по любой причине даже ознакомившись с его последствиями, то Мизес как праксиолог и экономист не сможет более называть меру «плохой», «хорошей» или даже «соответствующей» или «несоответствующей» без введения в политические заявления ценностных суждений, которые сам считал недопустимыми в науке о человеческой деятельности. [18] И тогда он станет для всех защитников конкретного политического решения не техническим комментатором, а сам встанет на одну из сторон в конфликте ценностей.

Более того, у защитников «несоответствующих» политических решений есть другая фундаментальная причина оставаться при своем мнении, даже узнав о праксиологической цепи последствий. Праксиология может однозначно показать, что любая правительственная политика приведет к следствиям, которые большинству людей как минимум покажутся отвратительными; однако (и это жизненно важно), наступление большинства этих последствий требует времени; некоторых – очень длительного времени. Ни один экономист не сделал больше чем Людвиг фон Мизес для разъяснения универсальности временных предпочтений в человеческой деятельности - праксиологического закона, гласящего, что любой человек предпочтет получить фиксированное удовлетворение потребностей раньше, а не позже. И, естественно, Мизес, как ученый, свободный от ценностных суждений, никогда не станет критиковать уровень временных предпочтений, говоря, к примеру, что у А, он «слишком высок», а у Б «слишком низок». Но в таком случае, как насчет живущих в обществе людей с высоким уровнем временных предпочтений, которые возразят праксиологу: «быть может, этот высокий налог или субсидия и приведут к проеданию капитала; быть может, контроль цен ведет к дефициту, но мне все равно. Имея высокий уровень временных предпочтений я больше ценю субсидии в краткосрочном периоде, или краткосрочное удовлетворение от покупки товаров по низким ценам, чем возможные будущие лишения от последствий этих мер». И Мизес, как ученый, свободный от ценностных суждений и оппонент любых концепций объективной этики, не сможет сказать, что они неправы. Доказать преимущества долгосрочного планирования над краткосрочным без отрицания ценностей людей с высоким уровнем временных предпочтений невозможно; невозможно и убедительно сделать это без отказа от его собственной концепции субъективной этики.

В этой связи одним из базовых аргументов Мизеса в пользу свободного рынка является то, что он обеспечивает «гармонию правильно понимаемых интересов всех членов общества». Из его обсуждения, очевидно, что он не просто имеет в виду «интересы» после ознакомления с праксиологическими следствиями рыночной деятельности или правительственного вмешательства. Он также и в особенности имеет в виду «долгосрочные» интересы, как Мизес сам утверждает: «Вместо "правильно понимаемых" интересов можем сказать "интересы в долгосрочном периоде"». [19] Но как же быть с людьми, имеющими высокие временные предпочтения, которые предпочитают руководствоваться краткосрочными интересами? Почему долгосрочные интересы считаются «лучшими», почему «правильное понимание» обязательно должно быть долгосрочным? [20] Мы, таким образом, видим, что попытка Мизеса защитить принцип laissez-faire, оставаясь при этом свободным от ценностных суждений, на основании предположения о том, что защитники правительственного вмешательства откажутся от своих позиций, узнав о негативных его последствиях, полностью провалилась.

Существует и другой путь, значительно отличный от первого, которым Мизес пытается примирить свою защиту принципа laissez-faire с абсолютной свободой ученого от ценностных суждений. Этот путь состоит в том, чтобы занять позицию значительно более совместимую с праксиологией: признать, что экономист в качестве экономиста может только прослеживать причинно-следственные связи, и не должен участвовать в ценностных обсуждениях или защищать те или иные политические решения. Идя этим путем, Мизес признает, что ученый-экономист не имеет права защищать свободу рынка, но затем добавляет, что как гражданин он имеет это право. Как гражданин, Мизес теперь предлагает систему ценностей, но этого недостаточно, так как он пойман в дилемму. Как праксиолог он знает, что в качестве ученого-экономиста он не должен выносить ценностных суждений или защищать ту или иную политику; он не может позволить себе вносить и защищать произвольные ценностные суждения. И тогда, как утилитарист (а Мизес, как и большинство экономистов, безусловно, является утилитаристом в этике, хотя при этом является кантианцем в эпистемологии), он вносит только одно узкое ценностное суждение: что он стремится к удовлетворению целей наибольшего числа людей (к счастью, в этой формулировке Мизес не подразумевает, что знает цели каждого).

Как Мизес объясняет, в своем втором варианте:

«Либерализм [т.е. laissez-faire либерализм] – это политическая доктрина. ... Как политическая доктрина (в отличие от экономической науки) он не нейтрален по отношению к ценностям и конечным результатам деятельности. Он предполагает, что все люди или, по крайней мере, большинство людей намереваются достигнуть каких-либо конкретных целей. Он дает им информацию о средствах, подходящих для реализации их планов. Лидеры либерального учения четко понимают тот факт, что их утверждения пригодны только для тех людей, которые привержены своим ценностным принципам. Праксиология и, следовательно, экономика используют термины «счастье» и «избавление от дискомфорта» в чисто формальном смысле, либерализм придает этим терминам конкретные значения. Он предполагает, что люди предпочитают жизнь смерти, здоровье болезни, … процветание бедности. Либерализм учит людей как действовать в соответствии с этими ценностями». [21]

В этом варианте Мизес успешно избежал внутреннего противоречия между действиями свободного от ценностных суждений праксиолога и защитой принципов laissez-faire. Утверждая в этом варианте, что ученый-экономист не может участвовать в политических дискуссиях, он предстает гражданином, желающим выносить ценностные суждения. Но он не желает просто защищать ценностные суждения ad hoc [применительно к конкретному случаю – прим. перев.]. По-видимому, он чувствует, что оценивающий интеллектуал должен представить некую этическую систему для оправдания таких ценностных суждений. Но будучи утилитаристской, система Мизеса нежизнеспособна. Даже в качестве оценивающего либерала, сторонника laissez-faire, он выносит только одно ценностное суждение о том, что он присоединяется к большинству людей, в их желании мира, процветания и изобилия. Будучи противником объективной этики и чувствуя себя неудобно при вынесении ценностных суждений даже в качестве гражданина, он стремится ограничиться минимально возможной степенью таких суждений. Согласно его утилитаристской позиции, его ценностным суждением является желательность удовлетворения субъективных потребностей максимально возможного числа людей.

Здесь можно привести несколько критических замечаний по этой позиции. В первую очередь, хотя праксиология действительно может продемонстрировать, что принцип laissez faire ведет к гармонии, процветанию и изобилию, в то время как правительственное вмешательство ведет к конфликтам и обнищанию, [22] и вполне вероятно, что большинство людей ценят первое выше, чем второе, неверно утверждение о том, что это все их цели и ценности. Столь выдающемуся исследователю порядковых шкал ценности и убывающей предельной полезности следовало бы уделить больше внимания таким конкурирующим целям и ценностям. К примеру, многие люди, руководствуясь завистью или ошибочной теорией справедливости, могут предпочесть большее равенство доходов, чем предлагает свободный рынок. Многие люди, к примеру, вышеупомянутые интеллектуалы могут предпочесть меньшее изобилие, чтобы снизить, предполагаемое «излишнее» богатство. Другие, как мы упоминали ранее, предпочли бы разграбить капитал богатых в краткосрочном периоде, даже осознавая вредные эффекты этих действий в долгосрочном, из-за того, что у них высокий уровень временных предпочтений. Вероятно, очень немногие из этих людей захотят довести правительственное вмешательство до точки тотального обнищания и разрушения – хотя и это может случиться. Но коалиция упомянутых людей легко может выступить за некоторое снижение благосостояния и процветания в пользу своих ценностей. Они легко могут решить, что стоит пожертвовать толикой богатства и производительности в пользу возможности удовлетворения зависти, жажды власти или страсти к подчинению или, к примеру, трепету «национального единения», которыми они могли бы насладиться из-за (предположительно короткого) экономического кризиса.

Что может ответить Мизес большинству публики, которая учитывает все праксиологические последствия, но все равно в той или иной степени остается этатистами потому, что это позволяет им достичь каких-то альтернативных целей? Как утилитарист он не может примириться с этической природой их выбранных целей, так как в качестве утилитариста он ограничил себя только одним ценностным суждением о том, что он поддерживает достижение субъективных целей максимальным числом людей. Единственный ответ, который мог бы в выбранных рамках дать Мизес – это то, что правительственное вмешательство имеет свойство накапливаться, что экономика может двигаться только к свободному рынку или к полному социализму, который, как показывает праксиология, приносит хаос и обнищание, как минимум для индустриального общества. Но и это тоже не полностью удовлетворительный ответ. Хотя многие или даже большинство программ правительственного вмешательства действительно накапливаются, этим свойством обладают не все программы. Более того, накопление негативных факторов происходит достаточно медленно, что позволяет большинству игнорировать их за счет временных предпочтений, даже зная все последствия. И что дальше?

Мизес попытался использовать накопительный аргумент для ответа на возражение о том, что население предпочитает эгалитарные меры, даже зная, что они будут обеспечиваться за счет потери ими части богатства. Комментарий Мизеса состоял в том, что «резервный фонд» в Европе уже почти исчерпан и любые уравнительные меры теперь будут идти непосредственно за счет кошельков масс через увеличение налогообложения. Он предполагал, что когда это станет явным, массы перестанут поддерживать интервенционистские меры. [23] Но, во-первых, этот аргумент не работает для предыдущих эгалитарных мер. Во-вторых, даже если массы были бы убеждены, не существует неопровержимых доказательств; массы в прошлом определенно поддерживали и предположительно будут поддерживать в будущем эгалитарные и другие государственные меры несмотря на то, что им известны последствия в виде снижения их собственных доходов.

Так Дин Раппард заметил в своей хорошо продуманной критике позиции Мизеса:

«К примеру, выберет ли британский избиратель конфискационное налогообложение высоких доходов, в надежде, что ему что-либо от этого перепадет или потому что это снижает раздражающее его социальное неравенство? И в целом разве редко стремление к равенству в современных демократиях перевешивает желание улучшить материальное положение всех»?

На примере собственной страны, Швейцарии, Дин Раппард показал, что городское коммерческое и промышленное большинство населения постоянно и часто общим голосованием одобряет меры по субсидированию меньшинства фермеров в целенаправленных попытках затормозить индустриализацию за счет снижения собственных доходов.

Раппард замечает, что городское большинство делает это не в «абсурдном убеждении, что оно, таким образом, увеличивает свой доход». Напротив,

«довольно целенаправленно и открыто политические партии жертвуют немедленным ростом материального благосостояния своих членов с целью предотвратить или хотя бы замедлить полную индустриализацию страны. Более сельскохозяйственная, хотя и более бедная Швейцария – это на сегодня доминирующее желание швейцарского народа». [24]

Здесь важно то, что Мизес не только как праксиолог, но даже и как либерал-утилитарист не может ни слова возразить против таких государственных мер, так как большинство народа учитывает праксиологические следствия и готово их претерпеть для достижения целей, отличных от благосостояния и процветания.

Более того, существуют виды правительственного вмешательства, которые не имеют малый или не имеют вовсе накопительного эффекта и которые могут даже оказывать очень малое влияние на снижение производительности или благосостояния. Давайте вновь предположим - и это предположение с учетом исторических фактов не будет слишком притянутым за уши – что подавляющее большинство в обществе ненавидит рыжеволосых. Предположим также, что рыжеволосых в обществе очень мало. Большинство решает, что очень желает казни всех рыжих. Вот, пожалуйста. Казнь рыжих имеет высокую ценность для подавляющего большинства в обществе; рыжих немного, поэтому значительного снижения производительности не произойдет. Как Мизес теперь может опровергнуть эту политику, как праксиолог или как либерал-утилитарист? Я утверждаю, что никак.

Мизес делает еще одну попытку утвердить свою позицию, но еще менее успешную. Критикуя аргументы сторонников правительственного вмешательства, основанные на равенстве и других моральных соображениях, он отрицает их как «эмоциональные высказывания». После еще одного подтверждения, что «праксиология и экономисты … нейтральны по отношению к любым моральным заповедям» и заявляя, что «тот факт, что подавляющее большинство людей предпочитает большее количество материальных благ меньшему - это историческая данность и ей нет места в экономической теории», он делает вывод, настаивая на том, что «те, кто не согласны с выводами экономической теории должны оспаривать их аргументировано, а не … обращаясь к произвольным, предположительным этическим стандартам». [25]

Но я утверждаю, что это неверно, так как Мизес должен признать, что никто не может принять решение относительно любой политики без вынесения этического или ценностного суждения. Но если это так, и поскольку Мизес считает все ценностные суждения и этические стандарты произвольными, как он может денонсировать эти конкретные этические суждения как «произвольные»? Далее, едва ли корректно для Мизеса отрицать эти суждения как «эмоциональные», так как для него, как для утилитариста, разум не может быть источником этических принципов, и которые, следовательно, устанавливаются только субъективными эмоциями. Бессмысленно Мизесу и требовать от своих критиков «разумной аргументации», так как он сам отрицает, что разумная аргументация может использоваться для создания этических ценностей. Более того, человек, чьи этические принципы приводят его к поддержке свободного рынка, также будет отвергнут Мизесом как равно «произвольный» и «эмоциональный», даже если тот учитывал законы праксиологии перед принятием этического решения. И, как мы видели выше, большинство людей стремится, во всяком случае, в некоторой степени, к целям, более возвышенным, нежели их собственное материальное благосостояние.

Итак, хотя праксиологическая теория чрезвычайно полезна в обеспечении информации и знаний для формирования экономической политики, самой по себе ее не может быть достаточно для вынесения экономистом ценностных суждений или защиты любой общественной политики. Более конкретно, ни праксиологической экономики, ни либерального утилитаризма Мизеса не достаточно для доказательства принципа laissez faire и экономики свободного рынка. Для этого доказательства необходимо выйти за пределы экономики и утилитаризма и установить объективную этику, которая утверждает приоритетную ценность свободы и морально осуждает все формы этатизма, от эгалитаризма, до «казни всех рыжих», а также и жажду власти и удовлетворение зависти. Для полного утверждения свободы, ученый не должен быть методологическим рабом любой цели, которая может понравиться большинству публики.

Примечания:

1. Для ознакомления с основами критики утилитаризма в контексте альтернативы этики основанной на естественном законе см. Wild, Pluto's Modern Enemies and the Theory of Natural Law (Chicago: University of Chicago Press, 1953); Henry B. Veatch, For An Ontology of Morals: A Critique of Contempora y Ethical Theo y (Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 1971). На тему неадекватности утилитаризма в качестве либертарианской политической философии см. Herbert Spencer, Social Statics (New York: Robert Schalkenbach Foundation, 1970) pp. 3-16.
2. Предшествующую критику утилитаристских подходов в данной работе см. стр. 11-13 выше.
3. А что если больше счастья в терминах утилитаристов может быть приобретено путем следования желаниям меньшинства? Дискуссию по этой проблеме см. Peter Geach, The Virtues (Cambridge: Cambridge Univeristy Press, 1977), pp. 91ff.
4. Felix Adler, "The Relation of Ethics to Social Science," in H.J. Rogers, ed., Congress of Arts and Science (Boston: Houghton Mifflin, 1906), vol. 7, p. 673.
5. Более того, некоторые предпочтения, к примеру, чьи-либо потребности наблюдать страдания невинных, представляются объективно аморальными. Однако утилитаристы должны утверждать, что их также следует количественно учитывать наряду с наиболее безобидными и альтруистическими предпочтениями. Я обязан данным замечанием д-ру Дэвиду Гордону.
6. Расширенный анализ отношений между экономикой, ценностными суждениями и правительственной политикой см. Murray N. Rothbard, "Praxeology, Value Judgments, and Public Policy," in E. Dolan, ed., The Foundations of Modem Austrian Economics (Kansas City: Sheed and Ward, 1976), pp. 89-111.
7. Принцип единогласия, как будет показано ниже, не может удержать экономиста и от принятия его собственных ценностных суждений, таким образом, разрушая его «свободу от ценностей»; так как, даже просто разделяя общие ценности, он уже выносит ценностное суждение.
8. Индивиды демонстрируют части своих шкал полезности, когда производят свободные рыночные обмены, но правительственные действия, конечно же, не являются рыночными явлениями. Дальнейший анализ этого вопроса см. у Walter Block, "Coase and Demsetz on Private Property Rights," Journal of Libertarian Studies 1 (Spring 1977): 111-15. Дополнительно по поводу концепции демонстрируемых предпочтений против теории общественной полезности см. Rothbard, "Praxeology, Value Judgments, and Public Policy"; и Murray N. Rothbard, Toward A Reconstruction of Utility and Welfare Economics (New York: Center for Libertarian Studies, 1977).
9. William D. Grampp, The Manchester School of Economics (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1969), p. 59. See above, p. 60. См. также Murray N. Rothbard, "Value Implications of Economic Theory," The American Economist (Spring 1973): 38-39.
10. James M. Buchanan, in Buchanan and Warren J. Samuels, "On Some Fundamental Issues in Political Economy: An Exchange of Correspondence," Journal of Economic Issues (March 1975): 27f.
11. Gertrude Himmelfarb, Lord Acton (Chicago: University of Chicago Press, 1962), p. 204.
12. Samuels, in Buchanan and Samuels, "Some Fundamental Issues," p. 37.
13. Этот раздел адаптирован из моей работы "Praxeology, Value Judgments, and Public Policy."
14. Постановку данного вопроса см. у William E. Rappard "On ReadingVon Mises," in M. Sennholz, ed., On Freedom and Free Enterprise (Princeton, N.J.: D. Van Nostrand, 1956), pp. 17-33.
15. Ludwig von Mises, Human Action (New Haven, Conn.: Yale University Press 1949)' p. 879.
16. Там же., стр. 758. Курсив оригинала.
17. Там же, стр. 95.
18. Сам Мизес признает, что правительство или политическая партия может при защите политических решений руководствоваться «демагогическими», т.е. скрытыми и невысказанными соображениями. Там же., стр. 104n.
19. Там же., стр. 670 и 670n.
20. Критику мнения о том, что удовлетворение текущих желаний в ущерб долгосрочным интересам иррационально см. Derek Parfit, "Personal Identity," Philosophical Review 80 (January 1971): 26.
21. Mises, Human Action, pp. 153-54.
22. См. Murray N. Rothbard, Power and Market, 2nd ed. (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1977), pp. 262-66.
23. Так, см. Mises, Human Action, pp. 851ff.
24. Rappard, "On Reading von Mises," pp. 32-33.
25. Ludwig von Mises, "Epistemological Relativism in the Sciences of Human Action," in H. Schoeck and J.W. Wiggins, eds., Relativism and fhe Study of Man (Princeton, N.J.: D. van Nostrand, 1961), p. 133.