Странная смерть марксизма

Пол Готфрид
Сегодня из печати выходит книга американского историка (по профессии) и палеоконсерватора (по призванию) Пола Эдварда Готфрида "Странная смерть марксизма", переведенная и выпущенная издательством "ИРИСЭН".

* * *

Анализируя результаты прошедших весной 1999 года итальянских муниципальных выборов, многоопытный итальянский политический аналитик Эрнесто Галли делла Лоджия объяснил в миланской газете Corriere della Sera, что на этот раз избиратели обманули ожидания журналистов. Рабочие подали за левых меньше голосов, чем предполагалось, зато коммунисты и другие левые партии привлекли избирателей-гомосексуалистов, феминисток, защитников природы и мультикультуралистов, а также большинство голосов не состоящих в браке интеллектуалов. Приходится заключить, что под знаменами итальянских левых собрались сторонники «нетрадиционого стиля жизни» и враги традиционной европейской морали. Делла Лоджия ностальгически замечает, что в его молодости у итальянских коммунистов были четко определенные цели: они поддерживали международную политику Советского Союза, идею классовой борьбы и национализации средств производства. Но на деле эти избиратели хотели лишь выжать социальные льготы из государства и руководителей итальянской промышленности (la classe padronale), а более всего они жаждали прелестей буржуазной жизни[1]. Поддерживавшие коммунистов рабочие меньше всего заботились о правах лесбиянок и голубых или о демаскулинизации рабочих мест.
Как отмечает Анни Кригель, автор книги «Французские коммунисты», трудно найти другую группу, которая была бы настолько же озадачена самой идеей равенства полов. Еще в 1970-е годы партийные ряды на 70% состояли из мужчин, а женщины оказывали на партийные решения лишь «незначительное влияние»[2]. Более того, говорившееся на партийных собраниях о женщинах и семейной жизни куда больше приличествовало бы сборищу католических священников в период до Второго Ватиканского собора. В своей работе Кригель подчеркивает, что французские коммунисты сочетали экономический радикализм и глубоко консервативные социальные установки. Но в 1990-е годы Кригель начала нападать на коммунистов и их социалистических союзников за попытки радикализировать французское общество[3]. Теперь речь шла не о косной культуре французского марксизма, а о ее превращении в пособника государства в деле радикализации культуры.
Но тут вмешались обстоятельства, изменившие самый смысл марксизма. Европейские коммунистические партии уже не были массовыми объединениями рабочего класса, которые контролировали до трети голосов на общенациональных выборах, как бывало во Франции и Италии после Второй мировой войны. В 1990-е годы произошло масштабное падение численности европейских профсоюзов, что и проанализировано в подробном исследовании, опубликованном в Le Monde Diplomatique. Автор исследования Пьер Бурдье выражает беспокойство, что еще немного, и организованные рабочие не смогут оказывать никакого влияния на позиции французского правительства. В сфере экономики политические различия между правыми и левыми свелись к мелким деталям. Правые принимают и даже готовы расширить государство благосостояния, а левые отказались от планов государственного контроля над экономикой. Место левацких призывов к обострению классовой борьбы заняли разговоры о «третьем пути» между капитализмом и социализмом, а тем временем левоцентристские правительства в Германии, Англии и Франции хлопочут над сбалансированностью бюджета и перераспределением доходов[4]. А важнее всего то, что некогда мощная коммунистическая машина привлечения голосов избирателей теперь получает на выборах от 5 до 8 процентов, что позволяет компартиям в Италии и во Франции быть членами левоцентристских коалиций, а в Германии — предлагать СДПГ в качестве альтернативы «зеленым». Первый раунд французских президентских выборов завершился 21 апреля 2003 года разгромом коммунистической партии. Если Жан-Мари Ле Пен, кандидат правых популистов, пришел к финишу вторым, то Робер Ю, кандидат коммунистов и руководитель компартии, набрал всего 3% голосов и оказался на пятом месте. А раз компартия не сумела преодолеть пятипроцентный барьер, что позволило бы ей не возвращать государству ассигнованные на выборы восемь миллионов евро, для погашения долгов коммунистам пришлось выставить на продажу свои штаб-квартиры[5].
Сегодня европейские коммунистические партии сохраняются просто как дополнение к более обширным группировкам сил на левом политическом фланге. Что бы ни было тому причиной — повышение общего уровня жизни, ослабление солидарности рабочего класса или очевидная непривлекательность коммунистического опыта — для избирателей коммунистические партии Западной Европы утратили очарование. Время от времени они делают попытку вернуться к власти в Польше, Венгрии, России или в государствах Балтии, но это говорит лишь о том, что население этих стран фрустрировано затянувшимся нелегким переходом к свободной или квазисвободной рыночной экономике. В любом случае легко понять, что наблюдаемые время от времени успехи на выборах переименованных коммунистических партий Восточной Европы свидетельствуют о возрождении веры в марксизм или в пролетарскую солидарность.
Консервативные критики обычно расходились в объяснениях этого превращения коммунистов в младших партнеров левоцентристских партий. Такие сторонники нацеленности американской внешней политики на продвижение демократии по всему миру, как, например, Майкл Новак из Американского института предпринимательства, а также Фрэнсис Фукуяма и Джордж Гилдер, утверждают, что устоять перед американским «демократическим капитализмом» практически невозможно, в силу чего бывшие европейские марксисты и спешат воспользоваться «американской моделью», сочетающей государство благосостояния с расширением возможностей для инвестирования капитала. Все, кроме самых замшелых, приняли этот срединный путь между совершенно свободным рынком и полностью огосударствленной экономикой, который позволяет совместить требование равенства с материальными стимулами и экономическим развитием[6].
Менее оптимистичные наблюдатели из числа традиционных правых, однако, сомневаются в том, что коммунистический хищник лишился клыков. И некоторые из их аргументов заслуживают внимания. Все европейские парламентские коалиции с участием коммунистов уклоняются от признания массовых убийств, совершенных коммунистами в России и в других странах. Такое отрицание вины можно было наблюдать 12 ноября 1997 года во французском парламенте, а 27 января 2000 года — в итальянском. В первом случае французский премьер-министр, социалист Лионель Жоспен, отвечая на вопрос оппозиции, верит ли он, что Сталин убил миллионы людей, прибег к уверткам — отчасти из уважения к коммунистическим партнерам по коалиции. Жоспен утверждал, что «коммунистическая революция была одним из величайших событий нашего века» и «как бы ни оценивать сталинскую Россию, она была нашим союзником в войне с нацистской Германией». И, хотя в советской истории были «трагические» страницы, премьер-министр считает «несомненной ошибкой возлагать равную вину на коммунизм и нацизм»[7]. Вот, собственно, и все о равенстве геноцида нацистских и коммунистических массовых убийц, причем последними Жоспен «гордится как своими политическими союзниками».
Столь же красноречивым свидетельством сталинистской подкладки европейских левых стало обсуждение предложения правившей тогда в Италии левоцентристской коалиции ввести ежегодный «день памяти о преступлениях фашистско-нацистского режима». Когда представитель правоцентристской коалиции предложил расширить формулировку и включить в нее «всех жертв политической тирании», другая сторона громко этому воспротивилась. Один из депутатов-коммунистов выразил недовольство и заявил, что «зацикленность» на том, что делали или не делали коммунистические правительства, всего лишь увертка. На самом деле правоцентристы «никак не могут примириться с тем, что они участвовали в принятии фашистского закона 1938 года [лишившего итальянских евреев прав гражданства] и в последующей депортации евреев [в 1943 году]»[8]. На деле же в нынешней правоцентристской коалиции нет тех, кого можно обвинить в этих двух постыдных деяниях, второе из которых было реализовано усилиями СС и очень малого числа итальянцев[9]. Сравнение сегодняшних правоцентристов с фашистским правительством конца 1930-х совершенно неправомерно, и еще менее правомерно сравнение с республикой Сало, которая была навязана Италии немецкими оккупантами в 1943 году Более того, в отличие от итальянских левоцентристов, правоцентристы готовы без колебаний осудить все формы тоталитаризма. Для тех, кто усматривает преемственность между прежними коммунистами и нынешними, наглядным доказательством правоты служит этот упорный отказ разобраться с коммунистическим прошлым и принятие в штыки любых попыток осудить прежние злодеяния как «фашистские».
Можно также вспомнить превращение восточногерманских коммунистов и их западногерманских сторонников в Партию демократических социалистов, основанную в 1990-е годы в качестве моста между коммунистическим прошлым и будущим. Бывший руководитель партии Грегор Гизи был штатным агентом Штази, а после падения Берлинской стены занимался организацией «антифашистских» митингов в объединенном Берлине. Его карьера информатора коммунистической тайной полиции в 1975 — 1987 годах вышла на свет в 1995 году, после того, как Бундестаг, ознакомившись с деятельностью Гизи в качестве шпиона тайной полиции, даровал ему амнистию. Когда оппозиционные христианские демократы подняли этот вопрос, в Германии и Австрии левая пресса обвинила противников Гизи в организации охоты на ведьм. Его главный соперник в Берлине, Франк Штеффель, пошел на попятную после того, как ведущие немецкие журналисты заклеймили его как неумолимого фанатика-антикоммуниста. Укрощенный Штеффель согласился никогда больше не упоминать об этой стороне деятельности Гизи, выдававшего властям Восточной Германии доверившихся ему людей[10].
Но в этой снисходительности средств массовой информации к тем, кто в прошлом принадлежал к левым радикалам, нет ничего необычного. Йошка Фишер, министр иностранных дел Германии, так и не стал объектом нападок ведущих немецких изданий, несмотря на то, что в 1960-е годы он участвовал в насильственных акциях левых. А французская пресса столь же снисходительно отнеслась к тому, что Жоспен длительное время поддерживал связи с воинствующими троцкистами. В 1991 году ветеран французской компартии Жорж Бударель предстал перед французским судом по обвинению в участии в 1953 году в убийствах французских пленных, захваченных коммунистами из Лиги независимости Вьетнама (Вьет-Мин) во время партизанской войны с французами в Индокитае. В отличие от арестов подозреваемых в пособничестве нацистам во Второй мировой войне, эта неполиткорректная попытка свести счеты с обвиняемым в массовых убийствах взбудоражила парижскую прессу. Свидетелей обвинения, сумевших выжить во вьетминовском лагере 113, самих обвинили в том, что они стали «объективными пособниками ревизии [Холокоста]», пытаясь «обелить нацизм»[11]. Бударель был освобожден по формальным основаниям, не имевшим отношения к существу выдвинутых против него обвинений, но к тому времени на левом берегу Сены уже были подготовлены массовые демонстрации в защиту этой якобы жертвы нацистских «коллаборационистов».
В связи с таким поведением средств массовой информации Морис Дрюон, французский журналист и одно время советник Шарля де Голля, пишет, что политическую историю с конца Второй мировой войны омрачала тень коммунистов и их прихлебателей[12]. Согласно Дрюону, пресмыкательство перед тоталитарными левыми существует по-прежнему, хотя численность компартии резко сократилась. Политики продолжают лягать «фашизм» отчасти по привычке, а отчасти потому, что еще не освоились со слабостью электорального потенциала коммунистов. К тому же они страшатся нападок прокоммунистических журналистов, истолковывающих любую критику мрачных сторон истории компартии как проявление сочувствия к фашизму.
Дрюон верно подметил эти выверты в поведении французских левых. Применяемая для умасливания коммунистов нелепая риторика Жоспена, которую до него использовал Франсуа Миттеран, подтверждает обвинение Дрюона в том, что некоторые французские политики готовы на все, чтобы заслужить признательность коммунистов. Но есть смысл задаться вопросом, являются ли коммунисты и их сторонники марксистами или марксистами-ленинистами? Действительно ли коммунисты, например, до сих пор верны взгляду диалектического материализма на исторический процесс, достигающий апогея в пролетарской революции и в создании социалистического общества, основанного на общественной собственности на средства производства? В каком смысле коммунисты все еще верят в классовую борьбу как в ключ к пониманию человеческих отношений и инструмент победы социализма? Заметим, что для настоящих коммунистов в «фашизме» плохо не то, что он против иммиграции (которая фашистов на самом деле никогда не заботила), или что он возбуждает недоброжелательство к меньшинствам из стран Третьего мира. Фашисты, согласно традиционным коммунистическим писаниям, ведут борьбу против рабочего класса и помогают обреченным капиталистам отсрочить победу социалистической революции. Короче говоря, фашисты рассматриваются как классовый враг, пытающийся нарушить исторический процесс и повернуть вспять развитие, ведущее к предопределенному свыше завершению всех классовых конфликтов в посткапиталистическом пролетарском обществе, которое будет основано коммунистическими вождями. Эти традиционные коммунистические схемы, широко распространенные в 1930-х годах, когда фашизм был на подъеме, не имеют никакого отношения к нынешним европейским левым. Причина в том, что левые больше не являются марксистами и лишь время от времени вспоминают о социализме. Если присмотреться к тому, какие законы проталкивают коммунисты в рамках левоцентристских коалиций — от законов, запрещающих разжигание ненависти, направленных против европейского христианского большинства, через установление уголовной ответственности за публичную попытку отрицать или преуменьшать преступления нацистского режима до финансирования программ мультикультурализма, установления дней памяти жертв нацистского режима, защите прав гомосексуалистов и выделения государственных субсидий беженцам — трудно понять, какое отношение все это имеет к марксистской революции. Добившись успеха на выборах, Грегор Гизи, бывший шпион Штази, не стал бороться за распространение восточногерманского коммунизма на Западе[13]. Он и другие давние сторонники коммунистов заложили в основу программы Партии демократического социализма совсем другие вопросы, а именно: государственную защиту прав гомосексуалистов, ослабление ограничений на въезд «политических беженцев», облегчение иммиграции для приезжих из Третьего мира за счет этнических немцев, желающих переселиться в Германию из бывшего Советского Союза. Партия Гизи вошла в городское правительство Берлина в союзе с Германской социалистической партией и социалистическим мэром Берлина Клаусом Воверайтом, гомосексуалистом-активистом, в политике которого нет ничего марксистского, несмотря на то, что он и его партнеры по коалиции поддержали сооружение памятника марксистской революционерке Розе Люксембург, участнице неудачного восстания спартаковцев в 1919 году. Выбор героини характерен для социального радикализма политики Гизи и Воверайта. Польская еврейка, стоявшая на левацких позициях, Люксембург приняла участие в попытке уничтожить молодую Веймарскую республику и была убита военными, будто бы выразившими после ее убийства антисемитские настроения. Люксембург была известна тем, что критиковала Ленина, которому, по ее мнению, не удалось совершить подлинно марксистскую революцию. По ее толкованию, Ленин исказил революционный акт, поставив во главе событий партийный авангард. Так возник идеальный символ посткоммунистических левых: еврейская революционерка, уничтоженная реакционными германскими милитаристами за то, что пыталась воплотить в жизнь образцово чистое понимание революции. Но разве это прославление иностранки, ставшей «жертвой» революции, имеет какое-либо отношение к марксизму или к традиционным программам коммунистических партий?[14]
Ответ на этот вопрос дают критики «культурного марксизма», и прежде всего Пэт Бьюкенен в своей работе «Смерть Запада», описывающей атаку на «буржуазную мораль», предпринятую немецкими иммигрантами из Франкфуртской школы, как новую и опасную фазу войны марксизма против христианского общества Запада. Согласно Бьюкенену, Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Герберт Маркузе и Эрик Фромм были немецкими радикалами, превратившими марксизм из экономической доктрины в инструмент ниспровержения морали[15]. Бьюкенен выбрал для разбора «Авторитарную личность», вышедший в 1950 году сборник критических статей под редакцией Адорно и Хоркхаймера. В этом тяжеловесном обличении «буржуазно-христианского» общества традиционные христианские ценности представлены как «патологические» и «протофашистские». Франкфуртская школа, которая в 1930-е годы перебралась из Германии в США, заложила новую основу для марксистской революции посредством приложения своей «критической теории» к устоявшейся культуре. В соответствии с новым подходом, социалистам нужно поменьше думать об экономической эксплуатации и побольше о пагубных предрассудках и их якобы порядочных носителях. Если господствующий класс не отстранить от власти, он будет порождать расовую ненависть, антисемитизм, женоненавистничество и гомофобию. Только решительные перемены освободят человечество от буржуазного общества, которое, по утверждениям Франкфуртской школы, является источником социальной патологии.
Изображение культурного марксизма в качестве посткоммунистической левой силы было, пожалуй, самой убедительной попыткой обрести вызывающую сомнения преемственность марксизма. Здесь всерьез утверждается, что теоретики Франкфуртской школы считали себя «марксистскими критиками культуры». Как бывший ученик Герберта Маркузе, я лично могу свидетельствовать, что этот культурный марксист никогда не сомневался в том, что он отстаивает принципы марксизма-ленинизма. Маркузе не находил никаких противоречий между своими наблюдениями в «Одномерном человеке», относящимися к репрессирующей эротику буржуазной культуре, и диалектическим материализмом Маркса. В обоих случаях имела место попытка осветить «иррациональную» природу капиталистического общества, находящую отражение в его неспособности удовлетворить потребности человека. Более того, Маркузе восхвалял советский социализм и, когда советские танки в 1956 году раздавили венгерское «социалистическое» восстание, выступил в поддержку советской «атаки на фашизм», подобно другому фанатику Франкфуртской школы Георгу Лукачу[16]. Маркузе сочетал преданность марксизму-ленинизму в его сталинистском обличии с постбуржуазными эротическими фантазиями. Но никакой логической связи между ними не было, если не считать того факта, что, по пророчеству Маркса, на смену буржуазному обществу придет пролетарский социализм.
Иными словами, ничего собственно марксистского в «культурном марксизме» нет, если не считать упований на постбуржуазное общество. Однако сторонниками этого нового марксизма движет не исторический материализм, а отвращение к буржуазной христианской цивилизации. Ошибка тех, кто видит здесь последовательный переход одной позиции в другую, состоит в том, что они путают содержание с персоналиями. Например, покойная Белла Абцуг, выросшая в семье радикально настроенных русских евреев, начала свою политическую карьеру как коммунистка, осуждавшая американское правительство за предоставление оружия Англии в период действия советско-нацистского пакта. Позднее Абцуг превратилась в яростную феминистку, а к концу жизни бросила всю свою энергию на защиту прав гомосексуалистов. Но, хотя эта мнимая бунтарка и в Конгрессе, и вне его занимала исключительно левые позиции, непонятно, каким образом ее феминизм или защита прав гомосексуалистов вытекали из ее приверженности марксизму или сталинизму. Эти убеждения можно связать с ее образом собственного «я» как одинокой еврейки, ввергнутой во враждебную культуру. Как бы то ни было, все ее идеи, при их несомненной левизне, теоретически никак между собою не связаны. В отличие от Абцуг, Маркс и Ленин не любили буржуазию и капиталистическое угнетение, но не обвиняли ее в пренебрежении правами гомосексуалистов и феминисток. Вначале победоносные Cоветы подумывали о ликвидации брака как «буржуазного института», но быстро опомнились и, подобно позднейшим коммунистическим режимам, закончили приверженностью пуританской морали. Сегодня антибуржуазные социальные мыслители, как и последователи Франкфуртской школы, называют себя марксистами и вышагивают под красными знаменами, но это лишь игра слов и символов. Они имеют примерно такое же отношение к историческому и теоретическому марксизму, как Спондж, этот «либеральный» ньюаркский иерарх епископальной церкви, к борьбе за догматическую чистоту христианства.
Критики культурного марксизма верно отмечают, что в Америке у Франкфуртской школы появилось много приверженцев, но здесь нужно кое-что прояснить. Для исследования американизации культурного марксизма чрезвычайно важна «Авторитарная личность», толстая антология, широко разрекламированная как первый том серии «Исследование предрассудков». Спонсоры, по собственной инициативе связавшиеся с беглыми немецкими радикалами и хорошо заплатившие им за работу, принадлежали к совершенно нерадикальному Американскому еврейскому комитету. В то самое время, когда готовился выпуск «Авторитарной личности», эти же благодетели создавали журнал Commentary, журнал прогрессивный, филосемитский, и при этом антисоветский. Кристофер Лэш полагает, что это совпадение говорит о многом. Спонсоры «Авторитарной личности» определенно не поддерживали антиамериканизм. Какие бы сталинистские завихрения ни воодушевляли редакторов сборника, те, кто давал им деньги, продвигали антикоммунистический американский патриотизм, что с исчерпывающей полнотой доказывается в моей книге «После либерализма». Сеймур Мартин Липсет, восторженный комментатор и один из авторов «Исследования предрассудков», полагал, что предложенный Адорно и Хоркхаймером психологический подход к «предрассудкам», особенно к антисемитизму, был прорывом в области социологии и модификации социального поведения. В 1955 году Липсет представил антикоммунистическому социал-демократическому Конгрессу за культурную свободу собственный вариант их труда — работу об авторитаризме рабочего класса[17]. Что касается «Авторитарной личности», для Липсета так и осталось загадкой, почему редакторы «проглядели» и не включили коммунизм в состав патологических состояний психики. Липсет и другие прогрессивные сторонники «американской демократии» никогда не сомневались, однако, что для спасения Америки от опасных для демократии вывихов сознания Адорно и Хоркхаймер предложили разумное лекарство.
Хотя «культурный марксизм» пришел в американскую жизнь из-за рубежа, он превосходно здесь прижился, подобно рождественской елке и булочкам с сосисками. Считать его чужеродным явлением означает игнорировать известные факты. К тому времени, когда «Авторитарная личность» попала в Европу, ее предметы уже приняли формы, характерные для американских «новых левых» и либералов периода холодной войны. Это психологическое понимание реакционных установок оказалось столь глубоко американским в силу консолидации в Америке централизованного бюрократического государства, произошедшей одновременно с притоком разных этнических и национальных групп. Мучительная «расовая проблема» также способствовала укоренению в американской политии мягкого научного подхода, сулившего разрешение проблем в отношениях между группами через новое понимание этих проблем. Именно нарастающее разнообразие меняющегося американского общества, не знавшего жесткой этничности европейских государств, сделало управляемую демократию и ее детище, социальную инженерию жизненно необходимыми для нового политического ландшафта. Предложенная радикальными иммигрантами идея сделать американцев менее религиозными и более отзывчивыми более или менее совпала с тем, что американцы уже делали сами и для себя. Эта идея к тому же никоим образом не противоречила проповедям основных протестантских конфессий о плюрализме и социальной справедливости. Жалобы на то, что протестантская теология вырождается в сентиментальные разговоры о «человечности», слышатся, по меньшей мере, со времен «Нового гуманизма», кружка утонченных профессоров-янки, возникшего в начале ХХ столетия. Критики гуманной религии Ирвинг Бэббит и Пол Элмер Мор свидетельствуют о возможности того, что американский протестантизм в наши дни передразнивает свое собственное бесцветное прошлое[18].
Весьма вероятно, что европейские постмарксистские левые многое позаимствовали из американской культуры. Вопреки мнению, что идеологические поветрия движутся через Атлантику исключительно с востока на запад, вернее будет предположить обратное. В Европе продается больше американских книг, чем наоборот, а европейское телевидение и кинотеатры безостановочно крутят американскую продукцию. После Второй мировой войны не европейцы завоевали Америку и взяли на себя цивилизаторскую миссию, а США перестраивали «гражданскую культуру» Германии. Американцы, в силу незнания языков и финансовых возможностей, не так часто ездят учиться в Европу, как европейцы в Соединенные Штаты Америки. Настаивать на том, что европейцы не могут импортировать наши политические ценности — наивный анахронизм, особенно с учетом травматических разломов в европейской жизни, созданных опустошительными войнами двадцатого столетия.
У европейских левых этот процесс заимствования зашел так далеко, что повлек за собой внедрение политики, разработанной для американской исторической ситуации. Мало того, что европейцы переводят и взахлеб читают работы таких американских феминисток, как Кэтрин Маккиннон, Андреа Дворкин и Глория Стейнем, чьи книги продаются в европейских столицах и цитируются в европейской прессе. И дело не ограничивается тем, что европейские защитники гомосексуалистов производят впечатление переложения американских аналогов. Еще поразительнее то, что европейские прогрессисты пытаются распространить американское законодательство о гражданских правах на иммигрантов из Третьего мира, которых европейцы не порабощали и которые прибывают в Европу по собственному желанию. Исследования, проведенные Рэем Хонифордом, Джоном Лохланом и Эриком Вернером, демонстрируют размах подражания: европейцы вводят меры «положительной дискриминации» для иммигрантов из Северной Африки или Вест-Индии, а европейская пресса говорит о ситуации людей из Третьего мира, решивших осесть в Европе, в тех же выражениях, какие используют американские либералы, рассуждающие о положении американских негров[19]. По существу европейские левые, подобно канадским и австралийским левым, доводят до крайностей тенденции, заимствуемые ими у американцев: они требуют уголовного преследования за политически некорректные высказывания как за подстрекательство к «фашистским» акциям. Не зная классических либеральных ограничений, которые все еще действуют на территории Америки, европейские сторонники отзывчивости требуют драконовских мер против политически некорректных белых христиан мужского пола. Но это возвращает нас к американским образцам и к таким уважаемым борцам за дифференциацию свободы слова, как Маккиннон, Стэнли Фиш и Корнелл Уэст. Когда рожденный в Германии Маркузе метал в 1960-х и 1970-х годах громы и молнии против зол «репрессивной толерантности», сам он не опасался цензуры со стороны американских академических кругов, пишущих на английском языке.
Но, подражая американцам, европейские левые демонстрируют некую заметную двойственность. Вследствие своего рода эдипова комплекса они все бранят культуру и общество, которым подражают. Так, европейские левые выискивают сюжеты, которые помогут им стать непохожими на заокеанского гиганта, и чем они левее, тем ядовитее их голоса. Американцев обвиняют в загрязнении окружающей среды, в демпинговом сбыте товаров странам Третьего мира, чтобы помешать их экономическому росту, в поддержке Израиля, который изображается как западный колониалист, угнетающий принадлежащих к Третьему миру палестинцев. И именно их очевидная культурная зависимость делает их столь злобными, — иными словами, европейские левые паразитируют на американских идеологических поветриях. Они давно уже не экспортируют в Новый Свет ничего культурно значимого, если не считать постмодернистской литературной критики, которая привилась на кафедрах английского языка и литературы в университетах Лиги Плюща и в их провинциальных сателлитах. На самом же деле европейские левые так и не оправились от шока, каким стал для них развал Советской империи. Пока громыхал этот диктаторский режим, левые могли тешить себя причастностью к марксистской традиции, связанной мировой военной державой, и, соответственно, в своих протестах против вульгарности американской культуры и засилья консьюмеризма могли ссылаться на идеализированный образ Советского Союза[20]. С распадом коммунистического блока мировой социализм остался в прошлом. А расширение американского влияния ведет к тому, что европейские леваки обречены сочетать ностальгию по коммунистической диктатуре с американскими причудами. Отсюда и преобладающие в Европе левые гибриды, требующие проведения политики, изобретенной американскими социальными работниками или феминистками из американских университетов.
Наконец, нужно исключить ту гипотезу, что американцы, канадцы и западноевропейцы одновременно и независимо друг от друга наткнулись на те же самые идеологические проблемы. Поскольку-де эти народы развиваются параллельно и претерпевают, скажем, одновременный переход от экономики индустриальной к экономике, в которой центром тяжести становится сфера обслуживания, или массовый выход женщин на рынок труда, то представляется вероятным, что к одним и тем же идеям они придут одновременно. Но этот вывод придется отбросить. Можно указать на экономически развитые общества, — скажем, на Японию, — где женщины вышли на рынок труда и где феминизм, права геев и мультикультурализм не играют при этом заметной роли.
Хотя в Италии в семейной жизни действуют те же тенденции, что и в Германии — низкий уровень рождаемости и работа женщин вне дома — размах идеологических изменений в этих странах неодинаков. В Германии феминистское движение обширнее и активнее, чем в Италии. Особую тягу к американской политической культуре проявляют страны и группы с предрасполагающими к тому чертами: скажем, немцы, демонстративно отвергшие собственные исторические традиции, или англоязычные общества, которые втягиваются в американскую культурную и политическую орбиту в качестве младших партнеров. Наконец, учитывая заметную асимметрию культурного обмена, трудно предположить, что европейцы не испытали значительного влияния своих американских кузенов. США и Европа обмениваются культурной продукцией в соотношении пятьдесят к одному. Бен Уаттенберг в работе «Первая всемирная нация» приводит этот факт как свидетельство американского культурного превосходства[21]. Но, если отвлечься от смысла высказывания Уаттенберга, можно, не страшась обвинений в американском шовинизме, заключить, что торговля культурой полезна для выявления влияний. Гипотеза о параллельном развитии применительно к идеологии неприменима, если все заимствования идут в одном направлении.
Необходимо, пожалуй, поднять вопрос и о школе социальной критики, образцом которой можно считать работу Аллана Блума «Затмение американского ума», развивающая ту сомнительную идею, что американские университеты и американские культурные установления оказались в плену вредоносных иностранцев, обыкновенно говорящих с немецким акцентом. Такого рода обвинения по сердцу американским патриотам, которым трудно вообразить, что нечто отвратительное и отталкивающее может иметь чисто американское происхождение[22].
Но учение о пагубности иноземного влияния и субъективно, и эмоционально. Как можно поверить, что эгалитаризм или сентиментальное сочувствие предполагаемым жертвам, пронизывающее нашу университетскую жизнь, не могли возникнуть на национальной почве, а должны были быть заимствованы из Европы, прежде чем укорениться здесь? По мысли Блума, моральные устои Америки разрушает не радикальный эгалитаризм, а «немецкое влияние», источником которого являются Ницше и Хайдеггер. Давно умерших реакционных тевтонов призвали на суд постмодернистских творцов разрушающего американские демократию и равенство скептицизма, который, по мнению Блума, царит в наших университетах.
«Затмение американского ума» — такая же реакция либералов периода холодной войны на вредоносные иностранные влияния, как и консервативный выпад Бьюкенена, но, когда дело доходит до текстуальных доказательств, идеи Блума оказываются еще более худосочными. Мнения и оценки — вот и все, что остается после чтения его книги. Впрочем, его сближает с Бьюкененом та мысль, что американская империя представляет собой разбухшую губку, которая без разбора засасывает всякий неамериканский мусор. Такого рода идеям давно место на чердаке, среди другого отжившего хлама.
В главе 2 мы рассмотрим историю проблем марксистской теории после 1960-х годов, все сильнее страдавшей от несоответствия между марксистско-ленинскими пророчествами и непокорной действительностью. Поскольку развитые капиталистические страны так и не рухнули под тяжестью экономических проблем и противоречий, а марксистские правительства были заняты материальным дефицитом и крайней непроизводительностью экономик, и поскольку западноевропейские коммунистические партии так и не сумели побить собственный рекорд на выборах (порядка трети голосов избирателей), коммунистам и их сторонникам пришлось подыскивать объяснения этим малоприятным фактам. Объяснения, предложенные внутри и извне коммунистических партий, потребовали смещения акцентов и отказа от прежнего европоцентризма. После этого, по замечанию историка Клауса фон Бёме, марксистские теоретики начали говорить о несопоставимости социалистических и капиталистических обществ[23]. Местом для подлинно марксистских революций стали такие страны Третьего мира, как маоистский Китай и Куба при Кастро; революции превратились в излюбленный инструмент бедных и эксплуатируемых стран, которые, победив в схватке с империализмом, теперь догоняли бывших эксплуататоров. Но ввиду значительного отставания в развитии было сочтено неуместным проводить сравнения между этими выбравшими марксизм, мучительно борющимися за выживание обществами Третьего мира и развитыми капиталистическими странами. К тому же, продолжали эти неомарксистские теоретики, и сами капиталистические общества оказались на грани кризиса, — хотя кризис этот, отмечали прежде всего западногерманские марксисты, связан не столько с классовым конфликтом, сколько с сокращением социальных программ. Около 1970 года была опубликована тьма социалистических трактатов (и в том числе труд с претенциозным названием «Кризис государственного управления»), развивавших ту мысль, что сокращение социальных расходов свидетельствует о поразившем западные общества «кризисе рациональности». Этот кризис указывал на неспособность государства произвести достаточно средств для защиты трудящихся и безработных, что якобы приведет к существенному изменению социально-экономической системы. Хотя сторонники социального планирования продолжали пророчить мрачное будущее государству благосостояния, их предсказания не смогли воскресить классическую марксистскую теорию. Эти фабриканты мрачных пророчеств не смогли восстановить доверие ни к историческому материализму, ни к перспективе революционных социалистических преобразований, которые Маркс и Ленин считали важнейшим компонентом успеха своего дела.
Вторая попытка вдохнуть жизнь в классический марксизм имела место во Франции, где Луи Альюссер (1918—1990), член французской компартии с 1948 по 1980 годы, изобрел сознательно «антигуманистическое» прочтение Маркса, логически соответствующее ленинскому пониманию[24]. В работах 1960-х годов «За Маркса» (Pour Marx) и «Читать «Капитал»» (Lire le Capital) Альтюссер предостерегал от псевдо-марксистских «гуманистов», отрицающих научное, материалистическое ядро марксистских учений. Французская пресса разразилась похвалами концептуальной прочности этого предположительно нефранцузского подхода к марксизму, так что работа «За Маркса» была переведена на многие языки и выдержала несколько изданий на родине, где было продано около сорока пяти тысяч экземпляров. Несмотря на издательский успех, трудно представить, чтобы это новое прочтение Маркса и соответствующее превознесение Ленина и Мао претворилось в некую «революционную практику». О многом говорит уже то, что Альтюссер, до того, как он в 1980 году сошел с ума и удавил свою жену, был постоянно на ножах с французской коммунистической партией. Официальный философ компартии Роже Гароди на встрече французских коммунистических мыслителей в 1966 году осудил «теоретический антигуманизм» Альтюссера, и с тех пор почти все его работы публиковались либо некоммунистическими французскими журналами, либо коммунистическими правительствами стран Восточной Европы[25]. Забавно, что аутсайдер Альтюссер при посредничестве другого партийного диссидента, сексуального экспериментатора Мишеля Фуко, попался на крючок психоанализа. Несмотря на свою привычку голосовать за коммунистов, Фуко воплощал то, что Альтюссер презирал сильнее всего: сведение революционного радикализма к антибуржуазному морализаторству.
Как я пытаюсь доказать в главах 2 и 3, к 1960-м годам реконфигурация марксистской теории вступила на чужую территорию. Неомарксисты избрали психологию и культуру ключом к пониманию исторических условий, и им пришлось отказаться от прежней материалистической парадигмы, в которую Альтюссер пытался вдохнуть новую жизнь. Судьба его ученика и редактора Этьена Балибара может служить иллюстрацией масштаба последовавших блужданий. Балибар отошел от «антигуманистического» марксизма и обнаружил его еврейские корни, смешанные с этикой Спинозы. К 1990-м годам он занялся «антифашистской» деятельностью и работой на мультикультурное европейское общество, которое рассматривает европейские национальные образования как прискорбное, но малосущественное историческое наследие[26].
Другие уходили от марксизма-ленинизма столь же извилистыми путями, убеждая себя, что держатся прежнего революционного курса. Примкнувшие к марксизму неогегельянцы, подобно итальянскому коммунисту Антонио Грамши, нашли свой путь к разрыву с явно исчерпавшим себя материалистическим мировоззрением. Сосредоточившись на культурных предпосылках капитализма и социализма, Грамши смог изменить подход диалектического материализма к реакционным гегемонистским культурам. А «История безумия» (L’histoire de la folie, 1961) Фуко нанесла этой ориентированной на культуру «марксистской» критике особенно острый удар, представив концепцию душевной болезни как формы социального подавления. Согласно Фуко, приюты для душевнобольных создавались для борьбы с инакомыслием и протестом, хотя официальной целью считалось лечение болезни[27]. Пожалуй, лучшей иллюстрацией этого поворота к альтернативному марксизму была деятельность Франкфуртской школы, которая сама осуществила перегруппировку марксистских концепций и символов. Теоретики Франкфуртской школы демонизировали тех, кого Маркс и Ленин назначили на роль классовых врагов, изображая их как бесчувственных фанатиков. После такой перекройки революционной доктрины классовыми врагами стали те, на кого возложили вину за предрассудки и подавление сексуальности.
Четвертая глава сосредоточена вокруг этого частичного совпадения постмарксистской левой и американской политической культур. Предвестником такого развития событий была публикация в 1970 году работы бывшего французского коммуниста Жан-Франсуа Ревеля «Ни Иисус, ни Маркс»[28]. Хотя у европейского левого центра можно найти сложившуюся в период холодной войны атлантическую традицию, именно Ревель и его последователи связали американизм с глобальной левой идеей. США теперь рассматривались не как щит против советской агрессии, а как воплощение человечного устройства жизни, основанной на равенстве и материальном достатке. Ревель сопоставил свое видение с новым поколением, отказавшимся и от христианства и от марксизма (откуда и название). Среди прочего книга живописует духовную одиссею самого Ревеля, который в прошлом побывал и членом коммунистической партии и коммунистическим журналистом. Ревель провидит безъядерное будущее, в котором будут уничтожены запасы разрушительного оружия, но читателю дают понять, что этому суждено сбыться только под прикрытием американской военной силы. По Ревелю, сыграть роль центра мировой истории предстоит не Европе, а Соединенным Штатам Америки.
В 1990-е годы немецкие «левые демократы» тоже пришли к переоценке своего отношения к единственной оставшейся сверхдержаве. Несмотря на трения периода холодной войны и разногласия по вопросам о глобальном потеплении, о войне с Саддамом Хусейном и об арабо-израильском конфликте, немецкоязычные левые отыскали такие аспекты американской политики и общественной жизни, которые им захотелось перенести в свою страну. Великодушная иммиграционная политика, культурный плюрализм, мировоззренческий принцип предоставления гражданства и готовность использовать правительство для борьбы с предрассудками оказались теми особенностями Америки, которые европейские левые хотели бы перенять, особенно после краха советской модели. В Германии и Австрии левые, (точнее говоря, антинационалистически настроенные немцы) рассматривают 8 мая 1945 года как Befreiungstag, день освобождения, а не как день начала иностранной оккупации. Хотя Советы и принудили восточных немцев отмечать эту дату, сегодня ее связывают с благами, принесенными американской оккупацией и с окончанием господства нацистов. С окончанием холодной войны самый уважаемый представитель Франкфуртской школы Юрген Хабермас (род. в 1929 году) превратился в искреннего сторонника США. Во время конфликта с Сербией в 1999 году Хабермас призвал к расширению американского участия и влияния в Европе, чтобы «принести [туда] космополитичное понимание права, соответствующее положению человека мира» и для ликвидации остатков «националистических настроений»[29]. Истинное освобождение, прославляемое Хабермасом и его единомышленниками, презирающими прошлое Германии, требует, чтобы американцы «переучили» их так, чтобы они перестали быть немцами и стали «демократами».
Четвертая глава рассматривает постмарксистскую идеологию европейских левых. Можно проследить процесс американизации европейских левых по всему спектру — от программ новых европейских коммунистических партий, подчеркивающих необходимость изменения поведения и ценности мультикультурализма, до войны европейских интеллектуалов с предрассудками. Отчасти за этим процессом стоят политико-исторические факторы, а именно американское доминирование в Европе, крах советской империи и целенаправленное преображение немецкого общества американскими завоевателями после Второй мировой войны. Более того, в Восточной и Центральной Европе правительство США проявило готовность сотрудничать с бывшими коммунистами, противостоящими националистическим группировкам и политикам. Такие лидеры, как превратившийся в социалиста давний коммунист Ивица Ракан в Хорватии и бывший член Центрального комитета коммунистической партии Венгрии Петер Медьеши, которым американский Государственный департамент помог занять посты премьер-министров, рассматривались как сторонники глобалистской перспективы, подходящие для американских экономических интересов и политики «прав человека»[30]. Кроме того, американское правительство настаивало, чтобы бывшие страны советского блока, стремившиеся стать членами НАТО, подверглись одобренному США обучению по Холокосту и «экстремизму». Эта программа переобучения, от которой в 2002 году отказались эстонцы, заметив, что, за исключением горстки нацистских пособников, их народ не принимал участия в уничтожении еврейского населения (составлявшего около пяти тысяч человек), напоминает то, что навязала послевоенной Германии американская военная администрация[31]. Сегодня все западноевропейские левоцентристские партии поддерживают такого рода привитие моральных ценностей своему недостаточно, по их мнению, раскаявшемуся населения.
Постмарксистская американизация европейских левых была ответом на текущую потребность в исторически значимом марксизме. В этом сдвиге, как отмечают и левые и правые ученые, стержневой была работа Хабермаса Zur Rekonstruktion des historischen Materialismus (1976). Такие столь расходящиеся во мнениях критики, как фон Бёме, Энтони Гидденс и Рольф Козик, дружно отметили, что работа Хабермаса позволяет приверженцам Маркса войти в новую эпоху, сохранив частичное уважение к отцу революционного социализма[32].
Согласно Хабермасу, хотя Маркс и критиковал, причем довольно убедительным образом, «формы господства», характерные для современного буржуазного общества, он вовсе не предвидел счастливого исхода, к которому приведут его теории и созданное им движение. Благодаря лево-демократическому брожению, в котором марксизм сыграл значимую роль, к власти придут научные и просветительские элиты, ведомые социальными планировщиками. Когда все это проговаривалось, Хабермас еще был усердным сторонником восточногерманского коммунизма, в котором видел приблизительное воплощение своего третьего этапа истории. Он исходил из того, что немцам с их чрезвычайно малосимпатичным прошлым требуется силовое принуждение к интернационалистскому будущему. Однако ко времени падения Берлинской стены, которую Хабермас громко оплакал, он, за неимением лучшего, обратился к Соединенным Штатам Америки. Это все-таки была имперская сила, которая, несмотря на капиталистические пороки, уродовавшие ее общественное устройство, могла вести Европу к прогрессивному общемировому правительству.
Австралийский правовед Эндрю Фрейзер полагает, что в этих размышлениях Хабермаса нашли выражение те надежды, которые и сформировали постмарксистское мировоззрение[33]. Нас пытаются убедить, что с реакционными ценностями может совладать правительство, практикующее социальную инженерию, которое выступит против того, что Хабермас называет «психологическими остатками прошлого». Хотя постмарксистские левые еще сохраняют определенные коммунистические ритуалы — скажем, отрицают преступления Сталина и Мао, заявляют о готовности насмерть биться с фашистами и протестуют против американских корпоративных интересов — по меньшей мере часть этих ритуалов приобрела поверхностный характер. В англоязычных странах у левых наличествуют, в той или иной степени, те же самые ритуалы. Так, выяснилось, что американская пресса благожелательно встретила автобиографию престарелого британского коммуниста Эрика Хобсбаума «Эпоха крайностей» (The Age of Extremes) [На самом деле это – не автобиография Эрика Хобсбаума. Книга «Эпоха крайностей» является как бы дополнением к знаменитой трилогии Хобсаума, посвященной истории XIX столетия. Несмотря на то, что сам Хобсбаум изредка позволяет себе вспоминать его личные впечатления о минувших событиях или рассказать некоторые автобиографические данные, все же упоминаемая книга представляет собой биографию исторических событий ХХ века. - Примечание научного редактора.], а NewYork Times расшаркивается перед ностальгическими заметками бывшей коммунистки Вивьен Горник[34]. Все это говорит о том, что левые ценности все еще в чести, но называть их марксистскими означает приписывать им излишнюю теоретическую значимость. Литературные свидетельства былой коммунистической солидарности или демонстрации в память Розенбергов, организуемые в годовщину их казни как советских шпионов, — все это имеет отношение к ностальгии и социальным догмам, а не к идеям Маркса.
В пятой главе рассматривается постмарксистское левое движение как форма усеченной политической религии. Подобно коммунистическим и фашистским идеологиям и практикам, постмарксизм демонстрирует все свойства постхристианской политической религии. Он подчеркивает радикальную поляризацию между мультикультурным Добром и ксенофобным Злом, и готов применить силу для подавления всех грешных. Подобно более старым политическим религиям, постмарксизм также претендует на знание пути в будущее, в котором будут сметены остатки неправедного (все еще отчасти буржуазного) общества[35]. Подобно фашизму и коммунизму, постмарксизм рассматривает буржуазные институты, и прежде всего нуклеарную семью [классическую семью середины ХХ столетия, состоящую из работающего отца, домохозяйки-матери и двух-трех детей. – Примечание научного редактора.] и закрепленные традицией гендерные роли, как концентрированное зло, которое предстоит уничтожить.
Нынешние левые играют и с христианскими сюжетами, которые они вплетают в постхристианский политический гобелен. Подобно межвоенным тоталитарным движениям, они осуществляют «сакрализацию сферы политики», причем действуют здесь единственно возможным образом — присваивая и перекраивая христианские образы и мифы. И это не должно нас удивлять. После тысячелетий христианского образования и христианской культуры единственно возможным источником образов и содержания для постхристианских политических религий оказываются умы и практики тех, на кого они намерены оказывать влияние. В Европе призыв к христианским обществам помнить об общей ответственности за Холокост опирается на прочную веру христиан в первородный грех. Во Франции христианские памятники святым заменены постхристианскими (и постреспубликанскими) памятными знаками страданий (и национального позора), plaques commemoratives [мемориальные доски (фр.) — примечание переводчика], особенно в Париже и в тех местах, где арестовывали жертв нацизма или откуда их депортировали[36]. В США происходит нечто подобное — под эгидой государства. Если в государственных учреждениях Рождество было превращено в «праздничные дни», а тех, кто нарушит приказ государства об уступках в пользу чуткости, ждут серьезные наказания, то для учащихся и государственных служащих новый сакральный календарь начинается в январе, открывается днем рождения Мартина Лютера Кинга и продолжается месячником истории черных и месячником истории женщин. Эти обязательные ныне празднества пропитаны религиозными чувствами, включающими сожаление о страданиях невинных, ставших жертвами несправедливого в прошлом общества, и сострадание к застреленному Кингу, который в постпротестантском обществе, пожалуй, является ближайшим подобием Че Гевары, этого святого посткатолического общества. В таких праздниках государственная бюрократия в силу своей роли в социальной инженерии и работы в качестве наставника нравственности выступает как искупитель-реформатор. Ассоциируемые с этим режимом планировщики и просвещенные судьи, упоминают о них или же нет, оказываются героями социального преобразования, с которых демократические граждане будто бы должны брать пример[37].
Но перспективы политической религии ограничены ее склонностью к самоликвидации. Мультикультуралистская идеология постмарксистов, как обосновывается в моей книге о мультикультурализме, затея противоречивая и подрывает собственные цивилизационные основы. Прежде всего, упор на массовую иммиграцию из стран Третьего мира как способ «обогатить» опыт народов Запада делает надежды затеявших этот эксперимент сохранить то, что они строят, весьма призрачными. В Европе рождаемость не обеспечивает воспроизводства населения, и она намного ниже, чем у тех групп, импортом которых в свои страны мультикультуралисты намерены их обогатить, а шансы на то, что новые этносы удастся сделать полноправными членами буржуазного христианского общества, кажутся еще менее обнадеживающими. Заметьте, что процветавшие в 1930-х и 1940-х годах политические религии делали ставку на плодовитость, что и понятно. Как строить новое общество в отсутствие людского изобилия? Наконец, бюрократический подход к этой культурно-политической затее не позволяет постмарксистской религии прийти к устойчивому харизматическому лидерству. Постмарксизм прямо-таки зияет отсутствием этой отличительной характеристики межвоенных политических религий. Поборниками нового режима являются преимущественно скучные, безвредные чиновники, судьи или парламентарии, пытающиеся добиться поддержки феминисток, иммигрантов и гомосексуалистов. Здесь просто нет места мужественным и воинственным лидерам прежних, куда полнее разработанных политических религий.
При всем при том полезно помнить о взаимопересечениях двух традиций сакрализованной, трансформационной политики. В своих антибуржуазности, антихристианстве и готовности играть религиозными символами, а также в своей нетерпимости к любому социальному пространству, которое оказывается для них недоступным, старые и новые формы политической религии похожи, и этот момент достоин изучения. Хотя политическая религия лишь ограниченно применима в нашей ситуации, она позволяет лучше понять ситуацию постмарксистских левых.
Здесь, пожалуй, необходимо сделать заявление, которое не понадобилось бы в условиях более беспристрастного дискурса. В этой книге вы не встретитесь с отрицанием того факта, что в Европе и других местах правые экстремисты отнюдь не редкость. К сожалению, в европейских обществах есть и скинхеды, и неонацисты, и время от времени они учиняют акты вандализма. Более того, группы, способные сыграть конструктивную роль в привлечении внимания к мнениям, не представленным парламентскими партиями и не поддерживаемым насаждающими политкорректность органами правопорядка, включают порой крайне неприятных господ. Немецкая Национал-демократическая партия (НДП), пожалуй, поднимает полезные вопросы о последствиях исламской иммиграции и об эксцессах антинационалистической политики, которых респектабельные партии предпочитают не касаться, но ее исторический багаж не может не тревожить. В речах председателя НДП Удо Войта после внушительного успеха его партии, набравшей в сентябре 2004 года на выборах в Саксонии 10% голосов избирателей, содержались тревожащие упоминания о Гитлере как о «великом государственном муже».
Но эта книга пытается подчеркнуть, что восхождение к власти постмарксистских левых заблокировало демократический протест и возможность автокоррекции политики, если в этой автокоррекции усматривают отсутствие политкорректности. В результате по мере того, как правоцентристские и левоцентристские партии движутся к требуемому современной политической культурой мулькультурному и постнационалистическому консенсусу, оппозиционным силам приходится искать другие выходы. И может оказаться так, что основание для возбуждения обоснованного протеста против ограничений свободы слова могут дать морально скомпрометированные партии.
На возражение, будто я упускаю ту возможность, что под это описание подойдут и те, кого постмарксистские левые именуют «фашистами», могу ответить только, что бремя доказательства лежит на обвинителе. И здесь не обойтись навешиванием ярлыков на каждого, кто не отвечает последней авторизованной версии «антифашизма». В экскурсе, посвященном наиболее антинемецкому представителю ослабленного национального сообщества Германии, я пытаюсь разъяснить, что поношения со стороны антифашистов принимают причудливые формы. Это дает бывшим нацистам возможность отвлекать внимание от собственного прошлого, обвиняя бывших антинацистов в том, что они недостаточно антинационалистические немцы. Эта немецкая ситуация иллюстрирует то, сколь далеко «антифашизм» отошел от борьбы с движением, которому он якобы самоотверженно противостоит. Как заметил один мой коллега, было бы неплохо предварять гордое «антифашист» обязательным уточнением «псевдо».
* * *
[1]Loggia, E.G. Quando i ceti medi bocciano la sinistra // Corriere della Sera, July 4, 1999. P. 1.
[2]Kriegel, A. The French Communists: Profile of a People. Chicago: University of Chicago Press, 1994. P. 61 — 64.
[3] Kriegel, A. Sur l'antifascisme // Commentaire. Vol. 12 (summer 1990). P. 299. См. также автобиографию Кригель, Ce que j'ai cru comprendre (Paris: Robert Laffont, 1991), отражавшую ситуацию коммунистов, разочарованных идеологической эволюцией Французской коммунистической партии в послевоенные годы.
[4]Bordieu P. Pour un mouvement europeen // Le Monde Diplomatique, June 2, 1999. P. 16.
[5] См.: Lavabie M.-C. , Platone F. Que reste-il du PCF? Paris: Editions Autrement, 2003. P. 66 — 73; а также: Dolez B., Laurent A. Marches et marges de la gauche // Perrineau P., Ysmal C. Le vote de tons les re/us. Paris: Presses de Sciences-Po, 2003.
[6] См.: Novak M. The Spirit of Democratic Capitalism. New York: Simon and Schuster, 1982. Gilder G. The Spirit of Enterprise. New York: Simon and Schuster, 1984; а также Fukuyama F. The End of History? // National Interest. Vol. 16 (summer 1989). P. 4 — 6. [Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. № 3].
[7] Le Monde, November 14, 1997. P. 8. Менее сочувственное описание этого спора см. в Sevillia J. Le terrorisme intellectuel: De 1945 a nos jours. Paris: Perrin, 2000. P. 202—204.
[8] Об этой дискуссии в итальянском парламенте см.: Mattino, April 17,2000, 17.
[9] О том, что и до и после 1938 года режиму Муссолини не был присущ оголтелый антисемитизм, см.: Poliakov L. Gli ebrei sotto l’occupazione italiana. Milan: Comunita, 1956; Michaelis M. Mussolini and the Jews. Oxford: Clarendon Press, 1978; а также Felice R., de., Storia degli ebrei sotto il fascismo. Turin: Einaudi, 1977.
[10] Об этих хитросплетениях берлинской политики см.: Junge Freiheit, July 13, 2001, and July 27, 2001.
[11] Liberation, November 11, 1997. P. 1—4; Sevillia J. Le terrorisme intellectual. P. 204—205.
[12]Druon M. La France aux ordres d'un cadavre. Paris: Fallois/Rocher, 2001.
[13] Автобиография Гизи, опубликованная после того, как он, будучи разоблачен в качестве агента тайной полиции ГДР, покинул пост председателя Партии демократического социализма, позволяет составить представление о его «антифашизме». Он защищает восточногерманских коммунистов на том основании, что те серьезно относились к делу поимки и наказания нацистов и к искоренению немецкого национализма. Гизи также обыгрывает то обстоятельство, что в его роду были евреи, а это психологически сближает его с жертвами Холокоста. См.: Gysi G. Ein Blick zurück: Ein Schritt nach vorn. Hamburg: Hoffmann und Campe Verlag, 2001.
[14] На своем вебсайте Воверайт отмечает «возведение памятника Розе Люксембург на площади, переименованной в ее честь» как одну из «задач» своей администрации, наряду с сооружение отдельных монументов памяти цыган и содомитов, ставших жертвами фашизма. См.: www.klaus.wowereit.de.regierensrichtlinien.htm
[15]Buchanan P.J. The Death of the West. New York: St. Martin's Press, 2002. P. 78—92. [Бьюкенен П. Смерть Запада. М.: АСТ, 2007. С. 130-134].
[16] О сокрушительной атаке на Маркузе, предпринятой другим моим наставником, см.: Vivas E. Contra Marcuse. New Rochelle: Arlington House, 1974.
[17]Lasch C. The True and Only Heaven: Progress and Its Critics. New York: Norton, 1991. P. 457—461; Gottfried P. After Liberalism: Mass Democracy in the Managerial State. Princeton: Princeton University Press, 1999. P. 72—109. Знаменитый текст Липсета об авторитарности рабочего класса впервые был опубликован в: American Sociological Review. Vol. 24 (1959). P. 482—501.
[18] Непревзойденным исследованием религиозных и литературных корней и политических последствий американской сентиментальности является работа: Babbitt I. Democracy and Leadership. 1924; reprint, Indianapolis: Liberty Classics, 1991. См. также написанную в том же духе статью: Ryn С. On American Empire // Orbis. Vol. 47. Vol. 3 (summer 2003). P. 383—397.
[19] См., например: Honeyford R., The Commission for Racial Equality: British Bureaucracy and the Multiethnic Society. New Brunswick, N.J.: Transaction Publishers, 1998; особенно C. 51—91; Laughland J. The Tainted Source: The Undemocratic Origins of the European Idea. London: Trafalgar Square, 2000; Werner E., Marejko J. L'apres-democratie. Lausanne, Switzerland: L'Age d'Homme, 2001; и рецензию Вернера на мою книгу «Multiculturalism and the Politics of Guilt» в Catholica. Vol. 78 (winter 2002-2003). P. 116—120.
[20] Аргумент о роли Советов как альтернативы американской империи, особенно для французских коммунистов, см.: Courtois S., Lazar M. Histoire du parti communiste. 2d ed. Paris: Presses Universitaires de France, 2000; Lazar M. Le communisme: Une passion frangaise. Paris: Perrin, 2002; а также: Dreyfus M. Le siecle des communismes. Paris: Edition de 1'Atelier, 2000.
[21]Wattenberg B. The First Universal Nation: Leading Indicators and Ideas about the Surge of America in the 1990s. New York: Free Press, 1991. P. 210—213.
[22]Bloom A. The Closing of the American Mind. New York: Simon and Schuster, 1987; см. также мой ответ на составленный Блумом обвинительный акт в адрес засоряющих нашу культуру тевтонов: Gottfried P. Postmodernism and Academic Discontents // Academic Questions. Vol. 9. Vol. 3 (summer 1996). P. 58—67).
[23] См. Beyme K. Von. Vom Neomarxismus zum Post-Marxismus // Zeitschrift für Politik Vol. 38. Vol. 2 (1991). P. 124; а также: Beyme K. Von. Ökonomie und Politik im Sozialismus. Munich: Piper Verlag, 1975. P. 15—19.
[24] См. биографические заметки об Альтюссере Этьена Балибара (Etienne Balibar), подготовленные в качестве приложения к собранию сочинений: Ecrits pour Althusser. Paris: La Decouverte, 1991; а также к: Althusser, Pour Marx. Paris: La Decouverte, 1986. [Альтюссер Л. За Маркса. М.: Праксис, 2006].
[25] См. биографическую заметку в: Альтюссер Л. За Маркса. М.: Праксис, 2006. С. 363-377. Согласно Филиппу Робрие (Robrieux P. Histoire interieure du parti communiste, 1972—1982. Paris: Fayard, 1982. Vol. 3. P. 12—16), в середине 1970-х годов, когда партия выступила против Альтюссера из-за «игнорирования ее коллективного понимания», коммунисты столкнулись с быстрым оттоком избирателей и вступили в бесплодный союз с социалистической партией. Ужесточение борьбы с диссидентами было первой реакцией Центрального комитета на эти признаки упадка партии.
[26] См.: Balibar E. Spinoza et la politique. Paris: Presses Universitaires de France, 1985; и Balibar E. Les frontieres, I'etat, le peuple. Paris: La Decouverte, 2001.
[27] См. Foucault M. L’histoire de la folie a I'age classique. Paris: Gallimard, 1970 [Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М.: Университетская книга, 1997]; а также Miller J. The Passion of Michel Foucault. New York: Simon and Schuster, 1993.
[28] Revel J.-F. Ni Jesus ni Marx: La nouvelle revolution mondiale a commence aux E-U. Paris: Laffont, 1970. Язвительный комментарий к этой переориентации «прогрессивного» европейского мнения в сторону Америки, рассматриваемой как защитник социальной модернизации, см. : Jessen J. Grenzschützer des Westens // Die Zeit. September 26, 2002 ; а также: Weissmann K. Querfront gegen den Westen // Junge Freiheit. October 11, 2002. P. 22.
[29]Habermas J. Die Moderne: Ein unvollendetes Projekt. 3d ed. Leipzig: Reclam Verlag, 1994. P. 75—85. [Хабермас Ю. Модерн – нехавершенный проект // Хабермас Ю. Политические работы. М.: Праксис, 2005].
[30] Mitchell B. Why Ex-Communists Hold Power in Eastern Europe // Investor's Business Daily. June 25, 2002. P. A-16; Laughland J. NATO's Left Turn // American Conservative, December 13, 2002. P. 18—19.
[31] О программе изучения Холокоста в Эстонии см. замечания посла США Джозефа М. Де Томаса на сайте посольства (May 26, 2002), www.usemb.eelholocaust;eng.php3 .
[32]Kosiek R. Ein Verführer der Jugend wird geehrt // Deutschland in Geschichte und Gegenwart. Vol. 49. Vol. 3 (September 2001). P. 17—19; Beyme. Vom Neomarxismus zum Post-Marxismus. P. 125; Giddens A. A Contemporary Critique of Historical Materialism. 2d ed. Stanford: Stanford University Press, 1995. Vol. 1. P. 225—234.
[33]Fraser A. A Marx for the Managerial Revolution: Habermas on Law and Democracy // Journal of Law and Society. Vol. 28. Vol. 3. September 2001. P. 361—83.
[34] Мучительно горькое описание одряхлевшей коммунистической солидарности см.:.Sevillia, Le terrorisme. P. 205—206; см. также: Gornick V. A Fierce Attachment: A Memoir. New York: Simon and Schuster, 1987. Подобно Белле Абцуг, Горник сочетает ностальгию по былым партийным связям с «пылкой преданностью» феминизму, о котором она начала писать в 1970-е годы.
[35] Об исследовании политических религий в межвоенный период см.: Gentile E. La religione della politica: Fra democrazie e totalitarismi. Rome-Bari: Laterza, 2001; Payne S.G. A History of Fascism, 1914-1945. Madison: University of Wisconsin, 1996; а также журнал Political Religions and Totalitarian Movements. Ed. Robert Mallett and Emilio Gentile, published by Frank Cass.
[36] Анализ новейших манипуляций над национальной памятью французов см.: Rousso H. Vichy, un passe qui ne passe pas. Paris: Gallimard, 1996.
[37] См.: Gottfried P.E. Multiculturalism and the Politics of Guilt. Columbia: University of Missouri Press, 2002. P. 39—117.

Взято с сайта "Русского журнала" http://www.russ.ru/pole/Strannaya-smert-marksizma