Мы можем определить любого, кто совершает агрессию против личности или собственности, произведенной другим человеком, как преступника. Преступником является любой, кто пускает в ход насилие против другого человека или его собственности: любой, кто использует принудительные «политические средства» для приобретения благ и услуг.
Теперь, однако, возникают крайне важные проблемы; мы действительно оказались в самой сердцевине проблематики свободы, собственности и насилия в обществе. Ключевой вопрос (причем, к сожалению, один из тех, которыми почти полностью пренебрегли теоретики либертарианства) может быть проиллюстрирован с помощью следующих примеров:
Предположим, что мы прогуливаемся по улице и видим, как некий человек, A, хватает B за запястье и срывает наручные часы B. Не подлежит сомнению, что A здесь покушается на личность, и на собственность B. Можем ли мы просто на основании этой сцены сделать вывод, что A является преступным агрессором, а B – его невинной жертвой?
Разумеется, нет – поскольку мы не знаем только на основе нашего наблюдения, является ли A и вправду вором, или A попросту забирает собственные часы у B, который раньше украл их у A. Иначе говоря, хотя часы, несомненно, являлись собственностью B до момента нападения A, мы не знаем, являлся A легитимным собственником когда-то раньше или нет, а так же был ли он ограблен B. Следовательно, пока мы не знаем, кто именно из этих двух человек является легитимным или законным владельцем указанной собственности. Мы можем найти ответ только с помощью изучения конкретных сведений по данному случаю, то есть с помощью «исторического» исследования».
Таким образом, мы не можем просто утверждать, что великим аксиоматическим моральным правилом либертарианского общества является защита прав собственности, и точка. Дело в том, что преступник не имеет никакого естественного права на удержание собственности, которую он украл; агрессор не имеет права притязать на любую собственность, которую он приобрел с помощью агрессии. Следовательно, мы должны видоизменить или, скорее, прояснить фундаментальное правило либертарианского общества и заявить, что никто не имеет права осуществлять агрессию по отношению к легитимной или законной собственности другого человека.
Иначе говоря, мы не можем просто говорить о защите «прав собственности» или о «частной собственности» per se (Примеч. пер.: как таковой). Дело в том, что если мы поступим так, нам грозит серьезная опасность оказаться защитниками «права собственности» преступника-агрессора – фактически, с точки зрения логики мы бы были должны сделать это. Следовательно, мы можем говорить только о законной собственности, или легитимной собственности, или, возможно, «естественной собственности». И это означает, что, в конкретных случаях, мы должны решить, является ли данный единичный акт насилия агрессивным или оборонительным: например, является ли это случаем ограбления жертвы преступником или жертва пытается вернуть назад свою собственность.
Еще одно крайне важное последствие для такого взгляда на мир состоит в том, что можно отвергнуть утилитаристский способ рассмотрения прав собственности, а значит, и свободного рынка. Дело в том, что утилитарист, не имеющий концепции – не говоря уже о теории – справедливости, должен отступить и прибегнуть к прагматическому, ad hoc (Примеч. пер.: подходящему к данному случаю) мнению о том, что все титулы (Примеч. ред.: юридическое, документальное основание права) на частную собственность, существующие на тот момент в любое время или в любом месте, должны рассматриваться как обоснованные и пониматься как заслуживающие защиты от посягательства. Именно таким способом, по сути, экономисты-утилитаристы – специалисты по свободному рынку – неизменно трактуют вопрос о правах собственности. Заметим, однако, что утилитарист сумел протащить в свою аргументацию непроверенное этическое суждение: все блага, которые «сейчас» (в то время и в том месте, где ведется спор) рассматриваются как частная собственность, должны быть приняты и защищаемы в качестве таковой. На практике, это означает, что все титулы частной собственности, выданные любым существующим правительством (которое повсюду захватило монополию на определение титулов собственности), должны быть приняты как таковые. Такого рода этика слепа ко всем дискуссиям о справедливости и, если довести ее до логического завершения, должна также защищать любого преступника с той его собственностью, которую ему удалось экспроприировать. Мы приходим к выводу, что утилитарист, который попросту восхваляет свободный рынок на основе всех существующих титулов собственности, заблуждается и является этическим нигилистом.
Однако я убежден, что реальным мотором для социальных и политических изменений в наше время стало моральное возмущение, вытекающее из ложной теории прибавочной стоимости: капиталисты украли законную собственность рабочих и, следовательно, существующие титулы на накопленный капитал являются незаконными. Если принять эту гипотезу, то дальнейший побудительный мотив и для марксизма, и для анархосиндикализма, последует совершенно логично. Из осознания того, что выглядит чудовищной несправедливостью, вытекает призыв «экспроприировать экспроприаторов» и, в обоих названных случаях, призыв к некоторой форме «возврата» собственности и контроля над ней со стороны рабочих. Такие аргументы не могут быть успешно парированы с помощью максим экономистов-утилитаристов либо философов-утилитаристов. Успех возможен только с помощью честного и решительного обращения к моральной проблеме, к проблеме справедливости или несправедливости различных притязаний на собственность.
Аналогичным образом, марксистские взгляды не могут быть опровергнуты с помощью утилитарных восхвалений достоинств «социального мира». Социальный мир сам по себе – это замечательно, однако подлинный мир, по сути, основан на тихом, безопасном обладании легитимной собственностью для любого человека, а если социальная система основана на чудовищно несправедливых титулах собственности, тогда отсутствие посягательства на них является не миром, а расширением и упрочением постоянной агрессии. Опять же, марксисты не могут быть опровергнуты, если указывать пальцем на использование ими насильственных методов ниспровержения. Разумеется, это последовательное убеждение – хоть я его и не разделяю – что насилие не должно быть когда-либо использовано кем-либо против кого-то другого: даже жертвой против преступника. Однако моральная позиция в духе Толстого и Ганди здесь не является релевантной. Дело в том, что спорным вопросом является следующее: имеет или не имеет жертва моральное право применить насилие для защиты своей личности или собственности от преступного нападения либо для возврата собственности от преступника. Толстовец может допустить, что жертва имеет такое право, однако может попытаться убедить ее не использовать данное право во имя более высокой морали. Однако это заставляет нас отступить от нашей дискуссии и приводит к более широкому исследованию этической философии. Я мог бы только здесь добавить, что любой такой тотальный противник насилия должен тогда быть последовательным и настаивать, чтобы ни одного преступника не наказывали с помощью насильственных методов. А это подразумевает, давайте отметим, не только отказ от высшей меры наказания, но и от любого наказания, и, в самом деле, от всех методов защиты с помощью насилия, которые могут, предположительно, нанести повреждения агрессору. Иначе говоря, используя это ужасающее клише, к которому у нас еще будет случай вернуться, толстовец должен не использовать силу, чтобы помешать изнасиловать собственную сестру.
Смысл здесь заключается в том, что только толстовцы склонны возражать против насильственного разгрома мощной преступной группы; дело в том, что всякий, кто не является толстовцем, предпочитает использовать силу и насилие для защиты против преступной агрессии и для наказания за эту агрессию. Такой человек, следовательно, должен почитать нравственность, если не мудрость, применения силы для разгрома мощной преступности. Если это верно, то мы вынуждены немедленно вернуться к действительно важному вопросу: кто является преступником и, следовательно, кто является агрессором? Или, другими словами, против кого становится легитимным использование насилия? И если мы признаем, что капиталистическая собственность является морально нелегитимной, тогда мы не можем отрицать право рабочих применить любое насилие, которое окажется необходимым, чтобы захватить собственность, точно так же, как A, в нашем примере выше, действовал бы в своем праве, силой возвращая свои часы, если ранее B их украл.
Единственное подлинное опровержение марксистской аргументации в пользу революции, следовательно, состоит в том, что собственность капиталистов является законной, а не беззаконной, и что, следовательно, ее захват рабочими или кем-либо еще сам по себе был бы незаконным и преступным. Однако это означает, что мы должны перейти к вопросу о справедливости притязаний на собственность, а это, в свою очередь, означает, что мы не можем, с небрежной легкостью, отделаться попыткой опровергнуть революционные притязания с помощью произвольного набрасывания покрова «справедливости» на всяческие и всевозможные существующие титулы собственности. Подобное деяние вряд ли убедит людей, верящих в то, что их либо других людей жестоко угнетают и постоянно подвергают агрессии. Однако это также означает, что мы должны быть готовы обнаружить в мире такие случаи, когда насильственная экспроприация существующих титулов собственности будет морально оправданной, поскольку эти титулы сами по себе являются незаконными и преступными. Давайте снова используем наглядный пример, чтобы прояснить наш тезис. Используя отличный метод Людвига фон Мизеса для абстрагирования от эмоционализма, рассмотрим гипотетическую страну, «Руританию».
Предположим, что Руританией правит король, который грубо нарушил права личностей - регламентировал, а, в конце концов, и захватил их собственность. В Руритании появляется либертарианское движение, которое убеждает большинство населения в том, что преступная система должна быть заменена подлинно либертарианским обществом, в котором права каждого человека на его личность, а также полученную и созданную собственность полностью уважаются. Король, предполагая, что восстание ждет немедленный успех, теперь применяет хитроумную стратагему. Он провозглашает, что его правительство низложено, однако перед самым отречением он по своему произволу выделяет всю обрабатываемую землю своего королевства в качестве «собственности» для себя и своих родственников. Затем он приходит к либертарианцам - бунтовщикам и говорит: «отлично, я исполнил ваше желание и отрекся от правления; больше не будет насильственного вмешательства в частную собственность. Однако я сам и мои одиннадцать родственников владеют каждый по одной двенадцатой Руритании, а если вы каким-либо образом нарушите нашу собственность, то вы посягнете на священность самого фундаментального принципа, который вы исповедуете: нерушимость частной собственности. Следовательно, хотя мы не будем больше взимать “налоги”, вы должны обеспечить каждому из нас право взимать любые “рентные” платежи, которые мы можем пожелать получить от наших “арендаторов”, или право распоряжаться жизнями людей, которые предпочтут жить в “нашем” владении, как мы сочтем наилучшим. Таким образом, налоги будут полностью заменены “частными рентными” платежами!».
Посмотрим, каким должен быть ответ либертарианцев - бунтовщиков на этот дерзкий вызов. Если они являются последовательными утилитаристами, то должны подчиниться такой уловке и обречь себя на жизнь при режиме ничуть не менее деспотическом, чем тот, с которым они боролись до сих пор. Возможно, на самом деле, и более деспотическом, поскольку теперь король и его родственники могут присвоить себе сам либертарианский принцип абсолютного права частной собственности, абсолютность, на которую они, возможно, раньше не решались претендовать.
Должно быть понятно: чтобы либертарианцы опровергли эту стратагему, они должны разработать теорию законной собственности versus (против) незаконной; они не могут оставаться утилитаристами. Тогда они сказали бы королю: «Мы сожалеем, но мы признаем только те притязания на частную собственность, которые являются законными – те, которые вытекают из фундаментального естественного права индивида на самого себя и на собственность, которую он либо преобразовал с помощью своей энергии либо получил добровольно или унаследовал от подобного преобразователя. Иначе говоря, мы не признаем право кого-либо на любую конкретную часть собственности на основе его или чьего-либо другого произвольного и голословного заявления о том, что это его собственное. Не может быть никакого естественного морального права, вытекающего из произвольного заявления человека о том, что какая-либо собственность принадлежит ему. Следовательно, мы заявляем о праве экспроприировать эту «частную» собственность у тебя и твоих родственников и вернуть эту собственность индивидуальным собственникам, против которых ты совершил агрессию, реализуя твои нелигимные притязания».
Один королларий, который следует из этой дискуссии, имеет огромное значение для теории свободы. Он состоит в том, что, в самом глубоком смысле, вся собственность является «частной». Дело в том, что вся собственность принадлежит, то есть контролируется некоторыми конкретными личностями или группами личностей. Если B украл часы у A, тогда часы являлись частной «собственностью» B – находилась под его контролем и de facto в его владении – до тех пор, пока ему позволялось распоряжаться и пользоваться ими. Следовательно, находились ли часы в руках A или B, они были под частным контролем – в некоторых случаях, легитимно-частным, в других преступно-частным, но, тем не менее, частным.
Как мы увидим ниже, то же самое остается верным для индивидов, которые организуются в группу любого типа. Таким образом, когда они формировали правительство, король и его родственники контролировали – а, следовательно, по крайней мере, частично, «владели» – собственностью личностей, против которых они осуществляли агрессию. Когда они выделили землю в виде «частной» собственности каждого из них, то они вновь совместно вступили во владение страной, хотя формально и делали это разными способами. Форма частной собственности отличается в двух этих случаях, но не сущность. Таким образом, ключевой вопрос для общества состоит не в том, как столь многие полагают, является ли собственность частной или правительственной, но, скорее, являются ли неизбежно «частные» собственники легитимными собственниками либо преступными. В конечном итоге, дело в том, что не существует такой реальной целостности под названием «правительство»; существуют только люди, которые организуются в группы, называемые «правительствами» и действующие в «правительственном» стиле. Следовательно, вся собственность всегда является «частной»; единственный и ключевой вопрос состоит в том, должна ли она находиться в руках преступников или законных и легитимных владельцев. На самом деле, для либертарианцев существует только одна причина противостоять формированию правительственной собственности или призывать к ее разделу: понимание того, что властители в правительстве являются незаконными и преступными владельцами подобной собственности.
Иначе говоря, утилитарист – сторонник принципа laissez-faire, не может просто выступать против «правительственной» собственности и защищать частную; поскольку проблема с правительственной собственностью состоит не столько в том, что она правительственная (а как насчет «частных» преступников наподобие нашего вора, укравшего часы?), сколько в том, что она является нелигитимной, незаконной и преступной – как в случае нашего руританского короля. А поскольку «частные» преступники также подвергаются осуждению, то мы видим, что социальный вопрос о собственности в конечном итоге не может быть понят в терминах утилитаризма как либо частная собственность, либо правительственная. Он должен быть понят в терминах справедливости или несправедливости: легитимные владельцы собственности vs. нелегитимные, преступные захватчики подобной собственности, независимо от того, называются ли эти захватчики «частными» или «общественными». Возможно, либертарианец теперь начинает беспокоиться. Он может сказать: «допустим, вы в принципе правы в том, что титулы собственности должны обосновываться с помощью справедливости и что ни преступнику не должно быть позволено оставить у себя украденные часы, ни королю и его родственникам «их» страну, но как вы сможете применить ваш принцип на практике? Не вызовет ли это хаотическое расследование по поводу титула собственности всех и каждого и, к тому же, какой критерий вы можете установить для справедливости этих титулов?».
Ответ состоит в том, что, как мы объяснили выше, верен следующий критерий: Право каждого индивида владеть своей личностью и собственностью, которую он обнаружил и преобразовал и, следовательно, «создал», а также собственностью, которую он приобрел либо как подарки, либо через добровольный обмен с другими подобными преобразователями, или «производителями». Это верно, что существующая собственность должна быть тщательно проверена, однако решение этой проблемы оказывается намного более простым, чем кажется по самому вопросу. Нужно всегда помнить о фундаментальном принципе: все ресурсы, все блага, в состоянии вне-собственности принадлежат по праву первой личности, которая обнаружит их и преобразует в полезное благо (принцип «поселенца»). Мы уже видели выше для случая неиспользуемой земли и природных ресурсов: первый, кто обнаружит их и смешает с ними свой труд, чтобы владеть и использовать их, «производит» их и становится для них легитимным владельцем собственности. Теперь, предположим, что г-н Джонс имеет часы; если мы не можем явно показать, что Джонс или его предки по отношению к титулу собственности на часы были преступниками, то мы должны сказать, что тем самым Джонс владеет и использует их, что он является на самом деле легитимным и законным владельцем этой собственности.
Или, чтобы представить этот случай в ином свете: если мы не знаем о том, что титул Джонса на некую конкретную собственность приобретен преступным путем, тогда мы можем принять, что эта собственность была, по крайней мере, на некоторый момент, в состоянии вне-собственности (поскольку мы не уверены относительно первоначального титула) и, следовательно, что правомерный титул собственности сразу же возвращается к Джонсу как «первому» (то есть, нынешнему) владельцу и пользователю. Иначе говоря, там, где мы не уверены насчет титула, но не можем явно идентифицировать его как преступный по происхождению, титул правомерно и легитимно возвращается к его нынешнему владельцу.
Предположим теперь, однако, что титул собственности явно идентифицирован как преступный, означает ли это с необходимостью, что нынешний владелец должен с ним расстаться? Нет, необязательно. Дело в том, что это зависит от двух условий: (a) являются ли жертва (владелец собственности, против которого первоначально была совершена агрессия) или его наследники явно опознаваемыми и можно ли их сейчас найти; либо (b) является или нет нынешний владелец сам преступником, который украл эту собственность. Предположим, например, что Джонс владеет часами, и мы можем явно показать, что титул Джонса по происхождению преступный, потому что либо (1) его предок украл; либо (2) потому что он или его предок приобрели часы у вора (здесь не имеет значения, умышленно или неумышленно). Теперь, если мы можем явно опознать и найти жертву либо ее наследника, тогда ясно, что титул Джонса на часы является полностью недействительным и что они должны быть немедленно возвращены их подлинному и легитимному собственнику. Таким образом, если Джонс наследует либо приобретает часы у человека, который украл их у Смита, и если Смит либо наследник его имущества может быть найден, то титул на часы правомерно и немедленно возвращается назад Смиту либо его потомкам, без компенсации нынешнему владельцу «титула», приобретенного преступным путем. Таким образом, если нынешний титул на собственность является преступным по происхождению и если жертва или ее наследник может быть найдена, то титул должен быть немедленно возвращен настоящим владельцам.
Предложим, однако, что условие (a) не выполнено: иначе говоря, мы знаем, что титул Джонса является преступным, однако не можем сейчас найти жертву или ее нынешнего наследника. Кто теперь является легитимным и морально оправданным владельцем собственности? Ответ на этот вопрос теперь зависит от того, является ли сам Джонс преступником, является ли Джонс тем человеком, который украл часы. Если Джонс являлся вором, то совершенно ясно, что ему нельзя позволить удерживать их, поскольку преступнику нельзя позволять сохранить награду за преступление; и он утрачивает часы и, возможно, кроме того претерпевает иные наказания. В таком случае, кто получает часы? Применяя нашу либертарианскую теорию собственности, часы теперь – после того как для случая Джонса признано состояние вне-собственности, должны стать легитимной собственностью первой личности, которая станет «поселенцем» по отношению к ним – возьмет их и использует, и, следовательно, преобразует их из неиспользуемого состояния вне-собственности в полезное состояние собственности. Первая личность, которая сделает это, станет тем самым легитимным, морально оправданным и законным собственником.
Предположим, однако, что Джонс не является преступником, не является тем человеком, который украл часы, однако он унаследовал или добросовестно приобрел их у вора. И, предположим, разумеется, что ни жертва, ни его наследники не могут быть найдены. В таком случае, исчезновение жертвы означает, что эта украденная собственность правомерно переходит в состояние вне-собственности. Однако мы видели, что любое благо в состоянии вне-собственности, без какого-либо легитимного владельца титула на нее, возвращается в состояние легитимной собственности для первой личности, которая обнаружит и использует его, присвоит этот ныне никому не принадлежащий ресурс ради использования человеком. Однако этой «первой» личностью, конечно, является Джонс, который уже с самого начала использует это благо. Следовательно, мы приходим к следующему выводу: даже, несмотря на то, что собственность первоначально была украдена, при условии, что жертва или ее наследники не могут быть найдены, и если нынешний владелец не является именно тем преступником, который украл эту собственность, то титул на данную собственность принадлежит правомерно, законно и этично нынешнему владельцу.
Подведем итоги, для любой собственности, на которую в настоящий момент заявляют притязания и используют ее: (a) если мы знаем явно, что у нынешнего титула не было преступного происхождения, тогда, безусловно, нынешний титул является легитимным, законным и обоснованным; (b) если мы не знаем, имел ли нынешний титул какое-либо преступное происхождение, однако не можем обнаружить и обратного, тогда гипотетически «никому не принадлежащая» собственность возвращается немедленно и законно к ее нынешнему владельцу; (c) если мы знаем, что титул по происхождению преступный, но не можем найти жертву или ее наследников, тогда (cl) если нынешний держатель титула не являлся преступным агрессором по отношению к этой собственности, то она возвращается к нему законно, как первому владельцу гипотетически никому не принадлежащей собственности. Однако (c2) если нынешний держатель титула сам является преступником или одним из тех преступников, которые украли данную собственность, тогда, безусловно, он правомерно должен ее лишиться, а затем она возвращается к первому человеку, который выводит ее из состояния вне-собственности и присваивает ее ради использования. И наконец, (d) если нынешний титул является результатом преступления и жертва или ее наследники могут быть найдены, тогда титул собственности немедленно возвращается к таковым, без компенсации преступнику или другим держателям незаконного титула.
Можно возразить, что держатель или держатели незаконного титула (в случаях, когда они сами не являются преступными агрессорами) должны получить право на собственность, которую они добавили к собственности, которая не была их на законном основании; или, по крайней мере, получить компенсацию за подобные дополнения. В ответ укажем на то, что критерий должен зависеть от того, отделимо добавление от первоначальной спорной собственности. Предположим, например, что Браун крадет автомобиль у Блека, и что Браун продает этот автомобиль Робинсону. Тогда, с нашей точки зрения, автомобиль должен быть немедленно возвращен подлинному владельцу, Блеку, без компенсации Робинсону. То, что он является жертвой ограбления, не должно налагать на Блека обязательств по возмещению ущерба кому-либо еще. Конечно, Робинсон предъявляет легитимную жалобу против укравшего автомобиль Брауна и должен быть способен предъявить иск Брауну с требованием относительно возмещения или ущерба на основе этого мошеннического контракта, который Браун навязал ему (претендуя на то, что этот автомобиль на самом деле является собственностью Брауна, предназначенной на продажу). Однако предположим, что Робинсон, в период владения этим автомобилем, добавил новое автомобильное радио; поскольку радио отделимо от автомобиля, Робинсон должен быть способен извлечь радио до возвращения автомобиля Блеку, поскольку оно легитимно принадлежит ему. С другой стороны, если дополнение не является отделимым, а составляет неотъемлемую часть данной собственности (например, отремонтированный двигатель), то Робинсон не должен требовать какого-либо возмещения или собственности у Блека (хотя, возможно, он может сделать это, подавая иск на Брауна). Сходным образом, если Браун украл участок земли у Блека и продал его Робинсону, то критерием снова должна быть отделимость любых дополнений, которые Робинсон добавил к этой собственности. Если, например, Робинсон возвел какие-то здания на этой собственности, то он должен быть в состоянии переместить здания или снести их перед передачей земли ее первоначальному владельцу, Блеку.
Наш пример с украденным автомобилем позволяет нам сразу же увидеть несправедливость нынешнего юридического понятия «обращающийся инструмент» (negotiable instrument). Согласно нынешнему законодательству, украденный автомобиль действительно будет возвращен первоначальному владельцу, без обязательства со стороны владельца компенсировать ущерб нынешнему держателю незаконного титула. Однако Государство определило некоторые блага как «обращающиеся инструменты» (например, долларовые банкноты), для которых непреступный получатель или покупатель теперь считается собственником, причем его нельзя заставить вернуть их жертве. Особая законодательная норма также превратила владельцев ломбарда в аналогичный привилегированный класс; так что если Браун украдет пишущую машинку у Блека, а затем заложит ее у Робинсона, то владельца ломбарда могут и не заставить вернуть пишущую машинку ее законному владельцу, Блеку.
Для некоторых читателей, наша доктрина может показаться жесткой по отношению к добросовестным получателям благ, если эти блага, как позднее выяснится, оказываются украденными и приобретенными незаконно. Однако мы должны помнить, что, в ситуации с приобретением земли, расследование по поводу титула является общепринятой практикой, наряду со страхованием титула на случай подобных проблем. В либертарианском обществе бизнес в сфере расследования по поводу титула и страхование титула станут более распространенными, и будут использоваться в более широких областях для защиты прав законной и частной собственности.
Таким образом, мы видим, что хорошо разработанная либертарианская теория не присоединяется ни к утилитаристам, которые предлагают произвольное и всеобщее этическое благословение для каждого нынешнего титула собственности, а также не ввергает вопрос о моральности существующих титулов в полную неопределенность и хаос. Напротив, исходя из фундаментальной аксиомы о естественном праве каждого человека на собственность на него самого и на никому не принадлежащие ресурсы, которые он находит и преобразует с целью использования, либертарианская теория дедуктивно выводит абсолютную моральность и справедливость всех нынешних титулов собственности за исключением тех случаев, когда происхождение нынешних титулов является преступным, и (1) жертва или ее наследники могут быть опознаны и найдены, либо (2) жертва не может быть найдена, однако нынешний держатель титула является упомянутым преступником. В первом случае, собственность возвращается на основе обычного права жертве или ее наследникам; в последнем, она становится собственностью первого человека, который ее присвоит и изменит ее состояние вне-собственности.
Таким образом, мы имеем теорию прав собственности: каждый человек имеет абсолютное право владеть собственным телом и неиспользуемыми земельными ресурсами, которые он находит и преобразует. Он также имеет право передавать подобную материальную собственность (хотя он не может отчуждать контроль над своей личностью и волей) и обменивать ее на сходным образом полученную собственность других людей. Следовательно, все легитимные права собственности вытекают из собственности каждого человека на его собственную личность, а также из принципа «поселенца» для никому не принадлежащей собственности, которая правомерно принадлежит своему первому владельцу.
Мы также имеем теорию преступности: преступником является тот, кто совершает агрессию по отношению к подобной собственности. Любые преступные титулы собственности должны быть признаны недействительными и возвращены жертве или ее наследникам; если подобные жертвы не могут быть найдены и если сам нынешний владелец не является преступником, то собственность законно возвращается нынешнему владельцу на основе принципа «поселенца».
Давайте теперь посмотрим, как эта теория собственности может быть приложена к различным категориям собственности. Простейшим случаем, конечно, является собственность на личность. Фундаментальная аксиома либертарианской теории состоит в том, что каждая личность должна быть собственником по отношению к самой себе и что никто не имеет права нарушать подобную собственность на самого себя. Из этого немедленно следует полная недопустимость собственности на другую личность. Одним знаменитым примером такого рода собственности является институт рабства. Например, до 1865 года, рабство было титулом «частной собственности» на многих личностей в Соединенных Штатах. Наличие подобного частного титула не делает его легитимным; наоборот, он представляет собой постоянную агрессию, постоянную преступность, господ (и тех, кто помогает принудительно реализовать их титулы) по отношению к их рабам. Дело в том, что здесь жертвы оказались сразу же и явно опознаваемыми, а господин каждый день совершал агрессию против своих рабов. Мы должны также указать на то, что, в нашем гипотетическом случае короля Руритании, утилитаризм не обеспечивает какой-либо твердой основы для отмены «права собственности» господина на своих рабов.
Когда рабство было общепринятой практикой, разгоралось много споров о том, должен ли (и в каком размере) получать господин денежную компенсацию за потерю своих рабов, если бы рабство было запрещено. Этот спор был невероятно абсурдным. В самом деле, что именно мы делаем, когда распознаем вора и возвращаем украденные часы: компенсируем ему потерю часов или наказываем его? Конечно, порабощение самой личности и ее жизни является намного более гнусным преступлением, чем кража часов, и отнестись к этому нужно соответственно. Как едко прокомментировал классик британского либерализма Бенджамин Пирсон: «было сделано предложение о компенсации владельцам рабов, а он подумал, что это рабы должны получить компенсацию». И очевидно, что подобная компенсация может законно поступить только за счет средств от самих владельцев рабов, а не от простых налогоплательщиков.
Следует подчеркнуть, что для проблемы рабства, для решения вопроса о том, должно оно быть немедленно запрещено или нет, являются нерелевантными проблемы социального распада, внезапного обеднения владельцев рабов или расцвета культуры Юга, не говоря уже о вопросе – интересном, конечно, по другим причинам, – являлось ли рабство полезным для состояния почвы и для экономического роста на Юге или исчезло бы на протяжении одного или двух поколений. Для либертарианца, для личности, верящей в справедливость, единственным аргументом оставалась чудовищная несправедливость и постоянная агрессия рабства и, следовательно, необходимость запрета этого института настолько быстро, насколько это возможно было осуществить.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии