Айн Рэнд

Открыв глаза, она увидела солнечный свет, листву и лицо мужчины. Она почувствовала, что все это ей знакомо. Это мир, каким он представлялся ей в шестнадцать лет. И вот теперь все исполнилось, и все казалось так просто, так естественно, так соответствовало ее ожиданиям. Весь мир словно говорил ей: иначе и нельзя.

Она сидела около окна в своем купе, откинув голову на спинку сиденья, не двигаясь и желая, чтобы покой ее не нарушался никогда.

Дэгни вошла в гостиную. Царящие в квартире тишина и порядок – все застыло в том положении, в котором находилось месяц назад, до ее отъезда, – сразу вселили в нее чувство облегчения и опустошенности. Тишина создавала иллюзию уединения и полной независимости; вещи, усердные хранители времени, напоминали о том мгновении, вернуть которое она уже не в силах, как не в силах и перечеркнуть произошедшее с тех пор.

Солнце коснулось верхушек деревьев, росших на склоне холма, окрасив их в серебристо-голубые тона, под цвет неба. Дэгни стояла в дверях охотничьего домика, первые солнечные лучи падали на ее лицо, длинные тени деревьев лежали у ее ног. Листва из серебристой постепенно становилась сначала зеленой, а затем дымчато-синей, как тени на дороге. Солнечный свет проникал сквозь ветви и внезапно вспыхивал фонтанами зеленых лучей, встречая на своем пути кусты папоротника. Дэгни любила наблюдать движение света в этот тихий час, когда все еще спит.

– Где ты пропадал? – спросил Эдди Виллерс у рабочего в подземной столовой. И добавил с улыбкой, которая выражала призыв, извинение и отчаяние: – Я сам не был здесь несколько недель. – Улыбка Эдди напоминала маску – так калека изо всех сил старается сдвинуться с места, но не может. – Я заходил недели две назад, но тебя не было в тот вечер. Я боялся, что ты уволился… Столько народу исчезло без предупреждения. Я слышал, что тысячи людей скитаются по стране. Полиция арестовывает их за дезертирство, но их так много, а продовольствия для того, чтобы содержать их в тюрьме, не хватает.

– А пройдет у нас этот номер? – спросил Висли Мауч. Его голос был высоким от гнева и тонким от страха.

Это стало первым провалом в истории "Реардэн стил". Впервые вопреки договоренности заказ не был выполнен. Но к пятнадцатому февраля, предполагаемой дате открытия железной дороги Таггарта, все потеряло значение.

Зима наступила рано – в последние дни ноября. Люди говорили, что это самая суровая зима на их памяти и что в необычайных снегопадах винить некого. Они не хотели вспоминать время, когда бураны не носились беспрепятственно по неосвещенным улицам и дорогам, не бушевали над крышами нетопленых домов, не мешали движению поездов и не уносили сотни жертв.

Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское – двадцать пять. Кружевная скатерть с узором в виде хитро переплетенной виноградной лозы, переливающаяся при свете свечей, стоила две тысячи долларов. Обеденный сервиз ручной работы, сверкающий синевой и золотом и переливающийся фарфор, стоил две тысячи пятьсот долларов. Столовое серебро с инициалами "ЛР" и лавровым венком в стиле ампир стоило три тысячи долларов. Но считалось неприличным думать о деньгах и о том, что они собой представляли.

– Сколько времени?

Почти не осталось, подумал Реардэн, но ответил:

– Не знаю. Двенадцати еще нет. – И вспомнив, что у него на руке часы, добавил: – Двадцать минут двенадцатого.

– Я поеду домой поездом, – сказала Лилиан. Реардэн услышал ее слова, но им пришлось дождаться своей очереди, чтобы по переполненным проходам дойти до его сознания. Он стоял и невидящим взглядом смотрел на гостиную своего номера; несколько минут назад он поднялся сюда на лифте, уйдя с приема. Через минуту Реардэн машинально произнес:

– В такой час?

– Еще рано, поездов много.

– Ты можешь остаться.

Табло календаря за окном ее кабинета, показывало второе сентября. Дэгни устало склонилась над столом. Когда с наступлением сумерек включался свет, первый его луч падал на календарь; и тогда над крышами вспыхивала яркая белая страница, а город сразу как-то тускнел и быстро погружался во тьму.